В последний путь

Солнце всходило, заливая ослепительными утренними лучами наш маленький мегаполис, и я уже, словно запертый, замученный зверь, силился выбраться из этой гнетущей, постоянно суживающейся, щемящей клетки. Как и в любом другом мегаполисе, тебя терзает ощущение, что ты испытываешь кислородное голодание – гипоксию мозга из–за перенаселенности… Люди готовы наброситься друг на друга и удавить за глоток воздуха выходящего прямиком из многочисленных автомобильных выхлопных труб.
Я давно планировал посетить кладбище, где были захоронены люди, до сих пор занимавшие добрую часть моего больного сердца.
Путь не близкий – день пути…
Проснувшись, я понял, что лучше дня, чтобы осуществить задуманное не будет – ничего не болело. Даже майский дождь пойди он внезапно не сумел бы омрачить того воодушевления, которое я испытывал направляясь из города. Заметная для прохожих, спешащих и уже изрядно опаздывавших на свои похороны и незаметная для меня, улыбка не покидала лицо. И в бесконечной гонке я – свободный от бремени вечной погони, борьбы за место на пьедестале, не спеша брел к своей цели.
День обещал быть полон воспоминаний и дум…
«Люди нашего города совершенно разные по происхождению – чувствуется резкий контраст и разнородность контингента» – скажет какой–нибудь профессор этнологии, но «Все мы дети божьи» – скажет человек. А в моем случае люди в основе своей делятся на плохих –  этакие всезнающие судьи, нещадно расточающие осуждения, приговоры в адрес таких как я. Они даже ведают на вкус про кровь мою – вампиры! Существо их отправлено и наполнено злом, которое позволяет своему хозяину испытывать счастье только тогда, когда все вокруг горит, а воздух сотрясается неистовыми воплями – мольбами о пощаде.
Хорошо, что хороших людей в мире этом больше – людей, добрых от Бога, именно от Бога… тех у кого душа и внутренний мир от Бога так устроены, что они не могут не испытывать жалости и сострадания к ближнему своему, к нуждающемуся… люди справедливые даже если сами при этом теряют…
Хороших людей в мире этом больше, но рисковать предприятием в день поминок я не хотел и не мог, поэтому я при первой возможности скрылся из виду в большом городском канале. 
Канал брал свои истоки с близлежащих гор, где умеренное таяние льдов приводило к появлению в канале воды, да такой, что могла, наполнившись до краев, выливаться за стенки канала на крыши летящих по магистрали автомобилей. Да вот только было это лет десять назад. Наше Г******ское государство, у руля которого люди ненасытные, продажные, извечно жаждущие легкой наживы, пусть даже и ценою рек из крови и костей своего народа, продало самое дорогое, бесценное, что было у народа – чистую воду. На моей памяти это единственный случай, когда все люди сошлись во мнении: богатые–бедные, умные–глупые, злые–добрые, высокие–низкие, величественные–ничтожные, худые–толстые, черные–белые, все вопили в один голос, сокрушаясь над поступком депутата, который продал исконно принадлежащий нам ледник, соседнему могучему государству, которое стало еще могущественней заимев ледник. К слову, идиот–депутат, описать это одноклеточное существо, просто слов не хватает, как и ему мозгов, даже не предполагал, что деньги ему выплаченные, были с лихвою преумножены покупателем уже спустя несколько лет. С момента продажи, не прошло и полугода, как вода в канале исчезла, и некогда могучая река, сносившая все на своем пути, заболела раком и вот уже как десять лет умирала. Но самое веселое то, что доброе как оказалось К*********ское государство выкупившее ледник у бестолочи, который расположен на территории Г******ского государства, стала продавать эту самую – нашу воду жителям Г******ского государства, другими словами продавали нам же наше. И очень скоро возможность пить чистую воду в Г******ском государстве превратилась в показатель достатка. Остальным же ничего не оставалось, как убивать себя грязной водой.
Ну, хоть не воюем…
К слову, депутата, который вследствие народного недовольства, силился убежать К*********ское государство не приняло к себе и он был вынужден бежать в другое соседнее М**ское государство. Разумеется, при этом он потерял добрую половину награбленного богатства, расплачиваясь за возможность избежать суда и выехать за пределы досягаемости нашего некогда могучего Г******ского государства. А выехал он из–за того, что нашлись люди такие же, как он – люди, не имеющие жизненных ценностей и верующих лишь в звон монет. И чем громче их звон, тем сильнее их вера. И даже проститутки стоят выше, ибо то профессия, а  наши депутаты продаются и исповедуют это за образ жизни.
Но это лишь мнение никому не нужного старца.
И все же канал, некогда усмирявший дракона – памятник величия людской мысли – приютил в себе маленькую змею в виде речушки максимальной шириною в несколько метров и с илистой, грязной водой. Между стенами канала высотою с двухэтажный дом лежал путь в восемьдесят шесть метров. С высоты полета благородной птицы можно было лицезреть, что город наш образует правильный формы круг. А канал делит поровну город на восточное и западное полушария. Не проложи честные предводители при СССР через этот могучий канал два моста так город и поделился бы на два государства, без возможности попасть в другое, где Президент там Царствие небесное, а прочие есть неугодные, прокаженные, отверженные.
А между тем, канал был заброшен и практически необитаем… Разрушенный город из каменных глыб, он словно не подчинялся законам Г******ского государства, который мстил за это каналу годами, превращая его в мусорную свалку.
В дни суровой зимы один из мостов, вышедший из эксплуатации и необитаемый из–за землетрясения не раз спасал меня от воя ветров, обильных дождей и снега. 
Как читатель уже понял, туристом канала меня назвать было нельзя…
Полпути было пройдено. А я все не переставал преодолевать препятствия из камней укутанные в мусор, словно в шубу… Былая мощь мышц улетучилась так же, как и моя сноровка оставляла желать лучшего. Каждое усилие прилагаемое, чтобы забраться на пригорок бросала меня в пот. Жизненные силы покидали меня, и я отчаянно силился сохранить их, чтобы преодолеть путь и возлечь навсегда рядом со своими братьями.
Время от времени я останавливался, чтобы перевести дыхание, обтереться и погрызть давно засохшую корку хлеба, от которой укуси я посильней, болели десна да несколько оставшихся зубов. Затем спрятав свою единственную провизию в карман грязного пиджака, я продолжал идти, почесывая обросшую бороду или поправляя, засаленные, всегда растрепанные волосы, мешающие взору и пугающие даже кошек в темноте. Этот жестокий мир и мой образ жизни приумножил мой зловонный и ядовитый запах.
И только чистое, голубое, недосягаемое, вечное небо, с непредсказуемыми настроениями – когда накажет, испытает, а когда сжалится, простит – было безучастно к празднику наставшем в душе моей среди моря страданий вылившихся на мою голову.
Близилась ночь. Словно разведчик на небе засияла первая звезда, предвещая приход огромного войска из тысячи мерцающих огней.
Вдруг из–за одной из мусорных глыб проскользнул силуэт толи собаки толи гнома в картонных доспехах и с пером на голове. Не успел я сообразить, кто это был, как в плечо мне прилетел камень размером чуть менее помидора. Рука отнялась. Я тяжело задышал от боли и, прижав другой рукой, место, куда пришелся удар, стал что есть мочи убегать – а что еще оставалось? Кто станет слушать бомжа?
Я бежал словно раненный зверь гонимый дикой стаей беспризорников. Последние в свою очередь вопили, подражая дикому племени индейцев, и с жестокостью не уступающей «Команчи» обкидывали камнями, бутылками и прочей утварью попавшейся под руку.
 Что за проклятая жизнь?! Где–то в глубине инстинкта самосохранения заставляющего меня бежать без оглядки не уступая молодым организмам преследовавших меня, неимоверной болью  отзывалась обида, сжимая нутро, заставляя слезы наворачиваться, и призывая остановиться, крикнуть: «За что?» и принять несправедливую смерть. Мученическая смерть была бы в моей жизни единственным поступком достойным восхищения…
А тем временем, я задыхался в попытках уйти от преследователей. В глазах потемнело. Сердце вырывалось из груди моля о пощаде. С чела струился пот, затрудняя взор. Ноги отяжелев, то и дело подкашивались, требуя неимоверных усилий чтобы, выполнять свои функции. Это не могло продолжаться долго…
Камень, поразивший, словно стрела мою левую почку, на мгновение отнял дыхание. Я упал навзничь. Пока я корчился от боли, боль понемногу стала уходить легкой электрической нитью в ноги. И когда я сумел восстановить дыхание и не без труда открыть глаза я увидел стоящих надо мной трех мальчишек возрастом от десяти до пятнадцати лет. Мы безмолвно обменялись взглядами. Не смотря на боль до сих пор не покинувшая мое тело, я сумел разглядеть ни капли сострадания на лицах моих палачей, только лишь недоуменье, словно лилипуты лицезрели поверженного великана и не могли решить, что же с ним делать и где он может им пригодиться.
Резкий обвал мусорной глыбы заставил их насторожиться, повторный бежать.
Опасность миновала, я остался лежать на полу из мусора и вглядываться в сторону своего спасителя. Из завалов, словно из под земли вырос мужчина лет шестидесяти. Босой дед ростом с меня приближался, перебирая палкой по сторонам. Завидев меня, он, с полминуты мешкая и удивленно вглядываясь, произнес:
– Свежевыжатого соку али сигары может, желаете барин?
– Зонтику–с бы… – ответил я.
Лицо незнакомца озарилось улыбкой. Мы засмеялись…

***

– Ну, вот и оно – мое убежище – восторженно произнес дед Потап, вводя меня в маленькую каморку из каменных глыб подле северной стены канала.
– Уютно – проявил я свои манеры.
– Безопасно – учтиво поправил он.
Каморка состояла из каменных стен небрежно, неумело, но прочно наваленных друг на друга и сверху накрытые, довольно увесистым куском металла, напоминавшего одну из сторон от ворот автомобильного гаража.
Из удобств также как и из утвари в каморке было ничего: ни кроватей, ни даже матрацев из чего бы то ни было, ни стульев, ни сидений, а главное ни мусора, лишь каштановая земля – словно специально засыпанная. В момент, когда мы нечаянно переглянулись дед Потап улыбаясь, произнес: «голая роскошь».
Мы присели. Воцарилось неловкое молчание. Я, прикрыв глаза, почти уснул, когда дед Потап выходя из каморки сказал:
– Э, сынок! Ты эт повремени спать. Без огня так и умереть не долго – замерзнешь, али твари сожрут!
– Вы куда? – осведомился я.
– Хвороста соберу. Ты гость в этом мире, отдыхай!
Я не совсем поняв, что имел ввиду дед остался не без удовольствия исполнять наказ. 

***
 
Ночь вошла в свои права. Беспросветная темень накрыла канал. Вдалеке, приглушенно шумел могучий тополь невидный взору, и резал ухо треск разбивающихся бутылок, сбитых ветром с мусорных гор.
Костер разгорелся на славу – каморку вмиг обнесло теплом. И в знак благодарности я не нашел ничего лучше, чем одарить своего спасителя нудной беседой.
– Это ваш дом?
– Дом? – вопросительно не без ноты нескрываемого удивления, даже некой обиды, посмотрел дед Потап на меня, словно не был беднягой похуже моего. Не успел я поправиться, как он продолжил – а что есть дом?
– Эм… Дом… это там где хорошо… наверное… – залепетал я силясь не обидеть собеседника.
– Ну, тогда сейчас дом – засмеялся дед. – А завтра нет.
– Я не знаю, как вас благодарить… – замялся я – Если бы не вы эти проклятые бесы…
– Не смей! – разразился, вставая дед Потап, словно его укусила ядовитая муха. – Закрой свою пасть! Ух королобый и бога не боится…
– Простите, ей богу, простите!.. Чтобы не сказал, чтобы не сделал… только лишь по незнанию, по глупости своей природной… – испугавшись, залепетал я. Мольбы были услышаны – дед Потап посмирнел.
– Хлопец, ты на мальцов не сетуй… Они ведь не виноваты, что судьба у них такая, как у животных… Они ведь были рождены здесь, откуда им за человечье знать? Для них ваши законы не существуют – звериными взращены. Здесь каждый не живет, а выживает. И если у тебя нет сил али чувства тебе какие-то человеческие мешают перегрызть глотку другому, тогда ложись и умри сам.
– Да, но… – осёкся я.
– Что но? Что но? А, но – ничего… Ты хоть лудь королобый а сам знаешь, что правду те говорю – чуть выждав, он, переменившись в голосе, продолжил – это что за жестокость и за что они такое испытание заслужили? Ведь совсем мальцы, а уже на себя такое бремя взвалили, что иному богатырю не вынести… Ты представь, десятилетний малец – молоко на губах не обсохло, а нашел в канале другого – году отроду нет – и не бросил… На этой помойке нашел таки еду специальную для малыша, которую иные зажравшиеся мамаши в аптеке найти не могут и травят свое дитя, и выкормил… Накормил, выходил, от холода укрыл от опасности оберег, жизнь спас… А тебя бьет потому что видел как взрослые оставляют мальцов умирать… Потому то ты и враг ему, ибо они братья… И все ему можно на этой земле и за твою жизнь которую он отнимет, с него на небесах не спроситься, ибо он уже свят, как и поступок его –божественный промысел али провидение.
Он молча присел. Воцарилось молчание. Я не знал, что ответить и нужно ли что–либо говорить? Не смотря на боль и усталость я не смыкал глаз, силясь переварить услышанное. Закрыв глаза, я увидел порочную, одноразовую связь продавщицы, нуждавшуюся в деньгах и пьяного, богача, приведшую маленького смертника в этот мир. Я видел все, как женщина ненавистно и небрежно выносила дитя, а, после, не удостоив его взглядом, завернув в полотенце, безжалостно бросила умирать в канале, как нежеланное и проклятое существо. Как его нашли ребята юного возраста и, жалясь крикам мальца, принялись его отвлекать. Грязные, чумазые, привыкшие к тяготам жизни, огрубевшие руки нежно убаюкивали своего собрата. Как они днями на пролет, словно волки преодолевали десятки километров по мусорным горам чтобы добыть пищу младенцу. Все это явилось мне словно наяву. Сострадание охватило мое существо и необъятное чувство моего бессилия, сознания того, что я не могу исправить жестокость этого мира, чувство обреченности, заставили меня горько заплакать. Слезы брызнули из моих глаз и я силился их утереть, но их становилось все больше… Вдруг, начало происходить нечто странное. Слезы из глаз моих хлынули ручьями с каждой секундой все увеличиваясь. Не прошло и минуты как каморку по пояс затопило. Дед Потап остался сидеть на полу и, взирая на меня, не переставал улыбаться. «Дед, ты что?! Захлебнемся ведь, вставай! Бежим!» – кричал я, дергая его за старое пальто. Между тем слезы не переставали литься из глаз, и затопили деда по шею. «Молю тебя, бежим!» – продолжал я толкать его изо всех сил. Я силился уберечь моего спасителя – расплатиться той же монетой – спасти, до тех пор, пока он не произнес глядя на меня: «А теперь, прощай хлопец, задержался я. Мне пора!». Когда старец захлебнулся, грудь моя, сжимаясь от рыданий, усилила поток изливавшихся слез. Когда я выплыл из каморки, канал уже был наполовину полон и стремительно продолжал наполняться. Не прошло и десяти минут, как я плыл вниз по течению, наполненного моими слезами канала и видел как они, выливаясь, рушат город. И не было для праведных слез различия в полушариях, что запад, что восток. И вдруг, увидел я, как парит над водой, улыбаясь, дед Потап, а за ним и дети беспризорные и другие незнакомцы. И каждый улыбается и парит над водой. 
Когда я открыл очи, взор мой был устремлен ввысь. Небо было усыпано звездами. Я долго не мог сообразить, где я. Собравшись с силами я, облокотившись, приподнялся и огляделся. Как выяснилось позже, мусорная сель, обвалившись с одной из гор, закрыло русло реки, и вода нашла меня лежащего без сознания там, где ребята меня сразили наповал.
Я вразумил, что все увиденное и прожитое после падения было видением.
Боль настигшая меня от удара стала умеренной и не смотря на полностью мокрое белье я не нашел ничего лучше, чем продолжить путь.
Пластиковые бутылки, бумажные картоны из под различной утвари и прочий мусор, пришедший в движение из–за воды, значительно осложняли мое продвижение. Но я не придавал нашедшим препятствиям никакого значения. Думы, затуманив разум, вознесли меня над землей, дабы я не отвлекался от поисков истины.
«Я всю жизнь думал, что мир жесток! А ведь мы – люди – творцы этой растущей нетерпимости к ближнему своему. Эта повсеместная жестокость, замаскированная под испытания жизни – плод нашего образа жизни. Ведь все, что надо человеку, чтобы обрести счастье и подарить его ближнему это всего лишь соблюсти писания. Самоконтроль, сострадание, прощение и равенство, разве может человек в таких условиях быть жестоким?! Проклятая эпоха капитализма – себе и только, да побольше – чистый, губительный эгоизм… Закон джунглей: сильная тварь пожрет слабую… А что есть сила сегодня? Деньги!!! Проклятые деньги. А если есть деньги, то найдутся и связи. Если есть связи и деньги, ты волен отнимать безнаказанно жизни людей – а что? позвонил в конце концов нужным людям, купил у них слепоты и одарил ею адвокатов, судей, полицию, чиновников и так далее… С каждым годом все труднее дышать… Люди становятся все свирепее до звона монет и до хруста купюр. Никак иначе как эпоха законного истребления человека человеком… Оружие на выбор: жестокость, безнравственность, беззаконие, воровство, безнаказанность, нетерпение, хамство, аморальность, предательство, алчность, беспринципность… Эх, что же мы делаем! Бедные дети, что же их ждет? Какое будущее мы им завещаем? Мы растим зверей для большого кровопролития. И кто в этой драке окажется более свирепее, бесчувственнее, тот, у кого рука не дрогнет рубить одного своего брата за другим в войне этой победит…».
В этих тяжелых думах я добрел до кладбища.
– Наконец–то! – вскричал, улыбаясь, мужчина лет сорока с чепцом на голове и с тростинкой в зубах.
Я, продолжая идти, стал приглядываться.
– Дядь Паша, неужто ты?! – обрадовавшись, вскричал я в ответ.
– Я! Отчего не я?! – заулыбался дядя Паша.
Мужчина сидел подле одного из памятников усопшим, с северной стороны предгорья возвещавшим о начале кладбища. Я сделал последнее усилие – дошел до любезного друга и присел рядом. Мы переглянулись и теплая улыбка, не нарушая молчания, озарилась на наших лицах. Минуту спустя, я, переведя дыхание изрек:
– Как там мой Сережка?
– Да заждался уже – уводя взгляд в сторону, ответил друг.
– Петька? Гришка? Василий Николаевич? – осведомился я о других ребятах.
– Раскидало. Кто в милость, кого неугодным нарекли, с тех пор и не видать. Сам то как?
– Слава Богу! Все по его милости! – перекрестился я.
– Аминь! – перекрестился он в ответ.
Помолчали.
– Сколько писано на плите твоей судьбы страдать столько и будешь мучиться – жить! Не больше и не меньше! – прервал молчание дядя Паша с серьезным видом.
– И то правда… Да вот только устал я братец, устал… Этот мир не для моей ранимой души сотворен и водворен я в этот мир с одною миссией – страдать. И когда вот–вот уже кажется настал конец, так очередная на голову мука валиться… Эх, невыносимо становиться, боль ведь нестерпимая, ядовитая! – прослезился я.
– Потерпи, недолго осталось! – радостно хлопнул меня по плечу дядя Паша.
– Дядя Паша, друг ты мой милый, не томи родненький, скажи, сколько осталось? – взмолился я.
– Так уже!..
– Что уже?..
На последний вопрос дядя Паша, не переставая улыбаться, кивнул головой в сторону. На протоптанной тропинке я увидел силуэт человека полностью одетый в черное с капюшоном на голове, так что не видно лица и с косою в руках мерно двигавшегося в нашу сторону.
Я повернулся и со слезами на глазах вгляделся в лицо дяди Паши. Тот улыбался. Я радостно улыбнулся в ответ.
– Ну, вот и сбылись твои мольбы. Отмучался–таки!
Я, засмеявшись, перекрестился и обратил свой взор в небо, чтобы в последний раз увидеть, как выглядит небо с земли.