Ноктюрн

                Памяти  С. Г.
Я вернулась из далёкого путешествия, и первой, кого встретила в родном городе, была моя школьная подруга Татьяна. Мы с первого класса сидели за одной партой и продружили девять лет, пока не разошлись дороги наших судеб, и детская дружба словно осыпалась, как хвоя новогодней ёлки. Остов её иногда возникал на пути, когда мы изредка встречались в родном городе, но ничего, кроме лёгких царапин, не оставалось на памяти. Сегодня мы постояли возле универмага, поговорили об основных последних событиях и уже начали прощаться, как вдруг Татьяна, словно решившись ступить в ледяную воду, спросила:
— Ты про Сергея знаешь?
Не требовалось уточнять, про какого Сергея – про него... про тебя.
— Что я могу знать? Только приехала.   
— Он умер. Не болел, был в отличной форме, ты знаешь, вышел из комнаты в коридор, упал, и всё.
Я молчала. Ничего не случилось в природе, просто, на несколько мгновений погас дневной свет, а когда возвратился, оказались потускневшими все краски солнечной прежде осени. Я помотала головой в ответ на Татьянин вопрос, знала ли, ведь месяц прошёл, махнула рукой и ушла.
  Теперь вот сижу дома и слушаю «Ноктюрн» Шопена, тот, девятнадцатый, который учила когда-то в «музыкалке», потом купила диск с записью любимого пианиста и ставила его в самые тихие минуты жизни. Сейчас заметила, что на первые такты мелодии ложатся слова: «Прощай, никогда ты теперь в глаза мне посмотреть не сможешь, никогда, я это знаю, да, да, да...» Не в голове, внутри сердца вызревают эти слова и пульсирующей кровью ударяют в мозг. И всё-таки невозможно понять, представить, что закрыта, прочитана книга твоей жизни.
Ты пришёл в наш девятый «А» – новеньким учеником. Так говорили тогда в школе: не «новый», а «новенький». И правда, ты был каким-то другим, не похожим на всех мальчишек ни костюмом с нарядным твидовым пиджачком,  ни спокойным, несколько отстранённым выражением лица, ни безмятежностью в общении с ребятами и учителями. Позже выяснилось: твой папа был назначен на высокую должность в городе, вы приехали из другой области, где и там отец имел высокий чин. Ты оказался мальчиком из элитарной  сферы, а наша школа считалась лучшей в городе. Но что мне до того? Я просто увидела твои чёрные глаза, полные золотого огня, твоё милое лицо, и что-то заныло, закололо внутри, до слёз, то немоты.
В классе как раз начались всякие любовные истории: порхали мотыльки записок, разгорались обиды и ссоры, собирались маленькие компании, дробя класс на группки. К нам пришёл и новый классный руководитель, учитель математики Леонид Вениаминович, которого мы тут же окрестили Лимонадом Витаминычем, и все поголовно влюбились в него. Конечно, ведь первое, что он предпринял – это повёл нас в поход с ночёвкой.   
Конец сентября стоял очень тёплым – бабье лето. Наш маршрут был проложен многими туристами до нас: целью похода было Святое озеро – достопримечательность нашего лесного края. Наша группка состояла из пяти человек: Татьяна, Ленка, я, Валерка и Пашка Соколов. Пашку мы звали Соколик, в отличие от Пашки Новикова, полного отщепенца в классе, не дружившего ни с кем. Сергей присоединился к нам.
Надо сказать, что и Валерка, и Сокол были влюблены в Ленку, первую красавицу нашего класса. Мы с Татьяной составляли некий арбитраж: вечно мирили этих соперников, судили, кто прав, кто виноват. Сергей поначалу симпатизировал Татьяне, высокой, статной, голубоглазой. Но Танькино занудство скоро и его допекло, кроме уважения к её правильности и принципиальности у него ничего не осталось, он тоже «запал» на Ленку.
Я любовалась этой девочкой: светлые волосы, заплетённые в две косы, были у неё странного, зеленоватого оттенка, словно стебли недозрелой пшеницы. Глаза, большие, зелёные на бледном, чуть курносом личике, и при этом чёрные, загнутые ресницы неимоверной длины и густоты, а ещё две дуги бровей, едва заметно сросшиеся на переносице. Все понимали, что Ленка – самая красивая, и она это знала. Она, как должное, благосклонно приняла внимание к себе Сергея, и нам с Татьяной оставалось только наблюдать чужие истории.
Таня шептала мне в ухо ночью в палатке:
— Ты так смотришь на Серёжку, что заметно: ты к нему  неравнодушна. Ты же девочка, нельзя выдавать свои чувства! Ленка мне так ехидно сказала, чтобы я тебя предупредила. Он же с ней хочет общаться!
— И пусть, – шептала я в ответ, – мне не нужно его общение.
— Ты переживаешь? 
— Нет.
— Не верю.
Я резко повернулась к ней спиной. Мне было всё равно: верит она – не верит... Я сказала правду. Иногда я пыталась помечтать, как бы дружила с Сергеем, что бы ему говорила, но ничего не получалось – мне хотелось рядом с ним молчать и только смотреть в его чёрные глаза.
Теперь вот я думаю:  была ли это та, первая любовь, о которой столько сказано, написано стихов и прозы, музыки и чудесных картин?..  Думаю, была. Потому что мне хотелось, чтобы этому мальчику было хорошо, радостно жить, а если бы понадобилась моя помощь, я бы...
Впрочем, так и случилось. Утром мы пошли к озеру умыться, набрать воду для завтрака. Песок на берегу белый-белый, чистый, сыпучий, нежный.  Наши голоса гулко разносились по округе, воздух опьянял свежестью и ароматами хвои – вокруг озера стоял сосновый бор более двух сотен лет отроду. Справа, на выходе торной песчаной дороги к воде, широкая поляна с покошенной травой, посередине – стожок сена. Возле стожка объявилась небольшая, весьма обшарпанная лошадка, медленно бродящая по поляне. Наши мальчишки тут же окружили «коня», стали хвастаться, что умеют ездить верхом. Сергей рассказал, что бывал с отцом на конезаводе и катался на лошадях. Тут же ярые соперники Сокол и Валерка стали его подначивать, подожжённые ревностью и завистью. Сергей не устоял: влез на огородку стожка, взобрался на круп лошади, услужливо подведённой провокаторами,  и слегка ударил босыми пятками ей под бока. Дальше произошло невообразимое: лошадка понесла. Она носилась по кругу, периодически взбрыкивая задними ногами, мотала наездника и, несмотря на общие крики «тпру!», «тпру!», не желала остановиться. Я видела побелевшее лицо Сергея, его судорожно вцепившиеся в гриву пальцы, и была в полном отчаянии. Потом выхватила из ограды кол, замахнулась на лошадь, встав на её пути. Та резко отвернула в сторону и почти уткнулась мордой в стог. Она затормозила, и Серёжа свалился на бок. Он, конечно, ушибся, я потом видела синяки, но, дрожа от перенесённого страха, улыбался и храбрился. Подошёл ко мне, тихо сказал «спасибо».
Мы радовались, что всё обошлось, что Лимонад Витаминович ничего не узнал, что в нашей компании появился большой-большой секрет, ещё более сдруживший нас.
На зимних каникулах нам хотелось собраться, побыть вместе, может быть, потанцевать под любимые записи. Лена спросила Сергея, нельзя ли собраться у него, известно было, что они живут весьма просторно. Сергей помрачнел и ответил, что ни ему, ни двум его старшим сёстрам компании в дом водить не разрешено. Тем более, папа нездоров. Все другие жили тесно. Я маме – подруге своей самой верной – рассказала об этом.
— Зови всех к нам. Мы с папой пойдём в театр, я устрою этот поход. У вас будет три часа, чай мы соорудим, музыка есть.
Перед этим вечером мы нашей маленькой компанией сходили в фотосалон и сфотографировались все вместе. Потом гуляли в заснеженном парке, посидели в кафе за чашкой чая – дорогущее всё там, да и народ грубый, крикливый. В половине седьмого, как и договорились с мамой, пришли в нашу квартиру. Мама накрыла стол для чая, посередине красовался яблочный пирог и тарелка с бутербродами. Жевали, шутили, танцевали... На один танец я была приглашена Серёжей, но мне было как-то неудобно с ним танцевать, безрадостно.
В конце вечера я предложила послушать мой любимый ноктюрн, все одевались в прихожей молча, звучала музыка.
Весной умер папа Сергея. Гроб стоял в вестибюле Дома печати. Мама и сёстры нашего друга в трауре, он бледный и подавленный неотрывно смотрел в застывшее лицо отца.
Вот почти и вся история. После девятилетки, я ушла из школы в училище, растеряла школьных друзей, обрела новых. Но его чёрные глаза иногда встречала в иных взглядах, вспыхивала и переживала те далёкие мгновения, словно ощутимое дуновение тёплого ветра касалось лица.
Мы встречались иногда на улицах города, но, кроме «здрасьте», ничего нами не говорилось.
Сейчас я вспоминаю тебя. Думаю, не хотела я знать ни твой характер, ни твои достоинства и недостатки, потому что ты был только образом первой любви, у которой слишком невероятно продолжение во времени и судьбе. Я благодарю тебя за безответность этого чувства: оно осталось чистейшим родником, напившись из которого, ощутишь исцеление, радость жизни. Передо мной наша фотография, где мы почти дети, все ещё полны надежд, уверены в грядущем счастье, все ещё живы...
Звучит ноктюрн, наплывают яркие картины воспоминаний, что-то плачет в душе, и так много света! Сказано мудрыми: все ушедшие от нас живы, пока мы помним о них. Я помню о тебе, моя первая любовь – ты живёшь!