Берсерк. Часть III. Волк

АВТОР ИЛЛЮСТРАЦИИ – ИЛЬЯ ХОДАКОВ
«это не было выражением ярости, напротив, на морде волка было написано какое-то мрачное удовлетворение, словно чудовище обладало разумом, намного превосходящим мыслительные способности любого животного».
Джеймс Лаудер

Огромный белый волк (о них см: http://www.proza.ru/2017/03/14/1847), с необычно умными глазами, прям, хотите верьте хотите нет – не звериными совсем, большим темно-красным шершавым языком лизал ему лицо: мол, просыпайся, оклемался уже. Оклемался. Но просыпаться не хотелось.  Да что просыпаться, шевелиться – и то через силу удавалось. Казалось, осталось только блаженство, а из всего тела ощущались лишь беспорядочно налипшие на лоб волосы. Он едва отрыл глаза и, кажется, заставил волка улыбнуться, а потом долго, почти не моргая, смотрел на исчезавшие в предутренних сумерках звезды, тут и там проглядывавшие сквозь вечно зеленые верхушки сосен. Снег на их толстых ветвях чем-то напоминал гнезда, только сероватые в предутреннем сумраке. Одна за одной звезды, где гасли, а где попросту прятались за рваными серыми облаками, нависшими над самыми верхушками деревьев.
Он смотрел на них впервые за много дней и ночей, проведенных в жару и забытьи, на грани миров. Все это время волк был рядом. Он согревал его своей белой густой шерстью, служившей и шапкой, и одеялом, и ложем, не позволявшим ни лютой стуже, ни толстым мокрым хлопьям снега, ни вдруг нахлынувшему лесному бурану, повалившему подле них, с долгим протяжным скрипом и жутким треском, старую вековую сосну, превратить мальца в мертвяка.
С грохотом и стоном падая, сосна, огромным толстым суком, задела волка, не двинувшегося с места, только вздрогнувшего и заскрежетавшего  зубами от боли. А иначе малец тотчас стал бы мертвяком – не успел бы зверь его оттащить. Никак не успел бы. Поэтому и принял удар на себя. Сук разодрал шкуру на боку. До крови. Еще чуть-чуть и пронзил бы спину. Обошлось.
И вот иногда, в испепеляющем изнутри жару, сквозь морок забыться, он на секунду открывал глаза и видел своего спасителя, слизывавшего кровь с раненого бока. Поваленная сосна лежала здесь же, рядом, своими толстыми торчащими сучьями она чем-то напоминая мертвяка, нелепо вытянувшего пред собой руки со скрюченными пальцами. И еще, изредка, он видел на огромном черном небе мириады звезд, серебривших снежные, словно могильные, холмы вокруг, утыканные молодым ельником. Это были эпизоды между провалами в забытье.
… Годов уж пять прошло как староста приволок завернутый в полушубок комок в лес. Странно, но малец не кричал, не плакал. Смотрел на старосту осмысленным взглядом. Отчего того брала оторопь и врезались в память непрошеными гостями слова повитухи об оборотне. «Ну какой, оборотень» – сам себя успокаивал староста. «Напридумывала, дура. Малец как малец, только глядит уж слишком смышлено». Но страх не проходил, холодил старые косточки, студил кровь, тонкой извивающейся змеей заползал под самую кожу и делал руки ватными, какими-то чужими.
 У самой кромки краю леса староста положил новорожденного на начавшую уже опадать желтую листву и, не оборачиваясь, страшась лешего, прямиком в деревню засеменил, спотыкаясь о кочки и каждый раз при этом смешно взмахивая руками. Ему все казалось, что даже встретившие его на краю леса деревья глядят с укоризной и он, уходя, будто бы слышал их шепот в шелесте листвы, призывающий вернуться – не творить зло и не оставлять мальца. Не мог, шел к дому, но по дороге совесть со страхом умучили, душили так, что староста аж ворот на рубахе рванул – а то, думал, задохнется.
… Воротился. Осень же стояла, не сегодня-завтра на землю первый снежный покров ляжет, а за ним и мороз прибредет, да следом за собой поземку приволокет; иней, вон, по утрам поля и деревья белой пеленой окутывает вовсю, с самого утра печь только и успевай топить.  В стуже-то зимней сгинет малец. Мертвяком станет. И уж тогда старосте не отвертеться, придет он к нему. И за ним. Не даст житья. Не удушит. Нет. Хотя кто ж его знает. Но вот примется под окнами-то стоять, да по временам в них мертвыми глазами пялиться, или, вон, по ночам в дверь барабанить вздумает. А если он-таки оборотень. Тады…
Терзаемый такими невеселыми мыслями насобирал староста веток еловых, положил на них мальца. И убрел, понимая, что вряд ли тот протянет больше трех дней, от голода да безводья помрет. А потом, уж у самой деревни, воротился сызнова. Стянул с себя шубу и укутал бедолагу. Только вот кто тут бедолага староста, браня последними словами дуру-повитуху, ежась от холода и спеша домой, не был уверен.
А снег и вправду выпал, аккурат на следующий день толстыми хлопьями посыпал. Целый день старости сам не свой в сторону леса пялился, не раз и не два порывался пойти, забрать мальца, домой воротить, потом собрать сход, да убедить мужиков: не оборотень никакой, не колдун, там. Да понимал – пустое. Не поверят. Еще и его, старосту, прогонят. А то и мотыгами да дубьем забьют. Еще бабы присоединятся, повитухой подзуженные. Могут ведь. Со страху. «Упыри сиволапые» – бубнил сам себе под нос староста, поминая недобрым словом мужиков. А потом взмахивал перед собой руками, теребил свисавшую седыми клочьями бороду и все повторял: «И я такой же упырь, всамделешний». Шастал по избе взад-вперед, места себе не находил. А потом вечером к нему нежданно-негаданно корчмарь заявился.
С тех самый пор успокоился староста. Проведали в деревне о корчмаревом приходе. Но так и не узнали – о чем разговор их был. Вот пять годов и пролетело с тех пор. Старости плохой совсем стал. Из дома не выходит. Все на печи своей лежит, только в шубу овчинную кутается больше, с головой, когда слышит страшный волчий вой по ночам. Староста-то вдовый. Дочка его замужем давно. Она и приходит за отцом ухаживать. Все пытается развеселить батю-то. Да тот нелюдим стал, с печи почти не слазит, в шубу свою овчинную кутается, да к стене, как дочка приходит, морду воротит.
… «Ишь ты»… С этими словами, произнесенными хриплым голосом, корчмарь разглядывал мальца, теребя правой рукой за ухом у волка. Тот, не скрывая, изображал блаженство. Потом корчмарь натаскал сушняка и развел костер. Первый снег и мороз не заставили его ни напялить шубу, ни нахлобучить шапку – аккурат по самые брови, как у угрюмых мужиков деревенских. Впрочем, у корчмария все было не как у мужиков деревенских.
Все в той же суконной рубахе да волчьей безрукавке в лес заявился. Безрукавка-то, скажу я вам, из обыкновенного, серого волка выделана была. Из того, который в стае ходит. Белые – они не такие. Как вы уж, верно, проведали. Одиночки. И огромные. Только оркам и подчиняются. А остальных враз задрать могут. Но вот ни мальца, ни корчмаря волк не трогал, Не трогал и все тут. При его появлении поднялся и даже хвостом завилял. Корчмарь аж улыбнулся, что случалось с ним крайне редко. А в деревне не случалось почти никогда.
А еще корчмарь разговаривал с волком и тот понимал его, что под силу, говорят, только помянутым оркам. Никто иной не может понимать этих диковинных зверей. Развел корчмарь костер, достал запечатанный бурдюк с молоком, напоил мальца. Да волку большой шмат баранины кинул. Они, волки белые, несмотря на огромность свою, в еде-то непривередливы. Подолгу без нее обходиться могут. Да и не мог волк от мальца отойти, чтобы пищи себе добыть. Волк не притронулся к мясу, только накрыл его передними лапами и посмотрел на корчмаря. Впереди у них была длинная ночь и корчмарь о многом собирался рассказать зверю.
Июнь 2019-й. Чкаловскй