Мария Ивановна

— Дима, а расскажи нам, как всё началось.
— Как началось рассказать? А очень просто, — Дима нырнул пальцами в чёрный взъерошенный затылок, почесал акне на щеках и продолжил своим неестественным, писклявым голосом: — Сначала мне надо было сдавать экзамен по немецкому языку, а Ленка, дура тупорылая, овца замученная, она сказала мне, что ничего я и не сдам, и что вообще я фашист, одни они только праведные. Я её тогда дёрнул за косу, она нахмурилась и убежала в столовку. Они же все английский сдавали, кто-то вообще никакого языка, кроме русского, не сдавал, ну а вот я выбрал себе немецкий.
— Продолжай, но только постарайся без ругани, — психиатр улыбнулся и поменял скрещенные ноги.
— Хорошо. В общем, мама мне предложила нанять репетитора по немецкому, и она же сама и связалась с ней по объявлению на каком-то столбе у подъезда, пришла к нам однажды домой женщина, я конкретно не интересовался, но на вид ей было примерно сорок лет, длинные светлые волосы, голубые глаза, в щеках, когда она смеялась над моим неправильным произношением, впадали внутрь две острые ямочки.
— Как её звали, Димочка?
— Она попросила называть её Марией Ивановной. Вполне прилежная женщина, чистая, волосы в хвосте. Она приходила трижды в неделю, всякий раз после обеда, когда кончались мои уроки. Мама всегда находилась на работе, потому обстановка была спокойной, тихой, в доме присутствовали только я и она. Можете открыть окно, душно?
— Конечно, конечно, — психиатр сделал пару заметок, встал и распахнул форточку, подул лёгкий душный июньский ветерок. — Что произошло потом?
— Прошу прощения, в какое из занятий?
— Последним майским четвергом две тысячи четырнадцатого. Тридцатым числом, после двух дня. В этот день у тебя, Дима, было занятие?
— Да, конечно. — Дима поправил очки указательным пальцем по направлению к глабелле. — Можно немного оттолкнуться на несколько занятий назад?
Психиатр кивнул.
— Примерно во вторник предыдущей, что до тридцатого числа, недели пришла Мария Ивановна, и она принесла с собой множество учебников, разговорников. В них ещё, если понимаете, была такая бумага, ну, как бы объяснить, вот как газетная, ещё мой дедушка из подобной крутил самокрутки с махоркой.
— Так, представление имеется. Дальше?
— Она пошла зачем-то мыть руки, а я стал пролистывать учебники и разговорники, пробежался в словаре. И, знаете, когда она вернулась, я ненароком оставил один небольшой словарик на странице со столовыми приборами и кулинарной этикой. Мария Ивановна начала меня прогонять по этой теме:
— eine Gabel! — произнесла она, а я ответил:
— Эйнэ Габэ! — и, кажется, сумел повторить по максимуму, не взирая на свой дефект речи, который не исправили в детстве, у меня всегда был очень писклявый, словно женский, голосок. В те годы он несильно выделялся из сверстнических, потому мама не придавала этому особого значения, а теперь, когда на тот момент мне ещё стукнуло только семнадцать, это стало резать слух.
— Об этом позже, Дима. Расскажи далее о вашем занятии.
— Не вопрос. Мария Ивановна тогда продолжила считывать слова с бумаги:
— ein L;ffel!
— Айн Лофэ, — договорил я с неким безразличием.
— das Messer! — прочитала Мария Ивановна, у неё был ярко-выраженный немецкий акцент, не могу судить, но возможно у неё имелись и немецкие корни.
— Дас Мэсса! — сказал тогда я, и по телу пробежали мурашки.
— Отлично, Дима. Давай ближе к делу, говори по существу.
— Хорошо. Когда я произнёс Дас Мэсса, что с немецкого переводится как «нож», мне в этом звучании словно что-то лопнуло, я почуял необыкновенное своим языком. Дас Мэсса, как помню сейчас. Я повторял Марие Ивановне этот Дас Мэсса, поначалу она интересно смеялась надо мной, сверкая своими этими ямочками, мне ещё казалось иногда, что она высмеивает мой высокий голос, но позже начала хвалить, она подметила мой более-менее отчётливый акцент, а затем попросила перейти к следующей теме — какой-то исторической культуре. Там был некоторый текст о курении, автора я даже не увидел. Мария Ивановна попросила произнести:
— Zu rauchen!
— Зу рохн! — ответил ей я, слизнув после лёгкую обосновавшуюся слюнку. Зу рохн переводилось как «курить», и сама тема освещала историю возникновения курения, там дальше вырисовывались картинки с курящими индусами, большие абзацы про создание курительной трубки, всё это на немецком. Мария Ивановна пролистывала поначалу такое, потому что сложно и рано, поэтому в подробности мы не вдавались.
— Зу рохн дас мэсса! — попытался я совместить, но получалось плохо.
— И что же это обозначало? «Курить нож», Димочка?
— Видимо так. Я, честно говоря, не вдавался в это, мне нравилось, как звучат буквы, подобно пианинным нотам, только клавиши твёрдые, броские, точно компьютерные. Поэтому я повторил тогда вновь: «Зу рохн дас мэсса!», и мы вместе с Марией Ивановной крепенько рассмеялись. Она спросила меня внезапно, как будет «Германия», и я ответил ей, что «Точланд», примерно так и сказал, безо всякого акцента. Потом я зачем-то рискнул составить сложное, как мне казалось, предложение из всех выученных за первые пять минут слов: «Дас мэсса, зу рохн, Точланд!».
— «Нож, курить, Германия», Дима? Как это понимать?
— Честно говоря, не имею представления. Я посчитал для себя, что углубляться необязательно, и ещё можно состыковать слова и лепить из них что угодно, как из пластилина. Я ошибался на тот момент, потому как не имел нужного опыта.
— Это очень интересно, Димочка. Что ещё вы изучали в тот день?
— По правде, я уж и не вспомню так просто. Только помню один момент, как Мария Ивановна, вроде бы шуточно, а может и не совсем, в общем она сделала мне лёгкий щелбан в лоб, когда я где-то там допустил ошибку в произношении, я опять подумал, что это всё мой писк… Вполне невинный щелбан пальцем, и в этот момент у меня всё выбилось из головы. Все заученные слова, на миг мне показалось, правда — всего показалось, что я и русские слова позабыл, но нет — их вспомнил через минуту и сразу все до единого, они какой-то матрицей пролетели в мыслях. А немецкие забыл все, которые учили на протяжении трёх занятий. И она направилась на кухню, спросила меня, можно ли выпить воды, я сказал, что можно, она выпила стакан, стала одеваться, я закрыл за ней дверь и сразу почуял сильную, очень пугающую тишину в доме, такую, что аж казалось, будто где-то кто-нибудь крадётся из-за угла, или какие-то монстры под диваном, я быстро пробежал до туалета и постарался не смотреть в ту комнату, где не горел свет. В туалете стало легче, тесное пространство стесняло заодно и удушающий страх. От испуга я сел «по-большому», вместе с тем будто вышел из меня всякий мусор. Я склонился над унитазом и стал разглядывать, что у меня родилось, пробовал найти какие-нибудь зацепки вчерашней манной каши. Я решил, что необходимо расслабиться, потому взялся за кхм… и подумал о Марие Ивановне, женщина она была совсем ничего, хоть и было у неё четверо детей, но после этого мысли о ней меня скорее отпугнули, чем успокоили, и я опять услышал пугающую тишину. Так я и просидел до самого прихода мамы в туалете, а когда услышал звук ключа в замочной скважине, так сразу высунулся, это мамочка пришла, и она меня на ходу спросила:
— Как репетиция, сыночек?
— Нож, курить, Германия, — сказал я ей в ответ и она, улыбаясь, провела мне по темечку, затем я покушал картошки, запивая тёплым молоком, и поковылял спать в софе со включенным телевизором, на котором крутили мультики.

Тишина загустела, нависала в воздухе дутыми облаками, настенные часы пугающе постукивали стрелками. С кухни веял морозный белый шум старого советского морозильника, в дальней комнате горел свет, по телевизору транслировались мультипликационные картины. Воздух шелестел через окно раскинутыми страницами русско-немецкого словаря, словно играя, маневрируя случайными словами случайных страниц, как будто пытаясь что-то сообщить.
Дима быстрыми шагами вернулся из туалета, встречая в зале тихую и неприметную Марию Ивановну.
— Вот уже и четвёртое занятие, — улыбчиво сообщила она ему, её улыбка по обе стороны окружалась конусообразными точками. — Ты повторял, что я говорила?
— Повторя-я-ял… — неохотно ответил он.
— Это замечательно. Садись, Дима. Сегодня у нас глаголы.
Не поворачиваясь, Дима напрямую шёл в её сторону, передвигая широко расставленные ноги, словно скрывая за спиной некий предмет.
— Глаголы-шмаголы, — язвительно произнёс Дима. — Давайте просто помолчим. Вы любите тишину?
Мария Ивановна взглянула на него с недоумением, но вскоре обыграла это очередной улыбкой:
— Конечно люблю, Дима, кто не любит? Присаживайся, расскажи мне, что мы проходили позавчера.
— Я не по-о-омню, — ответил Дима, закатывая глаза. — В прошлый раз мы молчали всё занятие.
— Кто же молчал, Димочка? — Мария Ивановна поправила белый хвост. — А как же прилагательные, ты чего? Не вредничай и садись.
— Сама садись, ****а тупая!
Дима вынул из-за спины длинный кухонный нож с чёрной пластиковой ручкой, в глазах Марии Ивановны отразился страх. Дима вставил нож ей под рёбра и прокрутил по и против часовой стрелки, страх не покидал её мимическое выражение, кровь стала сочиться, окрашивая светло-серый кардиган.
— А… э… — вытянула она, согнувшись от боли.
— Дас Мэсса! — воскликнул Дима с тщеславием, отодвигая ворсовый ковёр от капающей крови, и повторил, уже крича: — ДАС МЭССА!!
Мария Ивановна рухнула обессилевшим бревном на пол, под ней на линолеуме проистёк бордовый овал. Дима накренился над ней и увидел в нём своё отражение, увидел своё отвратительное прыщавое лицо, два чёрных, как дно деревенского туалета, глаза, накрытые сверх округлыми очками с чёрной оправой.
Настенные часы показывали три часа дня. Дима притащил пару вёдер и большой тазик, наполненные тёплой водой, один пемолюкс, соду и три своих и маминых шампуня, пахнущие то травами, то розами, то мёдом. Ковёр лежал свёрнутым калачиком на диване, так, что кровь не могла свободно достигнуть чего, куда могла пропитаться, кроме, непосредственно, кардигана и прочих вещей Марии Ивановны. Дима разорвал старую волонтёрскую футболку, которую ему дали за участие в субботнике, разными её порезанными кусками начал впитывать проистекающую лужу крови. Рваные лоскуты он промокал в воде, они послушно насыщали воду свойственным цветом. Дима без устали вытирал кровь, и когда не хватало футболки, то он снял кардиган и джинсы Марии Ивановны, порезал на квадраты и стал макать ими в кровь, будто хлебом в бульон. Руки его выглядели, словно после обильной готовки со свеклой. К четырём часам дня кровь перестала лить так активно, потому Дима решил надавить на Марию Ивановну, чтобы избежать излияний в следующий раз, и тогда кровь снова плеснула густеющими потоками.
К пяти она остановилась вовсе, Дима уже вылил на тот момент четыре красных тазика, восемь вёдер, в воздухе крепко усреднялся железный запах. В ход пошёл освежитель воздуха и мамин парфюм. Бледное бездыханное тело Марии Ивановны словно обескровилось насовсем, Дима производил лёгкие порезы в разных местах и быстро удостоверялся, что жидкости внутри практически нет.
Приятная и одновременно гнетущая тишина сопровождала его уши.
Дима замотал Марию Ивановну в старые майки, трусы, снял с себя чёрную футболку и одел на неё. На теле проявлялось трупное окоченение. Лицо Марии Ивановны выражало какое-то глупое, по свинячьи, улыбчивое выражение лица, заточённого в вечность. Дима раскатал на полу ворсовый ковёр, перетащил тело на его край и стал заматывать.
Он и его мать жили на девятом этаже, а на выходе из квартиры через небольшую лестницу открывался быстрый путь к чердаку. Дима выкинул Марию Ивановну из квартиры в подъезд, захлопнул дверь и потащил её на чердак. Соседей в подъезде не наблюдалось, в этом он сразу удостоверился и поднял её по лестнице, достал ключ и открыл мелкую дверцу, ведущую к крыше. У одного только Димы имелся свой ключ от чердака, ведь ещё зимой он срезал старый замок и повесил другой, с собственным ключом. Он перевалил её через острый порог чердака, повеял запах голубиных продуктов жизнедеятельности.
Дима слегка прикрыл дверцу и принялся уносить тело подальше, он миновал несколько столбцов, двинулся через висящие провода и проволоку, получил ссадину локтём о столбец, немного запнулся на куске кирпича, добрался до конца дома, нашёл очень тёмный уголок, паук пробежал по его голове. Стряхнув паука, Дима забил в угол Марию Ивановну в ворсовом ковре, устало вздохнул и сел на тело, уперев локти в колени и стряхивая просочившийся на лбу пот.
— Дас Мэсса, Мария Ивановна! — проговорил он, запыхавшимися лёгкими жадно вдыхая сырой голубиный чердачный запах, на солнечном просвете вдали летала густая пыль.
Через десять минут Дима возвратился в квартиру, собрал лоскуты кардигана и прочей одежды, замотал их в несколько пакетов, бросил в рюкзак, взял два литра бензина на балконе и чистый комплект одежды, вышел из дома, добрался на маршрутке до окраины города, прошагал до пустыря, бросил в кучу одежду и разделся сам, залил это бензином и поджёг. Пламя язвило синими языками. Дима переоделся, подождал, пока догорит огонь и в скором времени вернулся домой. А там и крепко заснул сразу же.

— Что было дальше, Дима?
— Дальше? Честно говоря, я уже и не помню.
— Но ты постарайся вспомнить, Димочка.
— Хорошо, я попробую, — Дима почесал голову и, подождав с полминуты, продолжил: — Тогда уже прошло пять лет, совершенно одинаковых пять лет, я оставался на второй год несколько раз и в конечном итоге меня выгнали со справкой. И одним летним днём я решил проведать Марию Ивановну, я целый день готовил немецкий, потому бросил в ранец учебник, чтобы она проверила меня в некоторых моментах. Мамы дома не было, и я вышел из квартиры, поднялся по лестнице, зашёл на чердак и покрепче закрыл его изнутри, подложив кусок кирпича. Я снова почувствовал голубиный запах, только разбавленный какой-то вечностью. В памяти хорошо отложилось, где она живёт, я запомнил её дом. Она так и жила в очень тёмном углу, жизнь её была размеренной, хозяйской, хоть я и полностью понимал её одиночество. Мне тоже всё время одиноко. Вы можете открыть окно побольше, душно?
— Конечно, конечно. Продолжайте. — Психиатр нараспашку открыл окно.
— Я подошёл к ней, бросил ранец и сел на ковёр, мне хотелось поговорить. И я ей и говорю: «Здравствуйте, Мария Ивановна, как ваше ничего?», — на что она по каким-то причинам ничего не ответила. Её можно понять, мужа нет, детей нет, жизнь скучная и однотипная. Тогда мне показалось, что если заговорить по-немецки, то она оживится и поймёт, что это пришёл я — Димка Иванов, её ученик. И я произнёс:
— Зу рохн! — и стал разворачивать ковёр. Ковёр, на удивление, затвердел, поэтому пришлось едва не отдирать. Я увидел её лицо, когда-то давно смотрел программу по телевизору про Египет, и там показывали мумий, так вот она выглядела, точно мумия. Я сказал ей ещё раз: «Здравствуйте, Мария Ивановна, как ваше ничего?», — а она промолчала. Конечно, сильно заметным было, что одиночество её изменило, время никого не щадит. Я наклонился и поцеловал её в сморщенный лобик, она напоминала большой человеческий изюм. После я ткнул пальцем и сразу понял, что Мария Ивановна высохла. Я достал кухонную тёрку из рюкзака и начал натирать её сморщенное лицо. Кожа начала странно шелушиться, словно, когда варёную картошку чистишь, и я спросил её в очередной раз: «Мария Ивановна, как ваше ничего?», — на что она опять-таки ничего не ответила, и меня это расстроило. Я продолжил тереть её голову, в тот день я плотно покушал ещё с самого утра, когда мама сварила кашу, это дало мне много сил, и за несколько часов я стёр Марию Ивановну полностью, правда затупилась тёрка, но главное, чтобы мама не наругала, поэтому нужно будет купить новую. И вот передо мной, понимаете, будто бы исчезла привычная Мария Ивановна. Передо мной лежала какая-то гора непонятных опилок, как в голове у Винни Пуха, наверное, если представить. Я сразу вспомнил дедушку, как он крутил самокрутки, а у меня же под рукой словарь был, помните, ну я и разорвал его и взял листок, попробовал также, дедушка много таких за весь день мог скурить, а чем я хуже? Я закрутил папироску с высоким содержанием Марии Ивановны, обслюнявил края и получил на выходе что-то, что можно курить. Ну я, Димка Иванов, взял и достал из рюкзака коробок спичек, взял скрученный ломтик Марии Ивановны и попробовал покурить. Так прикольно было, у меня голова закружилась сразу, занемели руки и хотелось кашлять, я пытался сдерживать кашель, но он шёл как-то произвольно, и я курил, курил, курил, пока не обжёг подушечки пальцев, а голова слабела, слабела, слабела, пока не ударился затылком об бетон…
Заходят как-то в бар Адольф Гитлер, Адольф Гитлер и Адольф Гитлер, а Адольф Гитлер им и говорит:
— Вам как обычно?
— Налить по ножу.
— Взболтать, но не смешивать.
— Трубку сортового табака.
И существенно повеяло в нос этой промозглой голубиной сыростью.