Б. Глава одиннадцатая. Главка 1

Глава одиннадцатая


     Сидя в партере между женой и сыном, Борис чувствовал себя не в своей тарелке. Он отвык от столь торжественных мероприятий. В последний раз они вот так выбирались уже пару лет назад. Но тогда это была просто театральная постановка, совершенно безличная и не имевшая к ним никакого отношения. Сейчас они присутствовали на первом большом концерте Полины, и это было важно. Пожалуй, слишком важно, чтобы чувствовать себя спокойно. Однако Борис не переживал за дочь, почти не переживал. Во-первых, он был вполне в ней уверен, не сомневался, что она справится. Во-вторых… во-вторых он не мог бы назвать себя большим поклонником классической музыки. Она не трогала его так, как трогали, бывало, простенькие песенки в стиле шансон. Именно их он иногда слушал в перерывах на работе, о чём предпочитал стыдливо умалчивать дома. Инструментальные концерты были слишком значительными, требовали слишком большой работы сознания, к которой он не был готов. А поверхностного отношения он бы сам себе не простил. Поэтому Борис старался не вдаваться в подробности музыкальной карьеры дочери. Да и она, легко угадывая это его отношение, не стремилась заводить с ним подобные разговоры.
     Сегодня, конечно, был особый день, и он пошёл на концерт не без желания, хотя и без особого воодушевления. То, с какой серьёзностью относилась ко всему этому Анна, не нравилось ему. Она вообще принимала многое слишком близко к сердцу. Неудачи детей ввергали её в ужасное расстройство. Борис же придерживался той точки зрения, что без ошибок и падений не бывает успехов. Нынешний концерт – лишь маленький шажок для Полины, и не так уж важно, каким он получится, главное, что он будет сделан. Но он опасался реакции Анны на возможную неудачу. В преддверии завтрашнего дня ему вовсе не хотелось трепать себе нервы по пустякам...
     Было, впрочем, что-то ещё, беспокоившее Бориса, однако он пока не смог понять, в чём тут дело. Странное чувство дискомфорта возникло, как только они вошли в концертный зал. После ремонта он преобразился, выглядел по-современному широко, поражал блеском многочисленных люстр. Народу было море, ни одного свободного места. От подобных массовых сборищ Борис тоже успел отвыкнуть. Хотя, конечно, не из-за этого он ощущает странное тянущее посасывание под ложечкой. Было нечто иное, давнее, какое-то ушедшее воспоминание. Но он напрасно напрягал память – она была глуха. На сцене меж тем всё уже было готово к началу концерта.
     Со своего места Борису нелегко было разглядеть дочь. Ему потребовалось пара минут, чтобы найти её в группе одинаково строго одетых оркестрантов. Она расположилась в третьем ряду, по левую руку от дирижёрского пульта, тонкая, похожая отсюда на молодую берёзку. Борис попытался определить, какие чувства он сейчас испытывает к ней. Тут было немало нежности, сострадательной нежности : ведь она выглядела такой маленькой, такой беззащитной. Но в то же время он понимал, что это лишь видимость. Полина обладала сильным характером, хотя далеко не всегда это демонстрировала. Что бы там ни было, а свою партию она отыграет так, как должно. И поэтому он ощущал ещё и гордость за неё, за своё дитя. Сам бы он, несомненно, потерялся перед таким огромным залом, полным оценивающих взглядов. А она была такой спокойной, такой сосредоточенной. Больше всего он любил в ней эту серьёзную погружённость, иногда граничившую с почти философской отрешённостью… Ну хорошо, что ещё? Ведь было же что-то ещё, какая-то тонкая, едва уловимая нотка в его теперешних чувствах, которые он так скрупулёзно старался разобрать. Болезненная, острая нотка. Но определения ей ему не удавалось найти.
     Как раз когда Борис дошёл в своём самоанализе до этого пункта, зал разразился аплодисментами. На сцене появился знаменитый итальянский маэстро Доницетти. Головы дружно, как намагниченные, поворачивались, следуя за его перемещением. Дирижёр встал за свой пульт, и овации мгновенно стихли. Установилась пронзительная, металлическая тишина. А затем оркестр внезапно вступил, почти выпрыгнул в адажио, и сочная музыка Листа заполнила все уголки зала. Она развёртывалась, раскрывалась, подобная цветку чайной розы. Сначала одиноко звучала первая скрипка, проверяя, прощупывая почву, готовя её для фортепиано. Но вот зазвучали и звуки рояля, полновесные, трепетавшие каким-то потусторонним знанием. И тогда Борис внезапно всё вспомнил и понял, что за тонкая, еле уловимая боль жила глубоко внутри.
     Да, разумеется, так оно всё и было. Женечка тоже играла на скрипке. Она мечтала стать известной, была влюблена в музыку. Почему он об этом забыл? Как он мог об этом забыть? Что за странные выверты сознания, вычеркивающего такие существенные, такие характерные детали? А она ведь, кажется, играла хорошо, очень даже хорошо. Её, помнится, хвалили, и она очень гордилась своими достижениями. Странно, очень странно, что эти подробности начисто изгладились из его памяти. Но, возможно, тут есть рациональное объяснение. Он никогда не любил музыку и не понимал её в мере, достаточной, чтобы почувствовать интерес. И потому образ Женечки-скрипачки, Женечки, посещающей музыкальную школу, совершенно не совпадал с тем внутренним её образом, который он создал для себя. Это было как слепое пятно, мёртвая зона. Да, такое вполне возможно, очень даже возможно. А потом, когда его дочь тоже захотела играть в оркестре, играть на скрипке, его мозг сделал ещё один спасительный трюк. Мысли о Женечке были слишком мучительны, слишком остры. Их нельзя было выпускать на поверхность, в сознательное поле приятия. Скрипка же могла легко помочь ему выстроить цепочку ассоциаций. И потому скрипка и Женечка оказались разделены, разнесены по разным концам его вселенной. Но так не могло продолжаться бесконечно. Момент настал – и словно пелена упала с его глаз. Тут и правда было немало боли, долгой, много лет дремавшей боли, ещё очень далёкой от очищения. Однако в музыке, наполнявшей сейчас всё вокруг, Борису чудилось и иное – возможность освобождения и примирения. Всё в жизни, казалось ему сейчас, устроено именно так, как и должно быть. Женечка играла на скрипке; Полина играет на скрипке. Когда именно умерла девушка с глубокими тёмными глазами и весёлыми кудряшками, обрамлявшими её вечно удивлённое лицо? У него не было точных сведений. Но он вовсе не исключал, что случилось это в тот же день, в который через два года появилась на свет его дочь. Разве такое невозможно? Разве не могло так случиться, что Полина была неким новым воплощением женщины, которую он так страстно, незабвенно любил? Утешением, которое было ему дано, и которое он не смог разглядеть? Не потому ли воспоминания о Женечке так редко посещали его с тех пор, как Полина появилась на свет? Возможно, он знал на каком-то глубинном, недоступном сознанию уровне, что его любимая никуда и не уходила от него. Знал, что в этом мире всё связано, всё едино, что каждый новый лепесток цветка лишь приоткрывает другие, будущие лепестки. А сейчас, под воздействием задумчивой, медитирующей музыки, которую играл на сцене оркестр, истина приоткрылась ему. Приоткрылась чуть-чуть, неясным намёком, который ему никогда не оформить в чёткую, пригодную для жизни идею. Способен ли он удержать, сохранить это ощущение? Или оно забудется так же, как забылась любовь Женечки к игре на скрипке? Не иллюзия ли это, не попытка ли защититься от боли, которая так никуда и не ушла за все эти годы? Возможно… Но то была иллюзия, в которую так хотелось верить!
     Борис закрыл глаза и полностью отдался плавному течению музыки.