Перевод

Ночь рассыпалась дробью крупного дождя, долгожданного и маетного. В такой дождь на чердаке не уснуть. Олеся поворочалась на соломенном матраце, скинула, сбив в ноги, покрывало, служащее пледом, замёрзла, вновь подтянула его до шеи, открыв при этом ноги. То ли выросла, то ли покрывало развернулось поперёк… Только сон, и до того неохотно идущий, окончательно разобиделся. Олеся встала, накинула покрывало на плечи, и решила обследовать своё убежище.

Когда-то давно, живы были баба с дедом, на чердак "егозу Олеську" не пускали. Бабушка говорила, мол, сверзишься. А дед только хмыкал, но так выразительно, что все понимали: нечего детям на чердаке делать. Поэтому теперь, приехав взрослой в брошенную хату, Олеся первым делом выпросила у матери и брата ночёвку под самой крышей. Никто не возражал, в комнатах кроватей на всех не хватало. Матери с утра в контору нужно ехать, документы на продажу дома оформлять, брат на рыбалку собирался, а Леське — спи не хочу, только в такие ночи и не спится.

Дёрнула за шнурок с засаленными узелками, зажглась пыльная лампочка без плафона, кто-то темнокрылый порскнул в угол, а у жёлтого нимба затанцевали невесть откуда взявшиеся мятные мотыльки. Обнажился угол тяжёлого искорёженного шкафа (кто его сюда затащил, зачем и как?), два ящика с пустыми банками, поверх — Олесины кофточка и юбка. Разобранный древний "праздничный" стол, рухлядь разная, пучки пижмы на дальней от лампочки стене… Мягкий свет выхватил из ночного небытия коробку, накрытую чистым куском фанеры. Олеся заглянула внутрь: бумаги, пачки писем и открытки, исписанные бисером тетради, чьи-то школьные дневники (отцовы?) в серых картонных обложках.

Бессонница спелась с любопытством, девушка волоком подтянула неожиданно тяжёлую коробку под самую лампочку, опустилась на пол, подоткнув под колени кистчатые края покрывала. Пожелтевшие письма хотелось прочесть, коснуться их далёких секретов и тревог, рассмотреть зазубренные заплатки марок. Все эти письма, больничные справки, инструкции, блёклые от времени журналы вызывали в душе какое-то непонятное беспокойство, словно среди них затеряно нечто важное.
Вот мамин девичий блокнот, полный стихов и текстов песен. В промежутках записаны на память цитаты, наивные девизы (сейчас бы сказали, статусы): ни поцелуя без любви; бороться и искать, найти и не сдаваться… А вот дедушкина записная книжка, полная непонятных схем, дядино удостоверение лётчика, неизвестно кому и кем подаренная фотокарточка "Люсе от Нины" — бабушкины подруги, быть может?

На самом дне ящика обнаружилась необычного вида тетрадь: кожаная обложка с тиснением дореволюционной типографии, однако сама тетрадь выглядела совсем новой. Кожаный витой шнурок, опоясывающий обложку легко развязался. Олеся открыла первую страницу. "Мои переводы", — заявляла витиеватая надпись с "ятем" в середине второго слова. Исписаны первые две страницы, остальные чисты. Неизвестный переводчик разочаровался в своей работе? А может, с ним что-то произошло? Олеся попробовала разобрать исчерканные частым исправлением строки. Не сразу уловила ритм, то и дело пропадающий, и поняла: перед ней подстрочник какого-то стихотворения. Некоторые слова оставлены были без перевода, но разобрать, из какого они языка, невозможно. Латынь? Французский? Итальянский? В школе и университете Леся учила английский, не старательно и без огонька. Но тут загадка непонятного перевода зацепила, можно попробовать в Гугле поискать… Телефон показывал отсутствие сигнала. Ну да, глушь, интернет через раз ловится. Ничего, сейчас вчитаюсь и…

Олеся сама не заметила, как строчки захватили её, незнакомый магический ритм подчинил себе дыхание, а непонятные слова будто ожили, требуя немедленного оформления их в стихотворной форме. Девушка взяла карандаш, лежащий здесь же, в коробке, и принялась быстро записывать на чистой странице:

Открыты сотни раз цветные двери…

Олеся засмеялась внутренней радости, которую подарили ей первые строки, — такая сказочная радость была только в детстве. Чуть помедлив, она продолжила:

Брожу часами, звякая негромко 
огромной связкой матовых ключей…

К середине стихотворения записи стали совсем неразборчивыми, и Олеся откинулась, прислонясь спиной к шкафу. Светало. Мелкие птахи уже начали рассыпать шелуху утреннего щебета и посвистов, но поверх их голосов уверенно выводил свою песню роскошный соловей. Казалось, ему не мешало ничто. На секунду замолкая, словно для того, чтобы перелистнуть ноты, он продолжал настойчиво и ярко. Олеся позавидовала его уверенности и снова взяв тетрадь перечитала то, что записала, и услышала внутри себя продолжение:

Он к дальней двери уводя сознанье, 
мне не даёт покоя и ни сна…

На минуту девушка увидела ту самую дверь, о которой говорило стихотворение. Та проявилась на пустой стене, тёмная и безмолвно зовущая. Олеся вздрогнула и отвела взгляд. Через мгновение двери не было, а неумолимые строчки продолжили рисовать сами себя:

… ржавчина и скрежет,
сбегаются все слуги и охрана… 
…

Чу, мужнины шаги!
Скорее спрятаться, ещё не пробил час…

На строчке про шаги Олеся ясно услышала, как кто-то внизу подходит к лестнице чердака. До ужаса захотелось укрыться с головой покрывалом и сжаться в комочек. Но птичий щебет прогнал напряжение, и она дописала последнюю строку. В душе сразу поселилась лёгкость, блаженная пустота. Я выполнила своё задание, — мелькнуло в голове. Усталость еле позволила добраться до матраца. Уже невидимая в свете утра, светила на проводе растерявшая мотыльков лампочка, некому было её погасить.

Проснувшись заполдень, Олеся засомневалась, не сном ли было то, что произошло ночью? Но вот она, тетрадь. Раскрыта вверх исписанной страницей. Перечитала вновь:

Открыты сотни раз цветные двери, 
таящие богатство, развлеченья. 
Десятки комнат, полные добра:
ковры, гардины, мебель, гобелены…
Есть зала игр, комнаты для сна,
уединенья, ванные, кладовки, 
огромнейшая зала для балов,
уютные альковы для влюблённых, 
балконы, галереи, витражи. 
Брожу часами, звякая негромко
огромной связкой матовых ключей — 
и бронзовых, и редкого металла, 
больших и малых, сложных и простых.
Но только тот, простой, покрытый тёмным
налётом от ненужности своей,
мне трогать хочется. К нему прикосновенье
волнует, словно молнии разрыв. 
Он к дальней двери уводя сознанье,
мне не даёт покоя и ни сна,
ни даже отвлечения в подругах, 
которых изредка суровый муж 
мне позволяет звать к себе на танцы,
охоту псовую и праздники святых. 
Бывало, по ночам у двери этой
я в страхе просыпалась,
сама не зная, как туда пришла.
А после снилось,
что открываю: ржавчина и скрежет,
сбегаются все слуги и охрана…
Мне эти сны - как тонкая струна, 
сжимающая горло. Вся я - жажда. 
И страх. Но жажда более всего.
Однажды я решусь, и будь что будет.
Пусть смерть, пусть унижение и казнь.
Всё лучше, чем с ума сойти
и умереть не зная,
что скрыто там…
Чу, мужнины шаги!
Скорее спрятаться, ещё не пробил час…

Неужели это она написала? Впрочем, почерк не оставлял сомнений.
Олеся машинально перевернула страницу и увидела, как на ранее пустых листах откуда ни возьмись появились новые строки, ещё более странные. Можно было подумать, тетради понравилось, как новая хозяйка смогла закончить кем-то начатое дело, и теперь ей вручалось новое задание.
Непереведённые слова подстрочника принадлежали уже другому языку (венгерский? норвежский?) В голове закрутилось:

…берилловые камни февраля…

…каллиграфической округлой вязью…

Олеся покорно вздохнула и заложила страницу сточенным почти до дерева карандашом. Потом. После. День звал неотложными делами и заботами.

А вечером обнаружилось, что тетрадь исчезла, как будто и не было её никогда.