Роман, часть 1

                Предисловие

Я часто думаю о том дне, когда меня не станет. Я уйду, а все остальные останутся. Что они будут думать? Что они будут делать? Будут ли они горевать обо мне? Вообще-то, меня не слишком беспокоит вся эта чепуха. Какая, в конце концов, разница? Мне неважно, буду я лежать в гробу из чёрного дерева или в криво сколоченном ящике из гнилых досок. А, может быть, меня вообще сожгут и зароют в землю мой прах. Может, повесят мне, мёртвому, камень на шею и утопят в реке. Возможно, растворят в какой-нибудь кислоте или съедят мою плоть за праздничным столом. Хотя, это, конечно, вряд ли. И, как я уже говорил, это неважно. Неважно так же и то, что будут говорить обо мне мои родные и друзья  на похоронах или поминках. Важно лишь одно: узнают ли люди о том, как я жил?
Вот об этом я и задумывался последние месяцы. Как они об этом узнают? Можно, конечно, ходить и талдычить всем о своей жизни, рассказывать разные истории. Те, кому эти истории понравятся, будут пересказывать их другим. Только ведь они всё переврут на свой лад, и ничего хорошего из этого не выйдет. Можно завести блог в интернете и писать эти истории там. Но там обязательно найдутся разные идиоты, которые будут флудить в комментариях и говорить про меня гадости. Можно было бы снять фильм о своей жизни. Это неплохая идея, но сам себя я играть не хочу. А другие не смогут. Да и денег на фильм у меня нет, так что об этом нечего и думать.
Словом, я перебирал всевозможные варианты и решил, наконец,  написать о себе книгу. И пусть её страницы мусолят грязными пальцами старухи в электричках. Пусть их рвут сопливые дети в однокомнатных квартирах, где воняет кошками. Пусть этими страницами разжигают костры туристы в заваленных пластиковыми бутылками и сигаретными пачками рощах. Пусть ими хоть подтираются - мне всё равно. Мой рассказ начинается.

                Часть 1. Изюм.

                Глава 1. Сапоги для барышни.

-Доброе утро, Алик. Какое солнце сегодня, посмотри!
Я ещё лежал в постели, когда в комнату вошёл отец. Довольно сложно описать то, что было на нём надето. Он залез в плоский деревянный ящик, просунув голову в круглую дырку в его торце, а руки - в дырки по бокам. Таким образом, ящик висел на нём, как жилетка. На руки и ноги были надеты небольшие прямоугольные ящички. На голове было нечто, похожее на скворечник без передней стенки. Грохоча досками, он вертелся передо мной и широко улыбался.
-Доброе утро, - ответил я, - Что ты опять на себя напялил?
-Это деревянный костюм! Тебе не нравится?
-Ну..
-Я ведь становлюсь модельером, - отец продолжал вертеться передо мной и подпрыгивать на месте, -  авангардным модельером! Этот костюм будет называться "цаплин домик".
-Ох, дела.. - вздохнул я.
Название было вполне закономерно. Отец обьяснял его тем, что он немножко цапля, а каждая цапля втайне мечтает о маленьком переносном домике. "Ведь если речной моллюск может носить с собой дом, почему цапля не может?" - спрашивал он. С этим, конечно, сложно было поспорить.
-Ах! Ах! - он продолжал прыгать передо мной, - Пожалуй, я надену этот костюм, когда пойду в храм. Он скрывает мой ужасный тощий живот. А представь, если приделать к передней стенке гусли! Это будет музыкальный костюм.
Это было воскресенье, и у отца был выходной. Впрочем, выходные у него бывали всегда, когда он хотел. У него был свой небольшой музыкальный театр, расположенный в лесу. Я часто ходил туда в детстве, но потом мне надоело. Помещение театра представляло собой огромную яму, вырытую посреди леса. В этой яме была ещё одна яма - оркестровая. Дно обеих ям было выложено кусками картона и фанеры. По весне ямы сильно размывало, и тогда отец вместе с актёрами брал лопату и шёл ремонтировать свой театр. Зимой спектакли не проводились, и он был вынужден ходить по вагонам электричек и играть на своих гуслях, чтобы заработать. В тёплое время года, театр, однако, тоже не давал слишком больших доходов. Репертуар не менялся уже несколько лет подряд и успел наскучить жителям нашего города. Спасали лишь иногородние туристы и деды, которым не надоедало смотреть одно и то же. Показывали там, в основном, сильно изменённую оперу "Садко", спектакли по мотивам русских былин и некоторые пьесы, написанные отцом. Отец играл на гуслях, пел, танцевал какие-то нелепые танцы, проводил бессмысленные перформансы. А теперь он хотел ещё и устраивать там свои показы мод.
Отец ушёл на кухню, и я, поднявшись и одевшись, последовал за ним. В нашем доме было пять этажей. На каждом этаже было всего по одной комнате площадью четыре на четыре метра. Моя спальня находилась на самом верху, подо мной была комната сестры, под ней - матери, ещё ниже - отца. Кухня же и туалет располагались на первом этаже. Дом был деревянный и снаружи выглядел как уродливый покосившийся сарай-башня. Когда на улице было ветрено, мою комнату шатало во все стороны, как шхуну на волнах. Каждую весну отец приставлял к дому огромную лестницу и лазил укреплять это чёртово сооружение. Так, с каждым годом, дом обрастал грязными, оторванными от заборов досками и приобретал всё более ужасающий вид.
У родителей никогда толком не водилось денег, и до того, как переехать в этот дом, мы ютились по различным общежитиям и коммуналкам. Отец, тем не менее, не переставал лелеять мечту о собственном доме. Наконец, приключилось весьма странное событие, которое позволило ему осуществить её - героически погибла наша кошка. Мама подала заявку на участие кошки в каком-то космическом эксперименте, и ко всеобщему удивлению, нашу Кефаль отобрали для полёта. Однако, ракета взорвалась, не успев даже выйти в стратосферу, и Кефаль погибла, получив посмертно от государства звание героя Росийской Федерации, орден за отвагу и сотку земли в чернозёмном районе. На этой сотке отец и начал строительство нашего нового дома. В планах на будущее у него было сделать вокруг дома болото и посадить камыш.
Когда я спустился на кухню, все уже завтракали. Мама никогда не признавала никакой кулинарии и питалась, преимущественно, сырыми листьями. Их она ела и сейчас. Перед ней на блюде лежал большой пучок шпината и несколько листьев лопуха. Отец же с сестрой залили кипятком дешёвое пюре в пластиковых стаканчиках и молча ждали, пока оно заварится, положив на стаканчики ложки. Я взял себе с полки стаканчик пюре, так же залил его и положил ложку сверху. Отец в своём громоздком деревянном костюме был похож на наш дом. Он еле помещался на стуле и неумолимо теснил к стене Эму, которая сосредоточенно смотрела на своё плечо, видимо, схватив занозу с его деревянного рукава.
-Тебе удобно в этом скворечнике на голове? - спросила его мама.
- Сегодня ночью, - сказал он, не обратив внимания на её вопрос, - Я, наконец, закончил свою третью Жировую Мессу для квартета гусляров. И я хотел бы исполнить её нашим прихожанам. Пользуясь случаем, приглашаю и вас её послушать.
Обижать отца и не идти на мессу, конечно, не хотелось. Но три часа сидеть и слушать оды жиру под унылый аккомпанемент гуслей хотелось ещё меньше. Все жировые мессы были об одном и том же - о грядущем господстве толстяков, жировая ткань которых в будущем якобы сможет проводить нервные импульсы, и вследствии этого они станут умнее и мудрее всех. Об этом не пели, а, скорее, ныли четверо гусляров из Храма Жира. Руководил квартетом мой отец, которого никак не хотели сделать магистром жира, поскольку он уже много лет не мог растолстеть. В общем, новость была безрадостная. Все приуныли, особенно Эма, у которой, очевидно, были какие-то другие планы на сегодня.
-Ну-ну, - ответила, наконец, мама, хрустя листьями шпината, - Извини, конечно, но сегодня  я совсем не в настроении слушать твоё нытьё о жире.
-Ничего не нытьё, - сказал отец, обиженно уставившись в угол, - И о жире на этот раз не так уж и много. В новой мессе я поднял тему чудесного возвращения царевича Дмитрия.
-Лучше б ты поднял тему чудесного окисления царевича Дмитрия. Или чудесной нейтрализации царевича Дмитрия..
Мама любила химию. Любовь эта была довольно странной - в химии как науке она мало что понимала. Химия была для неё, скорее, способом передачи эмоций и средством речевой выразительности. Она была важной составляющей картины её мира, чем-то вроде призмы, сквозь которую мама воспринимала действительность. Честно говоря, мне трудно обьяснить - я сам этого до конца не понимал.
-Давай не будем ругаться, - оборвал её отец, - Тебе нравится мой новый костюм?
-О, да. Ты в нём похож на сарай.
Эма хихикнула.
-Вот, и ты туда же, Эмоция, - с горечью заметил отец, - Никто не ценит меня. Никто не верит в меня. Я бесполезная, никчёмная цапля.
-Ты никакая не цапля, пап, - ответила Эма, - Просто меня сегодня пригласили в кино, а так бы я обязательно пошла на мессу.
-В кино! - страдальчески взвыл отец, - Что там смотреть? Что там тебе покажут? Все эти фильмы только прославляют худобу и демократию. Я бедная, старая и дряхлая цапля. Никому не нужны мои мессы, мои кантаты. И гусли мои тоже никому не нужны!..
В такие минуты мне становилось жаль отца, которого никто и ни в чём не понимал.
-Перестань, пап. Я пойду с тобой на мессу, - сказал я ему.
-Спасибо, Алик. Тебе одному небезразлична моя судьба. Моя болотная, моя птичья судьба. Я ведь утка, я цапля, я кулик. Я обрасту жиром, сидя в болоте, среди тины и гнилых коряг, и тогда мой ум умножится во сто крат. Но я совсем не тот, кто вы думаете. Я вовсе не птичий князь, как вы могли бы себе вообразить.. Земелюшка русская!..
Эти тирады отца могли продолжаться бесконечно, и моя семья давно к ним привыкла. Отец целыми днями далдонил разную чепуху о цаплях, болотах, моллюсках, жире, князьях, графьях, гусарах, царях и о невозможности выразить свои истинные чувства существующими в русском языке словами.
Все уже поели и продолжали просто сидеть за столом. Отец всё разглагольствовал о своей несчастной птичьей судьбе, но никто его уже не слушал. Мама подсела поближе к Эме и, раскрыв свою тетрадь, делилась с ней своими изысканиями в лингвистической химии. Она недавно увлеклась этой наукой, которую, как я догадываюсь, сама и выдумала. Мама никем не работала, и ей было скучно. Сейчас речь шла о химических реакциях с именами собственными.
-Смотри, - говорила мама Эме, - При хлорировании Степана мы получаем двух Михаилов и одного Петра..
-А почему Михаила два, а Пётр только один? - недоверчиво спрашивала Эма, которой всё это казалось несусветным бредом, хотя ей давно следовало к этому привыкнуть. Пожалуй, Эма была самым "нормальным" членом нашей семьи. Ей было четырнадцать, и она мало чем отличалась от своих сверстниц: ей нравились вполне обычные мальчики, она любила обычные для девочек своего возраста развлечения: кино, кафешки, прогулки по району с подругами. Домой, правда, никого никогда не приводила. Интересно, догадывались ли её друзья о странностях нашей семьи?
-Как, почему два? Как, почему? - отвечала мама, - Какая валентность у Степана?
Эма не знала, что ответить, и только недоуменно хлопала глазами.
Через час уже пора было идти с отцом в Храм Жира. Мы шли по грязной и мокрой весенней дороге. Я тащил его гусли, а он плёлся сзади, грохоча своим дощатым костюмом. Снег уже почти стаял, и тополя по бокам дороги, с ещё не набухшими почками, были похожи на мокрые связки ржавой арматуры. Люди уже не особенно удивлялись, видя нас: отца знал почти весь город.
Было видно, что ему ужасно неудобно идти с этими ящиками на руках и ногах, но он будто бы делал это ради какой-то высокой цели, не переставая при этом бормотать что-то про болотные угодья, про цаплю-герцогиню и её пажей-куликов. Глаза его гордо смотрели вперёд, поверх людских голов, из-под крыши этого идиотского скворечника. У него был невероятно нелепый вид, максимально нелепый. Но он всё-таки вызывал у меня в душе скрытое восхищение. Ни у кого не было больше такого отца.
Храм Жира находился километрах в трёх от нашего дома, в заброшенном двухэтажном гараже. Когда мы подошли к нему, у дверей уже стояли несколько толстяков в тренировочных штанах огромных размеров и в старых, потёртых дутых куртках с множеством карманов. Я их прекрасно знал в лицо - они были из числа постоянных прихожан, которые, отчаявшись уже похудеть, ходили в храм в надежде извлечь из своего жира пользу. У каждого в руках было по пластмассовой бутылке пива и по батону хлеба. Они неторопливо пожёвывали эти батоны, похлёбывали пиво и судачили о том, что, кажется, действительно немного поумнели, прибавив по пятнадцать килограмм за прошедшую зиму.
-Вы знаете, за последнюю неделю марта я сильно продвинулся в решении дифференциальных уравнений, - говорил толстяк, стоявший прямо у двери.
-Могу вас поздравить, Игорь Валерьевич. У меня тоже небольшие успехи: две мои статьи согласились напечатать в журнале "Овощевод".
-Это однозначный показатель прогресса, Илья Ибрагимович. Однозначный. Вы знаете, я, даже, кажется, чувствую, как мои жировые запасы помогают мне мыслить.
-Что верно, то верно. Мыслить и творить..
Остальные толстяки кивали головами и одобрительно мычали, кусая батоны.
Отец поздоровался с толстяками и подошёл к двум гуслярам, стоявшим в стороне.
-День добрый, Мениск Артурович, - поприветствовали его они.
Для них, в отличие от отца, набрать вес не представляло особой сложности. Всего-то года три назад они пришли в храм довольно стройными ребятами, надеясь просто заработать немного денег игрой на гуслях. Денег они не получили, но зато прониклись идеей о могуществе жира, и теперь уже играли жировые мессы, положив гусли на свои огромные животы.
-И вам доброго дня, Арлекин Менискович, - это приветствие относилось уже ко мне.
-Здравствуйте, здравствуйте, - улыбался гуслярам отец, громыхая досками, - Чудесный костюм, правда?
-Вы гений, Мениск Артурович, - ответил один из гусляров, - Ума не приложу, почему вас ещё не сделали магистром жира.
-Ах, вы ведь прекрасно осведомлены об этом, Олег Евгеньевич, - вздохнул отец, - Я питаюсь одним белым хлебом и пивом, и уже семь лет не могу поправиться хоть на пару килограммов.
-Вам нужно есть больше макарон, - заметил второй гусляр, - Я сидел на одних макаронах и за какие-то полгода набрал тридцать пять кило.
-Счастливый вы человек, Юрий Степанович, - ответил отец, - Но ведь я и макароны поглощал, право, целыми кастрюлями. Наверно, это просто патология. Наверно, меня изнутри гложет какой-то птичий червь. Вы ведь знаете, сколько селитёра в болотной и речной рыбе. Быть может, этот селитёр и поедает меня, несчастную цаплю. Он крадёт мой хлеб, мои макароны, мою лапшу. Ах, земля русская! Ах, моя лесная, моя болотная жизнь!..
Гусляры, которым ещё не надоели отцовские бредни, кивали и поддакивали, слушая его с видимым интересом. Я же стоял поодаль и наблюдал за прихожанами. Их стало несколько больше. Толпились у входа жирные тётки с огромными, широченными задами в расстёгнутых драповых пальто. Некоторые из них держали за руку толстых, похожих на ромовые бабы, детей. Дети с недоумением озирались по сторонам и жевали булки. В стороне ходили кругами отдельные личности, судя по всему, алкоголики. Они были ещё не очень толсты и, искоса поглядывая на постоянных прихожан, приподнимали кофты и щупали руками свои животы. Небольшими группами стояли вполне стройные и пристойно одетые молодые люди, временами приходившие в храм из интереса. Они тихо переговаривались друг с другом, иногда указывая пальцами на некоторых толстяков, и из их стаек то и дело доносились приглушённые раскаты смеха.
Наконец, отец закончил свой монолог и, стуча досками, прошёл к дверям храма через расступившуюся толпу. Он скрылся в дверном проёме, и через минуту вышел, распахнув двери.
-Служба начинается, друзья! - провозгласил он, - Прошу всех проходить и садиться.
Толпа толстяков и толстух, толкая друг друга гигантскими задами, медленно затекла в храм и расселась по лавкам. Следом вошли алкоголики и молодые люди и заняли оставшиеся места. Те, кому места не хватило, стояли вдоль стен. По центральному проходу между лавками прошли гусляры, к которым присоединился ещё один, чуть похудее Олега Евгеньевича и Юрия Степановича. Они вышли на некое подобие деревянной сцены, где уже возились со свечками мой отец и упитанные сановники в халатах из серой мешковины. Отец гремел ящиками на ногах, постоянно ронял свечи и не переставал бубнить что-то про свою болотистую жизнь. В центре сцены стоял огромный пень, на котором находилось блестящее позолоченное блюдо с увесистым куском свиного сала. Кто-то из гусляров уже заиграл какую-то протяжную мелодию, и другие начали пощипывать струны ему в такт.
Я занял место с краю лавки, прямо возле центрального прохода. На коленях у меня лежали отцовские гусли. Рядом со мной ёрзал на лавке какой-то толстяк в огромном сиреневом комбинезоне. Одна подмышка у него была порвана, и из неё торчал грязный клок синтепона. Поминутно он доставал из кармана пакет с ошмётками хлеба и жадно поедал их.
Отец, тяжело дыша, подбежал ко мне, взял у меня гусли и пошёл обратно на сцену. Сановники уже закончили свои приготовления и ушли вглубь сцены, встав в ряд возле стены. Отец забрался на большой деревянный ящик, и трое гусляров встали возле него. Служба начиналась. На сцену вышли двое прямо-таки гигантских толстяков в мантиях из красной мешковины. Это были ачдяи - священники Храма Жира. Ширина и толщина их была вполне сравнима с ростом, и пропорциями они напоминали небольших гиппопотамов. Ачдяи заняли места слева и справа от блюда с куском сала.
-Доброго дня, дорогие гости Храма! - начал один из них, стоявший левее, - Мы рады приветствовать вас на очередном собрании во славу жира.
Отец дал команду гуслярам, и весь квартет заиграл унылую мелодию, состоявшую всего из двух или трёх нот.
-Когда я иду по улице, - подхватил второй ачдяй, - Когда еду в транспорте, когда смотрю телевизор или слушаю радио, я то и дело слышу, дорогие гости, режущие слух проклятья в адрес жира. Рекламные плакаты средств для похудания мозолят мои глаза. Когда я вижу слово "липосакция", меня охватывает негодование и даже страх.
Толстяки на первых рядах одобрительно замычали.
-И даже говорить уже не стоит о тех злодеях, - вставил первый ачдяй, - Которые занимаются откровенным лоббированием низменных интересов этих мошенников, и пишут псевдонаучные статьи о вреде переедания, ожирения и лишнего веса.
-Но мы, - второй ачдяй оглядел прихожан, - Мы ведь не позволим себе стать жертвами подобного обмана, верно? Жир, плавно колышащийся на наших животах, позволит нам лучше впитать содержание книг, которые мы читаем, лучше понять реальность, которую мы наблюдаем. Недалёк уже тот день, когда нервные импульсы побегут по нашему подкожному салу, открыв нам путь к познанию того, что доселе считалось непознаваемым.
-Восславим же наш жир! - воскликнул первый ачдяй, - Восславим, и приблизим тем самым этот счастливый день!
Гусляры заиграли оду жиру, которую я слышал уже тысячу раз. С этой оды начиналась каждая служба в храме. Отец пел соло своим надтреснутым фальцетом и постукивал ящиками на ногах, отбивая ритм для гусляров. Толстяки на первых рядах продолжали жевать батоны и булки и, покачиваясь в такт мелодии, нестройно подпевали:

..Свой жир подкожный величаво
Несу я на своих боках!
Я песнь пою ему во славу,
И я мудрейшим стану, право,
Придётся это всем по нраву
Наверняка, наверняка..

Ачдяи положили по одной руке на кусок сала, лежавший на блюде, и неуклюже приседали в такт песне, подобрав полы мантий свободными руками. Мне было скучно. Сначала я вертел головой по сторонам, рассматривая прихожан. Потом и это мне надоело. Тогда я достал из кармана телефон и решил набрать смс Ире. Ира училась в параллельном классе, и мне казалось, что она что-то в чём-то смыслит. Другие знакомые мне девочки не смыслили решительно ничего и ни в чём. Им нравилось только ходить в рестораны и кино со всякими тупицами, ну и фотографироваться. Ире фотографироваться не нравилось, зато ей нравился запах мха. Она как-то призналась мне, что обожает запах мха, но в городе мха почти нигде не найти. Я вспомнил об этом и решил предложить ей пойти на болото. У меня была некоторая тяга к болотам, видимо, я унаследовал её от отца. Снег сейчас уже почти сошёл, и там наверняка стоит потрясающий запах влажного мха и гнилой древесины. Можно было бы отправиться туда завтра, сразу после школы. Только надо забежать домой за резиновыми сапогами.
Ода жиру закончилась, и ачдяи продолжили разглагольствовать о том, какие невиданные возможности откроются перед ними и другими толстяками, когда они найдут, наконец, способ заставить жировую ткань проводить нервоимпульсы и смогут увеличивать свой мозг хоть до бесконечности, просто поедая бутерброды и попивая пиво. Затем слово дали моему отцу.
-Дорогие друзья! - воскликнул он, стоя на ящике в своём нелепом сараеподобном костюме и теребя гусли, - Я рад представить вашему вниманию третью Жировую Мессу!
Это заявление толстяки и толстухи на первых рядах восприняли с восторгом. Они издавали одобрительные возгласы и хлопали в пухлые ладоши. Несколько же молодых ребят, сидящих через проход от меня, только переглядывались, кривили лица и фыркали от смеха. Я вздохнул, отправил Ире сообщение и убрал телефон в карман. Впереди были два или три часа выслушивания отборного отцовского бреда под нудный аккомпанемент гуслей.
Отец немного посовещался с гуслярами, потом минуту-другую они настраивали инструменты и репетировали отдельные пассажи, и вот месса началась. Отец начал петь. Пением в обычном смысле слова это, конечно, вряд ли можно было назвать. Он ныл и мямлил, рычал, хохотал, улюлюкал, изображал мужские и женские голоса, издавал нечленораздельные звуки и грохотал своим дощатым костюмом. Суть мессы сводилась примерно к следующему: совсем скоро отец ожидал чудесного возвращения царевича Дмитрия, якобы подло убитого во времена Бориса Годунова. Первое, что сделал бы Дмитрий по возвращении, - это, конечно, сел бы на годовую хлебно-макаронную диету, затем пришёл бы к власти и избавил русских людей от республиканской чертовщины и проклятой демократии, установив единственную приемлемую форму власти - конституционную монархию. Второе, что бы он сделал - это законодательно закрепил бы запрет на любые оскорбления толстяков и на все медицинские услуги, связанные со снижением веса. И, наконец, он обеспечил бы бесплатными гормональными препаратами всех тех, кто не может набрать вес естественным путём. После всего этого новоявленный царь созвал бы Всероссийский Совет Толстяков, при выборах в который решающую роль должен был играть весовой ценз - кандидатуры тех, кто весил меньше двухсот килограммов, на рассмотрение бы не принимались. Таким образом, Россия бы стала Великим Жировым Царством, и на Красной Площади возвели бы огромный Всемирный Храм Жира, куда бы толпами стекались жиробасы со всех уголков земного шара, чтобы приблизить, наконец, тот Светлый день, когда первый нервный импульс пройдёт между клетками жировой ткани человека. Ну и, разумеется, отец не удержался от упоминания везде, где это было можно и нельзя, различных болотных птиц и их полной тягостей и невзгод жизни.
Все молодые модники и даже алкоголики покинули помещение храма едва ли позже, чем речь пошла о Всероссийском Совете Толстяков. До конца остались сидеть только толстяки, дамы с огромными задами и их шарообразные дети. Толстяки и дамы, правда, сначала не понимали, к чему в мессе упоминался царевич и недоуменно переглядывались друг с другом. Но, услышав первые слова о жире, они успокоились, повеселели и начали хлопать в ладоши. Под конец, однако, наименее стойкие из них тоже подустали, стали вертеть головами и переговариваться. Толстяк в сиреневом комбинезоне, сидевший рядом со мной, искоса поглядывал на меня, видимо, желая о чём-то спросить. Наконец, он наклонился ко мне и прошептал:
-Вы ведь сын Мениска Артуровича?
-Ну да, - ответил я.
-Меня зовут Роман, - сказал толстяк, - Я сюда уже третий год хожу.
-А меня - Арлекин, ну или просто Алик. Я иногда прихожу сюда, чтобы поддержать отца.
-Это большая честь познакомиться с вами.
-Да какая уж там честь, - усмехнулся я.
-Ваш отец - великий человек, - продолжал толстяк, - Я знаю, что ему не хотят дать сан магистра из-за того, что он не может набрать вес. Но это же такая глупость. Видно ведь, что он искренне верит в могущество жира и делает для приближения Светлого дня больше, чем любой другой служитель храма.
"Ещё не хватало, чтобы он растолстел," - подумал я, - "и так не семья, а чёрт знает что".
-Да, вы правы, - ответил, однако, я, - Он действительно много делает для этого.
На самом деле, я, конечно, не особенно понимал, как вся та чепуха, которой он занимался, могла хоть чем-то помочь жировой ткани начать проводить нервные импульсы. Но спорить с толстяком было бессмысленно - он, очевидно, был из числа ярых религиозных фанатиков.
-И ведь это именно у вашего отца, - сказал он шёпотом, - А не у кого-то другого, хранится Священная Книга Жира. Вся книга полностью, в единственном на свете экземпляре. Даже у самого Архиачдяя её нет, - толстяк поднял палец кверху, -  Те догмы, что преподают нам здесь, - всего лишь некоторые выдержки из неё.
Я был довольно сильно удивлён. Я и предположить не мог, что у отца может быть такая книга. Хотя, вероятно, толстяк всё выдумал - откуда ему об этом знать. Да и что в этой книге может быть такого? Разве что какие-то никому неведомые смехотворные теории и гипотезы. Но всё же, это известие несколько меня заинтересовало и даже взволновало.
-А откуда вы об этом знаете? - спросил я, помолчав немного, - Я ничего не слышал про эту книгу.
-Слухами земля полнится, - ответил он, - Люди поговаривают.
Наконец, месса была завершена, и помещение храма наполнилось хлюпаньем и шлепками многочисленных пухлых и водянистых ладоней. Ачдяи поблагодарили отца и гусляров и произнесли небольшую прощальную речь. Сановники в мешковиновых халатах вышли из глубин сцены и стали тушить свечи. Служба окончилась. Толстяки и толстухи с детьми, кряхтя, поднимались с лавок и, медленно семеня затёкшими ногами, ползли к выходу. Я тоже поднялся и, протиснувшись между качающихся из стороны в сторону огромных задов, вышел на улицу и стал дожидаться отца. Весеннее солнце заметно подсушило лужи возле выхода из храма и приятно припекало спину. Проходившие мимо меня толстяки щурили глаза и прикрывали лица ладонями, возобновив бубнёж о своём всё повышающемся с каждым днём уровне интеллекта. Человек десять из них уже успели выстроиться в очередь перед расположенным в нескольких шагах от храма пивным ларьком. Они мямлили, бубнили, роняли в грязь деньги, потом, кряхтя и охая, нагибались за ними и долго вылавливали их своими толстыми пальцами.
Отец вышел из храма усталый, но весьма довольный. Я взял у него гусли, и мы пошли домой. По дороге мы почти не говорили между собой. Он тихонько молол какую-то чушь о том, что ему, как цапле княжеских кровей, государство должно выделить, по меньшей мере, двух лакеев-вальдшнепов и хотя бы одну утку-посыльную, а также мечтательно шептал, что уже середина апреля, и скоро можно будет, наконец, засадить камышом ничтожное пространство возле дома. Я сначала хотел спросить его о книге, но потом подумал, что, если бы она действительно у него была, и он хотел бы, чтобы я о ней знал, то он, при своей разговорчивости, давно бы рассказал всё сам.
Когда мы пришли домой, там никого не оказалось. Эма, видимо, ещё не вернулась из кино, а мама, наверно, ушла по каким-то своим делам. Было ещё только два часа дня, и я раздумывал, как с наибольшим интересом провести остаток выходного. "Нужно было, наверно, договариваться с Ирой на сегодня, а не на завтра," - подумал я, - "хотя непонятно ещё, согласится она идти на болото или нет." Выбор других занятий, кроме похода на болото, был невелик. Можно, конечно, было посмотреть какой-нибудь фильм или почитать книжку, но оставаться дома в воскресенье совсем не хотелось. Ещё можно было позвонить Тихону и устроить с ним небольшой рейд по окрестным помойкам - за субботу там, наверняка, скопилось немало хлама и можно было найти что-то интересное. Можно было также залезть на крышу заброшенной ткацкой фабрики и поскидывать оттуда листы оцинковки - мне нравилось, как они планировали, падая на землю. Ну, ещё неплохое занятие - поджечь что-нибудь. Но поджоги обычно как-то спонтанно происходили, их никогда не получалось запланировать. Занятия, которым предавались по выходным большинство моих сверстников, меня не очень-то интересовали. Днём они небольшими группами слонялись по городку, попивая пиво и пытаясь произвести впечатление на местных девочек, а вечером обычно шли в единственный в городке клуб. Но пиво было горьким, девочки - глупыми, а в клубе так громко играла музыка, что у меня от неё болела голова. В общем, ничего такого мне делать не хотелось. Я побродил немного по комнате в раздумьях, а потом позвонил Тихону, предложил ему прогуляться немного и проверить содержимое мусорных контейнеров. Ему тоже было нечем заняться, и он согласился.
Я спустился на кухню и заварил себе суп из пакета. У нас в семье почти никто никогда не готовил: мама, как я уже говорил, кулинарии не признавала, а отец готовить не умел. Эма, правда, научилась у подружек кое-что готовить, и даже меня научила варить гречку и жарить яица. Но сейчас ни яиц, ни гречки в доме не было, поэтому я просто высыпал сухую лапшу из пакета в тарелку и залил кипятком. Отец с чем-то возился в своей комнате, а я молча сидел за столом, подперев голову руками и ждал, пока заварится мой суп. Внезапно из кармана раздался писк телефона, заставив меня вздрогнуть. Это пришло ответное сообщение от Иры. Она писала, что с удовольствием пошла бы на болото, будь у неё резиновые сапоги. Меня обрадовало это известие, но у нас на всю семью была лишь одна пара резиновых сапог. Это были отцовские сапоги, и предполагалось, что в них пойду я. Надо было где-то достать ещё одну пару для Иры.
За входной дверью послышались шаги, затем она открылась, и на кухню вошёл Тихон. Он был из семьи нелепого, наверное, только России присущего типа, где мать - актриса, художница или скрипачка, а отец - паркетчик или охранник склада мясных полуфабрикатов. Мать Тихона была как раз художницей. Когда-то она писала небольшие и довольно милые сельские пейзажи, которые неплохо продавались, но потом бросила это дело и полностью переключилась на сюрреализм. Заработки резко упали, однако она и не подумала сдавать позиции и возвращаться к прошлому. Излюбленной темой её полотен стали человеческие конечности, поражённые гангреной. Впрочем, зачастую они были вытянуты, искривлены и искажены настолько, что уже нельзя было однозначно понять, что изображено на картине. Такими полотнами были увешаны все стены у Тихона дома, а некоторые из них и вовсе приходилось раздаривать, чтобы не захламлять квартиру. В прошлом году я подарил одну из этих картин отцу на день рожденья. Она называлась "Водяная гангрена стопы", и изображённая на ней нога была очень похожа на цаплю, стоящую среди камышей.
Отец Тихона не разделял страсти супруги к сюрреализму. Он работал укладчиком плитки, и в жизни его интересовали всего три вещи: автомобили, футбол и пиво. Автомобили, впрочем, интересовали его чисто гипотетически, потому что машины у него никогда не было, как и водительских прав. В футбол он тоже никогда не играл, но почти все вечера просиживал перед телевизором с сосредоточенным выражением лица, пытаясь помочь любимой команде одержать победу. Пиво он, однако, всё-таки пил сам, и даже сам ходил за ним в магазин. Кроме того, он был неравнодушен к кожаным кепкам и через каждые два слова говорил "ёпта".
Сам Тихон был весьма смышлённым, приглядным и физически крепким, но застенчивым парнем. Чтобы казаться злее и опаснее, он брил голову наголо, носил рваные джинсовые куртки и тёмные очки с круглыми стёклами. Тихон учился в одном классе с Ирой и после школы хотел накопить денег, чтобы уехать в Америку. Кроме того, он любил песни Джонни Ребела и говорил, что ненавидит негров, хотя вряд ли встречал хоть одного из них за всю свою жизнь. Мы были хорошими друзьями ещё с шестого класса.
-Здорово, - сказал он, - Ну, чего ты там?
-Привет, - ответил я, - Сейчас поем и пойдём. Садись пока.
-А где все твои?
-Мама - не знаю, Эма - в кино, отец - у себя в комнате. Я сам только домой пришёл. Ходил с отцом в храм. Он себе вчера ещё деревянный костюм сделал.
-Это как - деревянный?
-Ну, просто сколотил из досок. Похоже на сарайчик с руками и ногами. А на голове - скворечник.
-Твой отец просто супер крут, - сказал Тихон, - Настоящий сумасшедший.
-Ага. Ты попробуй хоть неделю с ним пожить.
-Ты с моим попробуй. С твоим по-любому весело, не то что с этим тупорылым куском сала.
-Ну, скоро его сало начнёт проводить нервоимпульсы, и он поумнеет, - усмехнулся я.
Тихон тоже рассмеялся.
-Слушай, - сказал я, - А у тебя случайно нет резиновых сапог?
-Не знаю даже, - ответил он, - Если и есть, то я их вряд ли найду. А тебе зачем?
-Да как сказать.. У меня завтра вроде как свидание на болоте. А у барышни сапог нет.
-Это у какой барышни? - спросил Тихон, - У Ирки, что ли?
-Ну да, - я немного смутился, - А ты-то откуда знаешь?
-Хе, - крякнул он в ответ, - Будто бы так сложно догадаться. И что, ты её уговорил пойти на болото?
-Я и не уговаривал. Она просто согласилась, и всё.
-Ну и дела. Ну, пойдём проверим помойки. Поищем сапоги для твоей барышни.
Через десять минут Тихон уже стоял в мусорном контейнере и выкидывал оттуда всевозможный хлам. Хлам летел к моим ногам, а я его сортировал. Что-то, представляющее хоть какой-то интерес, я складывал в небольшую кучу, а всё остальное бросал в пустой контейнер, стоящий рядом. В контейнер отправлялись пустые банки и бутылки, куски пластмассовых корпусов бытовой техники, гнутые железные уголки и тому подобная дрянь. Возле моих ног же росла куча старых тренировочных штанов и кофт, игрушек, небольших приборов непонятного назначения и книг.
-Всё, - сказал Тихон.
По-видимому, он докопался до слоя мокрых и липких пищевых отходов и не имел желания разгребать его голыми руками.
-Что там, сапог или галош нету? - спросил я.
-Неа. Дальше только картофельные очистки и какая-то слизь.
-Ну, пойдём тогда на другую помойку.
-Там хоть что-то интересное есть из того, что я выкинул?
-Ну, сам смотри, - ответил я, - Одежда, игрушки, книги. Ещё вот какие-то штуки, не знаю, что это.
-Старые электромоторы или трансформаторы. По-любому не работают. А что там за книги?
-Справочники какие-то. Учебник физики для институтов. О, Маяковский есть. Вот его я возьму. Даже почти не грязный.
-Вот ты урод, - сказал Тихон, - Маяковского я б тоже взял.
-Найдёшь сапоги - получишь Маяковского, - ответил я.
-Ну ты и козёл. Ладно, пошли на другую помойку.
На другой помойке дела обстояли не лучше. Один контейнер был пуст, а в другой кто-то положил огромный холодильник "ЗИЛ". Мы попытались его вытащить, но он был мало того, что тяжёл, так ещё и покрыт какой-то липкой дрянью. Решив не пачкаться почём зря, мы пошли дальше. Контейнеры около школы были завалены кусками досок и древесными опилками, и рыться в них совсем не хотелось. Когда мы подошли к помойке, расположенной недалеко от Храма Жира, я решил сам залезть в контейнер, оставив Тихона внизу сортировать хлам. Тут он увидел что-то за соседним контейнером и повернулся ко мне с довольной улыбкой.
-Отдавай Маяковского, - сказал он, - Я нашёл обувь для твоей барышни.
Я спрыгнул на землю и заглянул за контейнер. Там стояли превосходные высокие резиновые сапоги чёрного цвета.
-Да это настоящие бахилы! - воскликнул я, - Ну что ж, забирай книгу.
-Утихомирились бури революционных лон, - продекламировал Тихон, открыв книгу где-то посередине, - Подёрнулась тиной советская мешанина. И вылезло из-за спины РСФСР мурло мещанина.
-Что сейчас-то делать будем, мещанин? - спросил его я.
-Не знаю, можно занести трофеи домой, а потом пойти шифер палками бить.
Дело в том, что во дворе заброшенной фабрики, где я любил скидывать оцинковку с крыши, лежали стопками сотни листов шифера. Им собирались покрыть некоторые фабричные здания, однако, строительству так и не суждено было закончиться. Мы часто ходили на фабрику, но бить шифер до этого момента нам в голову почему-то не приходило.
-Ну, можно пойти шифер побить, - ответил я.
Занеся домой свои находки, мы снова встретились возле школы и отправились на фабрику. Битьё шифера оказалось очень даже забавным занятием. Мы бросали листы шифера на землю и колотили их палками до тех пор, пока они не разлетались на мелкие осколки. Всё это сопровождалось особым, присущим только бьющемуся шиферу, магическим треском. Впрочем, мне больше нравилось не столько уничтожать шифер самому, сколько смотреть, как это делал Тихон. С яростной гримасой на лице он скакал по территории фабрики и крошил несчастный шифер беспощадными ударами палки. Я не мог не смеяться, наблюдая столь бессмысленный и бесполезный процесс. Пришли в себя мы только к десяти часам вечера и, усталые и пыльные, побрели по домам.

                Глава 2. Антон и Ира.

На следующее утро меня разбудило солнце. Солнце грело мне лицо и слепило глаза. Минут пять я пролежал, щурясь и отворачиваясь от окна, а потом решил посмотреть на часы. Было уже восемь утра. Будильник по каким-то неведомым причинам не прозвонил, и на первый урок я уже опаздывал минут на двадцать. Вскочив с кровати, я впрыгнул в джинсы, влез в свитер, схватил куртку и рюкзак и, не завтракая, побежал в школу. Пробежал я, в общем-то, только первые метров двадцать, а потом, поняв, что дорога грязная и мокрая, решил замедлить шаг, чтобы не забрызгаться. Школа была километрах в двух от дома, и, когда я подошёл к школьному крыльцу, до конца первого урока оставалось десять минут. Я решил не проявлять наглости и дождаться перемены на крыльце.
Прозвенел звонок, и я вошёл в холл. Там уже начинался сопровождающий перемену шум и беготня. Учителя начальных классов, как пастухи, гнали по коридорам низкорослые стада своих учеников. Небольшими стайками бегали туда-сюда пяти-, шести- и семиклассники. Школьники же постарше с видом взрослых людей чинно стояли вдоль стен и презрительно смотрели на все эти передвижения. Поднявшись на третий этаж, я увидел своих одноклассников, толпившихся возле расписания уроков.
-Здорово, Алик! - раздался голос. - Пойдёшь на Антона?
-Что? - переспросил я после небольшой паузы.
-У нас новый предмет, - хехекнул Коля Морозов, отходя, чтобы дать мне посмотреть расписание.
В расписании значилось следующее:

Понедельник
11а
Алгебра 21каб. Мнёва Р.А.
Геометрия 21 каб. Мнёва Р.А.
Лит-ра 19 каб. Белых А.Н.
Лит-ра 19 каб. Белых А.Н.
Ин. яз. 16 каб. Савосина Л. Д.
Антон 20 каб. Додоцкая М.Г.

С полминуты я просто молчал и смотрел на расписание. Я не знал, что сказать. Дело в том, что после предмета со странным названием стояли фамилия и инициалы моей матери.
-А это не твоя мама последний урок будет вести?
Я ничего не ответил.
Протиснувшись сквозь толпу одноклассников, я встал у противоположной стены коридора. Я не мог ни о чём думать, кроме Антона, которого будет преподавать моя мама в двадцатом кабинете.
Следующие уроки прошли, как во сне. Я сидел, опустив голову, и плохо реагировал на происходящее вокруг. На геометрии соврал Римме Алексеевне, что проспал первый урок, поскольку вчера работал до поздней ночи - разгружал мешки с отрубями на хлебозаводе, чтобы помочь семье. Петя, Коля и Олег, слушая это, тихонько посмеивались в кулаки, потому что видели, как мы с Тихоном шли в сторону заброшенной фабрики с дубинами в руках. На литературе меня спросили что-то о Григории Мелихове. Я решительно не помнил, кто это, но знал, что как-то похоже звали одного из толстяков, приходивших в Храм Жира, поэтому ответил, что Мелихов считал ежедневное потребление больших порций лапши ключом к обретению абсолютной мудрости. Такое заявление несколько расстроило Александра Николаевича, который поставил мне пару, предупредив, как обычно, что выпускные экзамены уже совсем скоро, и что моя фантазия не заменит мне знаний, необходимых для поступления в вуз. На английском меня ни о чём не спросили. Я немного успокоился и даже собрался с мыслями, чтобы набрать смс Ире. Я написал ей: "Привет. Я нашёл для тебя сапоги. Если пойдёшь на болото, дождись меня на крыльце после шестого урока."
На перемене перед последним уроком все, включая даже самых злостных прогульщиков, собрались у двери двадцатого кабинета, с нетерпением ожидая, когда же начнётся Антон. Я стоял в стороне от всех, облокотившись на стену. Мне было страшно.
Вскоре с лестницы послышались шаги, и в коридор вошла мама. На ней были высокие сапоги до колен, рваные джинсы и белая майка намного большего размера, чем было нужно. Волосы её были растрёпаны и беспорядочно торчали во все стороны. Она была похожа на кого угодно, только не на школьную учительницу. Мама с любопытством оглядела моих одноклассников и, сделав вид, что не заметила моего вопрошающего взгляда, прошла к двери. Достав из кармана ключ, она некоторое время с интересом разглядывала его, затем открыла дверь и вошла в кабинет. Мои одноклассники потянулись следом за ней и заняли места. Я вошёл последним и с кислой миной уселся за последнюю парту рядом с Колей Морозовым.
-Добый день, - сказала мама, - Меня зовут Магнезия Геннадьевна. Я буду вести у вас новый для школьного курса предмет - Антон.
-Так что, Алик, это твоя мама? - спросил шёпотом Коля.
-Ну да, - вздохнул я, - Если она будет говорить что-то про хлор или там, про марганец, ты не обращай внимания.
Мне не очень-то хотелось, чтобы одноклассники знали, в какой семье я жил. Ну, положим, об отце нельзя было не узнать, но я надеялся, что они хотя бы будут думать, что у меня обычная, нормальная мама. Ну, вы знаете: такая, которая готовит, стирает, гладит, не несёт всякой чепухи. Я, впрочем, был уже уверен, что именно такое мнение у них и сложилось. И вот, пожалуйста - теперь она работает в школе и ведёт предмет, одно только название которого ставит крест на этом благочестивом образе.
-Антон, - сказала мама, - Это идеальный парень.
Все обернулись и уставились на сидящего в конце среднего ряда Антона Красношеева, мальчика небольшого роста, пухлого, веснушчатого и довольно недалёкого. Красношеев покраснел. Он нервно водил глазами по сторонам, хихикал и пожимал плечами.
-Хм, - мама тоже посмотрела на него и подняла одну бровь, - Я так понимаю, тебя зовут Антон?
Красношеев смущённо кивнул.
-Н-нет, - сказала мама, покачав головой, - Ты совсем не Антон. Выбери себе другое имя. Какие имена тебе нравятся?
Антон несколько секунд думал, не переставая водить глазами по сторонам, а потом тихо сказал: "Саша".
-Ты меня расстраиваешь, - ответила на это мама, - Тебе предлагают выбрать любое имя, какое пожелаешь, а ты решаешь назваться каким-то Сашей. Так не интересно, согласись. Давай лучше будем звать тебя Карл. Или Фрэнк.. Или.. Мёрл. Да, лучше всего Мёрл. Мне нравится, а вам? - мама посмотрела на класс.
Имя "Мёрл" всем понравилось. Все одобрительно кивали головами, хехекали и смотрели на Красношеева, как бы примеряя на него новое имя. Сам Антон тоже оглядывал сам себя, будто бы оказался в другом теле.
-Мёрл, - неуверенно произнёс он, ещё раз оглядел себя и нелепо заулыбался.
-На других предметах и дома можешь называться Антоном, - подытожила мама, - А на моих уроках будешь Мёрлом. Так вот, вернёмся к настоящему Антону. Итак, открываем тетради и записываем базовую информацию.
Все нехотя достали из рюкзаков тетради  и стали записывать мамин рассказ про настоящего Антона. Антон был идеальным парнем в глазах мамы. Отец Антона был химиком, а мать - переводчицей венгерского языка. В детстве Антон не любил играть с другими детьми, а предпочитал упражняться в метании ножей и топоров. Школу он окончил с золотой медалью, но о поступлении в какой-либо институт и не помышлял. Вместо этого он сразу после выпускного вечера бежал в товарном вагоне в Москву, заставив горячо любившую его одноклассницу Лену, которая, к тому же, тешила себя надеждами выйти за него замуж, ручьями лить горькие слёзы. В Москву Антон взял с собой только запасные носки, два ножа и топор. Антон был человеком общительным, и по приезду в столицу сразу познакомился с нужными ему ребятами: бродягами, разбойниками и прочими проходимцами, которым было уже особо нечего терять. Под чутким руководством Антона эти товарищи превратились в настоящую армию молодых революционеров. Они проводили многочисленные террористические акты и сеяли панику среди мирного населения. Наконец, революционеры взяли штурмом Кремль и выкинули оттуда "всех зажравшихся министришек и депутатишек". Затем Антон водрузил на место Президента Российской Федерации картонное чучело и объявил его новым управляющим страной, тем самым официально учредив новый государственный строй России - абсолютное безвластие. Конституция была упразднена и уступила место основному закону природы, звучавшему примерно так: "Сильный ест слабого". Когда все слабые были съедены, население страны сократилось до 33000 человек, которые зажили в мире и согласии друг с другом, в основном, вследствии того, что всех их объединяли те или иные родственные связи. Вот так Антон и стал спасителем России. Впрочем, был у Антона один недостаток: он не существовал нигде, кроме воображения моей мамы.
Рассказ произвёл на слушателей сильное впечатление. Большинству ребят, за исключением самых законченных скептиков, Антон и его политика пришлись по душе. Девочек немного возмутила история с одноклассницей Леной, но в целом, Антон им тоже понравился и показался хорошим парнем.
-Цель наших занятий - превозносить и прославлять Антона, - сказала мама в конце рассказа, - Мы будем обсуждать его геройские качества и сочинять оды в его честь. Встречаться мы с вами будем дважды в неделю. И да, - добавила она, подумав немного, - По Антону тоже можно будет сдавать выпускной экзамен.
Последнее заявление мамы понравилось моим одноклассникам больше всего. Новый предмет показался им очень творческим, интересным, а главное - лёгким, и все сразу захотели сдавать один из экзаменов именно по Антону, а не по истории, географии или английскому. Впрочем, после того, как мама задала на дом написать оду Антону в стихотворной форме на двух страницах, у многих появились некоторые сомнения на этот счёт.
После Антона я вышел на школьное крыльцо. Там стояли кучками по два-три человека девяти- и  десятиклассники, курили и гомонили. Школьная дверь то и дело со скрипом открывалась, выпуская наружу по несколько человек, спешащих домой,  затем пружина тянула её обратно, и дверь с громким хлопком билась о косяк. Иры на крыльце не было. Я облокотился на колонну и стал её дожидаться. Прошло десять минут. Школьники уже ушли, дверь уже перестала хлопать, а Иры всё не было. "Наверно, из вежливости соврала про болото," - подумал я, - "И про мох тоже чушь и враньё. Она такая же, как остальные, ничем не лучше. Надо, наверно, идти домой".
Я поднял с пола рюкзак и начал спускаться по ступенькам вниз. Дверь снова скрипнула, заставив меня обернуться. На крыльцо вышла Ира. Она растерянно смотрела на меня.
-Привет, - сказал я обрадованно, - Я думал, ты уже не придёшь.
-Привет, - Ира смущённо улыбнулась, - Я кед потеряла. Искала по всей раздевалке, вот и задержалась.
Это показалось мне очень милым. Другие знакомые мне девочки никогда не теряли кеды. Они вообще не носили кеды, а ходили в сапогах на каблуках, цокая ими по асфальту, как лошади копытами.
-Ничего страшного, - ответил я, и добавил, - Я тебе резиновые сапоги нашёл.
-Да, ты писал в сообщении. Спасибо. Давай я зайду сейчас домой переодеться, а потом пойдём на болото.
-Конечно. Нужно только будет ещё зайти ко мне за сапогами.
Ира жила в пятиэтажке недалеко от школы. Мы шли по узкой и грязной тропинке между уродливых, неровно стоящих гаражиков из рифлёной жести. Старики в спортивных штанах и выцветших футболках медленно сгребали граблями прошлогоднюю листву во дворах и сваливали её в кучи. Некоторые из этих куч уже горели, и старики, стоявшие рядом с ними, о чём-то спорили между собой, оперевшись на грабли, и забавно воротили носы, когда ветер сносил столбики дыма в их сторону.
-Это ведь твоя мама ведёт новый предмет? - спросила меня Ира.
-Антон, - ответил я, - Да.
-Классная у тебя мама. Мне она очень понравилась.
-Моим одноклассникам она тоже понравилась, - усмехнулся я, - Моя мама сумасшедшая.
-В каком смысле?
-В прямом. Она считает, что если хлорировать Степана, получатся два Михаила и один Пётр.
-Это так здорово, - улыбнулась Ира, - Мне кажется, это счастье - иметь такую маму. Твоя мама ещё и выглядит прекрасно. Вот моя мама толстая, и ей неинтересно ничего. Она только сидит дома и смотрит русские сериалы.
-А мой папа говорит, что он цапля, и носит скворечник на голове.
-Твоего папу весь город знает, - сказала Ира.
-Да. И все говорят, что он придурок и псих.
-Ну, не все. Мне вот кажется, что он гений.
-Может и гений. Только непонятно, в чём.
-Может быть, есть не только узконаправленные гении, - философски заметила Ира. - А просто гении. Гении во всём сразу, гении в жизни..
Мы подошли к Ириному подъезду, и она ловко щёлкнула кодовым замком.
-Я сейчас, - сказала она, - Ты подожди здесь.
Через пять минут замок снова щёлкнул, и Ира вышла на улицу. На ней был рыжий комбинезон дорожного рабочего. Он был огромного размера, и ей пришлось наполовину закатать рукава и штанины.
-Папин, - пояснила она, - Правда, мило?
Мы двинулись по направлению к моему дому. На улице стояла чудесная погода. Было тепло и безветрено, небо было светло-светло-голубым, почти белым, солнце ярко горело на окнах домов и на светоотражающих полосках Ириного комбинезона. Мне было приятно идти рядом с Ирой. Она не говорила никаких глупостей, не кокетничала и не важничала. У неё не было резкого противного голоса, лишнего жира, косоглазия, прыщей или пуха на верхней губе. В ней ничего не раздражало. Ира всегда улыбалась, она со смехом вспоминала о любых событиях, которые с ней происходили. Она не жаловалась на то, что живёт в провинциальном городе, в однокомнатной квартире, в семье дорожного рабочего, не ныла о своих бывших парнях и о том, что в этой дыре ей на роду написано выйти замуж за автослесаря и до конца дней ютиться в жалкой и невзрачной малометражке, развешивая на балконе застиранное до желтизны бельё. Иру всё это не особенно волновало. Ей просто нравилось жить. Просто вдыхать воздух, ходить по земле, делать какие-то дела, пусть даже никому и ни для чего не нужные.
-Это твой дом? - спросила Ира, увидев нашу покосившуюся башню-сарай из серых досок, стоящую у подножия холма.
-Ну да, - ответил я.
-Вот это даа.. - протянула она, - Прямо как в сказке. А на каком этаже ты живёшь?
-На самом верхнем. Не знаю, как этот сарай ещё не рухнул. Когда дует ветер, мою комнату шатает, как корабль на волнах.
-Как это здорово! Выходит, ты капитан корабля?
-Ну да. Немножко капитан, - гордо сказал я. - Подожди здесь. Я вынесу сапоги.
Я немного опасался, что отец мог сейчас сам пойти на болото и лишить тем самым меня сапог. Но, войдя на кухню, я увидел, что его сапоги стояли в углу возле батареи. Я схватил их, боясь, что они куда-то пропадут, и, держа их в руке, поднялся в свою комнату. Там я вытащил из-под кровати сапоги с помойки и выглянул в окно. Внизу, на грязном пустыре, сидела на корточках Ира в своём рыжем комбинезоне, и играла с белой соседской кошкой. Она щекотала кошку тростинкой, а кошка каталась на спине по грязи и беспорядочно подёргивала лапами. "Какая она милая, - подумал я, - И мыслит хорошо. С ней так легко. Хорошо, что я нашёл для неё эти сапоги".
Когда я вышел из дома, Ира всё так же щекотала кошку. Она подняла на меня глаза и рассмеялась.
-Твоя кошка? - спросила она.
-Соседская. Тебе нравятся сапоги? Примерь их.
Сапоги Ире понравились, правда, оказались размеров на десять больше, чем надо.
-Это ничего, - сказала Ира. - Подложу в них газеты, и они будут как раз. У тебя есть старые газеты?
-Газет нету, - ответил я, - Есть старые журналы. "Наука и жизнь", "Юный натуралист". Тебе какие больше нравятся?
-"Юный натуралист", - рассмеялась она и посмотрела на сапоги, - Тут нужно хотя бы два-три выпуска.
Я вынес несколько выпусков "Юного натуралиста" за 1988 год, мы порвали их на части, скомкали и засунули в сапоги.
-Ну вот, теперь удобно, - улыбнулась Ира, - Пойдём?
-Пойдём.
До болота было идти где-то час. Мы шли по мокрому, едва освободившемуся от снега, лесу, хлюпая и чавкая сапогами. Деревья стояли ещё совсем голые, и лес был прозрачен - в нём было светло и просторно. Блестели на солнце залитые водой поляны и ослепительно белели разбросанные клочками по лесу березняки. Отдельные птахи уже насвистывали свои переливистые песенки где-то в верхушках деревьев. Ира наклонилась и сорвала с бревна кусочек мха.
-Меня никто раньше не приглашал гулять в лес, а, тем более, на болото, - сказала она, нюхая мох.
-Ну, мне здесь нравится, - ответил я. - Тут никого не бывает, не надо танцевать и пить пиво. И ещё здесь вода.
Впереди показались чёрные столбы гнилых осин, торчащие из воды.
-Вот и болото, - сказал я, - Мы почти пришли.
Болото сильно разлилось по весне и сейчас было намного большего размера, чем летом. Вода уходила далеко в лес, и этой огромной луже не видно было конца. В болоте плавала чёрная листва, отражались чёрные древесные стволы и виднеющиеся между ними клочки светло-голубого, почти белого неба.
-Здесь где-то должна быть лодка, - сказал я, помолчав немного,- Надо найти её. Я хочу поплавать между стволов.
-Она могла уплыть, - предположила Ира, - Болото ведь, наверно, разлилось.
Однако, лодка неподвижно стояла, пришвартованная к пню, метрах в ста от нас. На её покрашенном грязно-зелёной краской борту было выведено белым слово "утка".
-Вот наша "Утка", - сказал я, увидев её. - Эту лодку построил мой отец.
Лодка была совсем небольшая, метра четыре длиной. Она жалобно скрипнула и неуверенно покачнулась, когда мы в неё залезали. Иру я посадил в носу, а сам уселся на корме и отвязал "Утку" от пня. Вёсел не было, так что приходилось просто отталкиваться от дна болота длинной жердью.
-Теперь ты и вправду капитан, - снова улыбнулась Ира, слушая, как шуршит чёрная вода под бортами лодки.
-Да, я болотный капитан, - ответил я, и мне показалось, что я говорю, как отец.
Мы отплыли довольно далеко, и теперь нас со всех сторон окружала разлившаяся до самого горизонта вода. Мимо неторопливо проплывали торчащие из неё мёртвые стволы. Было очень тихо, и лишь изредка вдалеке раздавались какие-то всплески. Наконец, я устал работать жердью и положил её поперёк лодки.
-Отдохнём немного, - сказал я.
-А давай почитаем журналы из моих сапог? - предложила Ира.
-Давай, - ответил я и пересел на нос лодки, поближе к ней.
Ира сняла сапоги и вытащила из них два комка смятых страниц "Юного натуралиста". Мы принялись разворачивать и расправлять их, и перед нами посреди этого бескрайнего болота открывались кусочки жизни, какой её видели советские пионеры. Пионеры любили природу и интересовались разными вещами, которые уже вряд ли были интересны их современным сверстникам: как работают комбайнёры, где растут самые большие в мире цветы, как выживают зимой полевые мыши и что делают кошки на летнем лугу. А если что-то занимало их пытливый ум, они не лезли в интернет-поисковики, а читали энциклопедии и писали письма в редакцию "Юного натуралиста". Одно из попавшихся нам писем называлось "Уховёртки".
-"Уховёртки", - Ира улыбнулась и начала читать вслух, - "Этим летом я, как обычно, поехал к бабушке в Тверскую область. У бабушки старый деревянный дом рядом с озером. Как-то раз я и мой друг Денис сидели на крыльце этого дома, и увидели странных насекомых, которые бегали между досками. Они были похожи на длинных жуков, и на хвосте у них были клешни. Потом к нам пришёл наш друг Женя, который жил в соседнем доме. Мы показали ему насекомых. Он сказал, что это уховёртки, и удивился, что мы их раньше никогда не видели. Потом Женя схватил одну уховёртку и.."
-И? - спросил я.
-Дальше кусок страницы оторван, - сказала Ира. - Обидно. Интересно, что же он с ней сделал.
-Съел, наверно, - предположил я.
-Может и съел.. А ты давно последний раз видел уховёртку? - спросила вдруг она.
-Давно. Когда в первом классе учился, или во втором.
-А я, наверно, вообще года в четыре. Интересно, куда же они делись?
-Наверно, они исчезли, как пионеры. Уховёртки жили в Советском Союзе. А когда он развалился, им стало негде жить, и они вымерли.
Ира рассмеялась.
-А, может быть, они живут в детстве? - она повернулась ко мне. - Может быть, когда детство проходит, ты больше не можешь видеть уховёрток. И играть в прятки.. И скакать на деревянных лошадях..
После этих слов Ира приумолкла и стала задумчиво разглядывать гладь воды, не выпуская из рук оборванную страницу журнала. Она почти совсем утонула в своём огромном комбинезоне - только голова торчала снаружи, и заходящее солнце играло в её чёрных, как уголь, волосах. Я смотрел на неё и начинал понимать, как она мне нравится. Нет, не просто нравится. Ира была самым милым, самым прелестным и вообще, самым лучшим существом, которое я встречал за свои 16 лет жизни - только теперь мне стало это окончательно ясно. Я осторожно протянул руку, обняв её за плечи. Она склонила голову мне на плечо, и её волосы мягко защекотали мне ухо.
Никогда прежде я не встречался ни с одной девочкой. Впрочем, ни одна и них меня особенно и не привлекала. Одни были слишком молчаливы и скучны, другие , напротив, постоянно болтали о каких-то неинтересных мне вещах, третьи вообще не придавали значения ничему, кроме собственной внешности и одежды. И, хотя некоторые из них были красивы, я понимал, что с ними у меня ничего не выйдет - я был далеко не героем их романа. Моя жизнь протекала в лесах, в полях, на помойках и на заброшенной фабрике, и, пока они гуляли с другими парнями, я строил плоты на реке, или сбрасывал оцинковку с крыши. Когда кто-то из сверстников заговаривал об отношениях полов, или о сексе, я обычно молча стоял в стороне. Меня это не слишком сильно тревожило, и всё же я чувствовал, что какая-то важная часть жизни проходит мимо меня. И теперь я понял, какая.
Мы долго сидели в лодке молча, не меняя положения, и смотрели, как солнце заходит за безжизненные чёрные деревья. Я был счастлив. Я был точно уверен, что этот день - самый лучший за всю мою жизнь, боялся пошевелиться и испортить его. Мне вообще не хотелось больше ничего делать - я желал лишь одного: просто остаться в этом изумительном состоянии навсегда.
И тогда первой пошевелилась Ира. Она повернулась ко мне и посмотрела мне в глаза так странно, что это меня испугало. Я глядел на неё, сжав губы и часто моргая. Ира улыбнулась, а потом обняла меня за шею и поцеловала в губы. Первые пару мгновений я так и продолжал сидеть, не разжимая рта и пытаясь осознать, что происходит. Я раньше никогда ни с кем не целовался, и сейчас с удивлением чувствовал, как Ира целует меня и как её горячий язык мягко касается моих губ. Я вспомнил поцелуи, которые видел в кино и на площади возле клуба, приоткрыл рот и стал беспорядочно мотать языком из стороны в сторону. Я понимал: что-то явно идёт не так, как надо, но останавливаться было уже поздно и страшно. Это продолжалось ещё, наверное, около минуты или двух. Потом мы ещё немного посидели, наблюдая, как последние лучи солнца скрываются за деревьями, а после этого я пересел обратно на корму и стал править к берегу.
По дороге домой мы почти не разговаривали. Я думал о том, какой нелепый конфуз произошёл на болоте, и пытался понять, как это восприняла Ира. По её виду я не мог ничего угадать - она просто молча шла, задумчиво смотря под ноги. Когда я проводил её до дома, она просто сказала: "Ну, пока", нежно поцеловала меня и скрылась в темноте подъезда, щёлкнув кодовым замком.
Домой я возвращался уже в полной темноте. Небо над головой было чистым и сверкало россыпями звёзд. Я был счастлив, но из-за какой-то мелочи на душе было неспокойно и тяжело. "Да что тут, в конце концов, такого?" - подумал я, рассердившись сам на себя, - "Подумаешь, не так языком шуровал. Ничего от этого не изменится." Когда я вошёл в дом, на кухне сидела мама и что-то писала в своей толстой тетради.
-Привет, - сказал я, опускаясь на стул.
-Привет, - мама подняла на меня глаза. - Где ты шлялся-то столько времени? Даже обедать не зашёл. Опять на фабрику ходил?
-Нет, - мечтательно ответил я. - У меня свидание было.
-С девушкой? - мама удивлённо приподняла брови.
-Ну да.
-Это хорошо. А то я уже начинала думать, что ты гей. - она судорожно поводила ручкой по бумаге и посмотрела на кончик стержня. - Кончилась. Сходи, спроси отца, может у него есть ручка.
Я пожал плечами, встал со стула и поднялся к отцу на второй этаж. Открыв дверь, я увидел, как он сидел на кровати и что-то читал. Едва заметив меня, отец резким движением захлопнул книгу и сунул её под матрас.
-Добрый вечер, Алик, - заулыбался он. На его лице читался страх и тревога.
-Добрый, - я с удивлением смотрел на него. - У тебя нет ручки? А то мамина кончилась.
-Ах, ручки, - притворно-деловито отозвался отец, - Сейчас, сейчас поищу. У меня были сотни, тысячи ручек. Ведь без ручки совсем невозможно вести мои болотные дела.. Мои птичьи дела..
Ручки у отца, однако, не оказалось. Он протянул мне карандаш и, когда я вышел, закрыл за мной дверь. "Что же это он там читал?" - подумал я, - "Неужто Книгу Жира? Что там такого написано, если он её прячет? Выходит, толстяк не врал. Или всё-таки врал?" С такими мыслями я спустился на кухню и дал маме карандаш.
-Да, совсем забыл спросить, - сказал я ей. - Что это за клоунада с предметом про Антона?
-Никакая не клоунада, - ответила мама, не отрываясь от своих записей, - Ты же видишь, отец совсем ничего не зарабатывает. Всей семьёй одеваетесь в "секондах" и "Роллтонами" питаетесь.
-И поэтому ты устроилась работать в школу?
-Поэтому. Ну, и просто от скуки. - мама отложила карандаш. - Хотела сначала лингвистическую химию вести - не разрешили.
-Что же так?
-Говорят, ненаучно. Такая мымра эта ваша директриса. Просто лярва хлористая.
-А про Антона - научно?
-Про Антона - это вроде как ветвь литературы. Написание од и хвалебных статей.
-Ты понимаешь, что это полная чушь? - спросил я.
-Н-нет, - подумав, ответила мама. - Это совсем не чушь.
-Ладно, - вздохнул я. - Спокойной ночи.
Я включил фонарик и стал подниматься по лестнице к себе на этаж. Прямо перед моей дверью в луче света пробежало какое-то насекомое. Я навёл на него фонарь, и насекомое замерло на месте. Я нагнулся, чтобы рассмотреть его получше, и меня охватило странное и тревожное чувство. Это была уховёртка. Обыкновенная уховёртка, каких я не видел уже лет десять.

                Глава 3. Потомки толстяка Яшки.

Следующим утром я проснулся минут на сорок раньше, чем прозвонил будильник. Спать совсем не хотелось. За окном было пасмурно и хмуро. За ночь небо затянуло низкими и плотными облаками - казалось, будто кто-то душит землю огромной грязно-серой подушкой. На улице дул ветер, дом скрипел и качался из стороны в сторону. Я ворочался в постели с одного бока на другой, но потом, поняв, что сон ко мне не вернётся, оделся и спустился на кухню. Распечатав уже привычный стаканчик сухого картофельного пюре, я включил электрочайник и стал слушать его ещё более привычное, до боли знакомое хрипение и клокотание. Стенные часы на батарейках громко тикали, и каждый их "тик" был как удар по макушке. Идти никуда не хотелось, спать не хотелось, и вообще, ничего делать не хотелось. Единственное, что я хотел - это снова увидеться с Ирой.
Пюре заварилось, и стрелки часов уже показывали полвосьмого. Я поел, не спеша оделся и вышел из дома. Дождь ещё не начинался, но всё указывало на то, что он вот-вот начнётся. Ветер теребил голые прутья кустов вдоль дороги, гнал по асфальту пыль, окурки и рваные этикетки от мороженого "Витязь", которое было у нас в городке очень популярно, потому что было самым дешёвым. Одну из этикеток прибило к бордюру, и она беспомощно телепалась на месте, пытаясь на него вскарабкаться. Изображённая на ней голова витязя в остроконечном шлеме, покрытая засохшей шоколадной глазурью и пылью, выглядела жалко и уныло.
Я пришёл в школу аккурат к началу уроков. В такие хмурые дни в школе было по-странному тихо. Ученики почти не разговаривали друг с другом, учителя предпочитали давать какие-нибудь самостоятельные работы и молча сидеть за столом, что-то лениво пописывая. На уроках слышалось только шмыганье носов, покашливание, шорох ручек по бумаге и звенящее мерцание ламп дневного света. Полулёжа на парте, я нехотя строчил на тетрадных листочках что-то невразумительное, и думал о том, что всё происходящее сейчас в школе - бессмысленный, бесполезный и даже вредный процесс. "Зачем тратить время на расчёт каких-то гипотетических интегралов и на описание несуществующих книжных героев вместо того, чтобы делать что-то действительно стоящее и наслаждаться жизнью?" - думал я. Теперь я точно знал, что буду делать стоящего и как буду наслаждаться жизнью. Теперь у меня была Ира. Я не думал больше ни о помойках, ни о битье шифера, ни даже о том, чтобы поджечь какой-нибудь сарай возле железной дороги. Всё это потеряло всякий смысл. Да и всё остальное потеряло смысл. Всё, кроме Иры. "Ира, Ира, Ира," - звучало у меня в голове, я тихо улыбался и жмурил глаза. Это было счастье. Я смотрел на своих одноклассников, сосредоточенно шуршащих ручками, и мне казалось, что никто из них не счастлив так, как я. У них ведь не было Иры. А у меня была.
На третьем уроке я отправил ей сообщение, чтобы на перемене она вышла на крыльцо. Еле досидев до звонка, я вскочил со стула и чуть ли не бегом направился к выходу из школы. На улице уже начался дождь. Капли бешено барабанили по козырьку крыльца и разбивались о бетонные ступени. Вода, журча, стекала из водостоков и грязными ручьями бежала к площадке перед школой, образуя огромную лужу. Было холодно. Я прижался к колонне, поднял ворот свитера и сунул руки в карманы.
Ира вышла минут через пять. Она уже не улыбалась мне так тепло, как вчера. И вообще, в ней что-то поменялось.
-Привет, - сказала она, подойдя ко мне.
-Привет, - улыбнулся я и обнял её. - Что-то случилось?
-Нет, всё нормально, - ответила она, глядя на пол.
Но я чувствовал, что не всё было нормально. Ира не льнула ко мне, как вчера, не смотрела в глаза. Она была уже не так тепла, и руки её не обвивались вокруг моей шеи. Я попытался поцеловать её, но она уклонилась, и я уткнулся ей в ухо. Наконец, она легко отстранилась от меня и сказала:
-Знаешь, мне пока сложно что-то для себя решить.
-А что тут решать? - недоуменно спросил я.
-Я не знаю, чего хочу, - ответила Ира, первый раз взглянув мне в глаза, - Давай пока останемся друзьями, хорошо?
Я не знал, что на это сказать. Я понятия не имел, что нужно говорить в таких случаях. Я просто молчал и разглядывал её, как музейный экспонат, и не хотел верить, что слышал последнюю фразу. Неужели всё так быстро кончилось? Почему? "Так не бывает, так не может быть," - думал я, - "Ещё вчера, ещё сегодня, только что я был счастлив. А теперь?" А теперь я был несчастен. Естественно, не просто несчастен, а несчастнее всех в мире. Я вздохнул, отвернулся от Иры и стал разглядывать лужу перед школой, клокочущую от множества ударов дождевых капель.
-Только не обижайся, - сказала Ира, - Всё ведь хорошо.
Она улыбнулась, и от этой улыбки внутри у меня всё сжалось и ноги задеревенели. Меня наполняло густое, терпкое и невыносимое отчаяние.
-Крлу! - я издал этот странный звук и повернулся к ней, - Я цапельмейстер. Сын лесных болот.
Больше я не смог ничего сказать. Мне хотелось наговорить ещё тонну разных глупостей  о том, как я её любил, как не хотел терять, как искал её всю свою жизнь. Но я уже знал, что всё это было бы без толку. Я молча спустился по ступенькам с крыльца, вошёл в клокочущую лужу, встал на её середину и подогнул одну ногу.
-Крлу! Крлу!
Ира с полминуты смотрела на меня, а потом опустила голову, развернулась и скрылась в здании школы. Протяжно скрипнула дверная пружина, и дверь со звонким, как пощёчина, шлепком, закрылась. Не удержав равновесия, я опустил ногу на землю, попятился назад, споткнулся и с плеском грохнулся спиной прямо в лужу.
Мне было так плохо, что даже не хотелось подниматься. Я лежал в луже и смотрел вверх, на низкие серые облака, яростно поливавшие меня дождём. Я думал о тысячах идиотов и тупиц, которых кто-то любил и которые были счастливы. Я думал, что если я заслужил не большего, чем они, то, по крайней мере, и не меньшего. Я не знал, чем, но точно знал, что заслужил. Но теперь всё было потеряно, и справедливость не торжествовала. Другой Иры мне было не найти никогда - так я думал. Ира была одна. Одна на всей планете. И теперь уже не моя.
Мои волосы и одежда вымокли насквозь. Уже давно прозвенел звонок на урок. Пятиклассники, занимающиеся на первом этаже, смотрели в окна, дёргали друг друга, показывали на меня пальцами и смеялись. Я полежал ещё немного, а потом поднялся и побрёл домой, грязный, мокрый и никому на свете не нужный.
Дома никого не было. Мама и Эма ещё не пришли из школы, а отец, вероятно, ушёл на болото, как обычно в дождливую погоду, - его сапог у батареи не было. Немного придя в себя, я развесил мокрую одежду сушиться, вытер волосы полотенцем и поднялся к себе в комнату. Я не знал, что мне делать и как жить дальше. Хотелось пойти утопиться в болоте или спрыгнуть с какой-нибудь вышки, но я знал, что не смогу, и от этого ещё больше себя презирал. Хотелось, по меньшей мере, поделиться с кем-то своим несчастьем. Но родители были слишком сумасшедшие, Эма - слишком мала, а Тихон ничего бы не понял, потому что никогда никого не любил, а только всех ненавидел. Так что делиться было не с кем. И я неподвижно сидел на кровати, наблюдая через окно, как бесконечные серые тучи хлещут дождём молчаливый чёрный лес.
"Нет, так нельзя," - подумал я, - "Надо заняться чем-то, отвлечься хоть на что-то. Почитать что-нибудь, например". Что мне хотелось бы почитать, я думал недолго, потому что вспомнил вчерашний визит в комнату отца. Сейчас его как раз не было дома. Я тихо спустился по лестнице на второй этаж и вошёл в его спальню. Комната отца не отличалась богатым убранством - здесь не было даже обоев на стенах. В дальнем от двери углу стояла старая советская металлическая тахта, напротив неё - самодельный шкаф. Перед тахтой была небольшая ванночка с водой, в которой плавала тина - отец любил ставить в неё ноги, когда сочинял свои мессы и оды. Больше мебели в комнате не было, но простора это не добавляло. Почти всё остальное пространство было захламлено. Здесь валялись части различных отцовских костюмов, куски театральных декораций, поломанные гусли, струны, кучи листов бумаги с изображёнными на них карандашом цаплями в различных позах на фоне разных пейзажей, исписанные нотные листы и разнообразный мелкий мусор. Над тахтой висел изрядно потёртый коврик с вышитым на нём гербом Российской Империи. Перешагивая через разбросанные по полу вещи, я прошёл в дальний угол комнаты и сел на тахту, которая кисло и жалобно скрипнула подо мной. Запустив руку под матрас, я, однако, ничего не нашарил. Я встал с тахты, приподнял матрас с одной стороны, затем с другой - но под ним ничего не было. Видимо, отец догадался перепрятать книгу в другое место.
Я вздохнул и принялся разбирать кучи хлама на полу, но быстро понял, что вряд ли отец бросил бы на пол столь важную для него вещь. В шкафу были только различные нелепые наряды и пара пустых чемоданов. Книги не было. Я заглянул под тахту, осмотрел все углы, залез рукой под шкаф, но напрасно. Книги не было нигде. В отчаянии я опустился на тахту, и тут увидел что-то на дне ванночки с тиной. Я опустил в неё руку и вытащил небольшой железный сундучок прямоугольной формы. Сундучок был закрыт на шестизначный кодовый замок. Я потряс его: внутри что-то болталось и мягко стучало по стенкам. Я был уверен: там лежала книга.
Оставалось самое сложное - открыть сундучок. Я надеялся, что код состоит не просто из произвольных цифр, и пытался подобрать его. Сначала я решил, что шесть цифр, вероятно, означают какую-то дату. Я щёлкал металлическими крутилками и составлял из цифр свою дату рождения, затем даты рождения отца, мамы, Эмы. Сундучок не открывался - отец был не так прост. Я ввёл дату основания Храма Жира, даты всех основных праздников Церкви Жира - ничего не подходило. Я ввёл все нули, все единицы, последовательность от одного до шести и наоборот - но результата не было. Замок не открывался. "Неужели всё-таки произвольные цифры?" - подумал я и вздохнул. Я понимал, что произвольный ряд из шести цифр я смогу подобрать только чудом. Ломать сундучок не хотелось - тогда отец точно бы узнал, что я брал книгу.
И тут, будто какое-то озарение, в голове у меня прозвучало слово "жир". "Жир," - мысленно произнёс я, - "Это ведь ключевое слово". Я взял с пола листок и карандаш и написал это слово. Я вертел листок и так, и эдак, пытаясь понять, к каким шести цифрам могут иметь отношение эти три буквы, но в голову не лезло решительно ничего. Я уже устал гадать, готов был сдаться, убрать сундучок на место и уйти, как вдруг мне пришла в голову идея с элементарной нумерацией русского алфавита. Я быстро записал его на листочек и проставил под буквами номера от одного до тридцати трёх. "Ну конечно!" - воскликнул я про себя, - "Вот всё и встало на свои места. "Ж" - это восемь, "И" - десять, а "Р" - восемнадцать. Так, это только пять цифр, а какая шестая?" Я внимательно посмотрел на замок, и выставил на первой крутилке цифру "ноль". Остальные цифры я выставлял медленно и осторожно, боясь, что опять ничего не выйдет и окажется, что я зря столько думал. Получалось "ноль, восемь, один, ноль, один.." С замиранием сердца я повернул последнюю крутилку на значение "восемь", уже почти уверенный, что сейчас снова ничего не произойдёт. Однако, замок тихо щёлкнул и крышка сундучка приподнялась.
Едва не хлопая в ладоши от радости, я открыл сундучок. Там и вправду лежала книга - потёртая, матово-чёрная и довольно толстая. На обложке красовались три золотые буквы: "ЖИР". Ни имён, ни фамилий авторов не было. Названия издательства и года издания - тоже. Я раскрыл книгу и обнаружил, что все её страницы были скользкие и лоснящиеся, будто бы пропитанные салом. На первой странице не было никакого заглавия, сразу начинался текст. Я прочёл первое предложение: "Мы расскажем вам о правдивых, но забытых страницах истории."
Я начал читать. Книга была большая, я понимал, что не успею прочесть всё до прихода отца, и читал её урывками, открывая на разных страницах и стараясь найти что-то интересное. В Книге Жира описывалась всемирная история, весьма далёкая от того, что преподавали в школе и от того, что большинство людей привыкли считать правдой. Язык нельзя было назвать научным, книга походила, скорее, на сборник неких мифов и преданий без названий. Повсеместно в тексте встречались слова "говорят", "поговаривают", "сказывают", "идёт молва", и им подобные, и нигде не указывалось, кто говорит, поговаривает и сказывает. Сами мифы были все, как один, бредовые и нелепые. Казалось, что именно по этой причине они и не вошли в известные книги по истории. Ещё больше, конечно, казалось, что это враньё, только непонятно было, кто, кому и зачем врал, если доступ к книге всё равно был только у отца.
Суть того, что я успел тогда прочесть, была такова: когда-то жировая ткань человека уже была способна проводить нервные импульсы, и мудрейшие из людей уже принимались набирать всё большую и большую массу тела. Но затем, под воздействием пропаганды лживых политиков, ожирение стало восприниматься как болезнь, а чревоугодие - как порок. Люди, стремясь к "фальшивой" красоте и здоровью, принялись худеть, и со временем жир стал всего лишь своего рода атавизмом, утратив свои первоначальные функции. Однако, несколько мудрецов успели передать своим ученикам истину. Эти ученики и стали основателями первого Храма Жира в одном из голландских портов много столетий назад. Никаких ритуалов и песнопений тогда ещё не было. Небольшая группа людей просто собиралась на берегу моря. Они обсуждали примерно то же самое, что обсуждали прихожане нашего Храма Жира сейчас. Жир и ум. Постепенно их становилось всё больше, и, наконец, они решили, что пора расширять масштабы своей пропаганды и посылать миссионеров за границу. Так несколько миссионеров отправились рассказывать о будущей роли жира в разные страны Европы, двое уплыли на корабле в Америку, трое - на Восток, в Китай, Индию и Японию. А один на русском торговом судне отправился в Россию. Прочитав об этом, я стал листать книгу, чтобы узнать, что же случилось с этим последним миссионером. И нашёл. Я вырвал эту страницу и до сих пор ношу её с собой. Так что сейчас я просто процитирую написанное там.
"Говаривают, что голландец этот, Якоб, прибыл в Россию осенью 1570 года, а, может быть, и раньше. Весной следующего года он объявился в Москве и заинтересовал людей своими рассказами. Русским людям понравилась эта возможность - кушать пироги, лежать на печи и умнеть, умнеть не по дням, а по часам. К концу лета Якоб, звавшийся теперь на русский манер Яшкой, хорошо устроился в Москве. Женился, имел отдельный дом, прислугу и экипаж, и своими речами уже собирал в городе целые площади. Людей приходило всё больше. Так бы оно и шло своим чередом, не настань зима. На площадях и улицах стало холодно, и Яшка пошёл к царю Иоанну Грозному просить о помещении для собраний. Православный царь заинтересовался, что за собрания, а осмелевший Якоб возьми да и скажи ему всю правду. Царю эти дела пришлись не по душе. Бросили Яшку в темницу, и через три дня велели казнить. Люди, однако, прознали об этом, и пришли к царю просить, чтобы Якоба помиловали. Царь подумал, да и согласился. Но просто так голландца не отпустили. Поселили его в тереме под охраной стрельцов, и надели на него и на жену его одежды из деревянных ящиков. Такие костюмы должны были носить, не снимая, они сами, их дети, и дети их детей с самого рождения до самой смерти. Идёт молва, что дети в голос рыдали, и тела их уродовались, делаясь угловатыми и квадратными. То же было и с внуками голландца, а правнуки его уже такими и родились. Прямо как есть, квадратными. Дальнейшая судьба рода почти неизвестна. Некоторые сказывали, что встречали квадратных людей в восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом столетиях. Поговаривают, что есть квадратные люди и теперь. Их осталась одна семья, и колесят они в пустой цистерне по железным дорогам России."
Я перечитал эту странную историю несколько раз. Выходило, что деревянный костюм - не просто идиотская выдумка отца, а заимствование у реальной исторической личности - первого миссионера жира в России. С другой стороны, о каких реальных личностях можно было вычитать в этой книге без автора, которая, к тому же, хранилась у такого чудака, как мой отец? Но, опять же, если это всё выдумки, зачем ему было прятать книгу? Есть ли на самом деле эти квадратные люди? А если есть, то какие они? Как выглядят, о чём думают? Почему они живут в цистерне? Они, наверно, не похожи на моих одноклассников. И даже на Тихона. И даже на Иру. И даже на отца. Мысли путались. Посидев ещё немного, я вырвал страницу и убрал книгу обратно в сундучок, а сундучок - в ванночку. Потом я сложил страницу вчетверо, сунул её в карман и пошёл к Тихону.
Тихон жил в пятиэтажной хрущовке недалеко от школы. Я вошёл в подъезд, где воняло дохлыми крысами и табаком. Квартира Тихона была на третьем этаже. Возле его двери уже давно был неумело нарисован маркером контур человека в плаще с остроконечным капюшоном и с горящим крестом в руке. Человек добродушно улыбался и будто бы делал реверанс, подобрав полы плаща одной рукой. Я позвонил в звонок, за дверью послышалось шебуршание и бормотание, и через несколько секунд вышел Тихон в тренировочных штанах и выцветшей майке с американским флагом.
-Здорово, - сказал он и, хихикнув, прибавил, - Ты зачем сегодня возле школы в луже валялся?
-Надо было, - поникшим голосом сказал я, вспомнив об Ире.
-Что-то ты грустный. Как там с Иркой-то?
-Никак, - ответил я сквозь зубы, напрягаясь изо всех сил, чтобы не проронить слезу.
-Понятно. - вздохнул он, - А чего пришёл?
Я достал из кармана страницу, развернул её и протянул Тихону.
-Почитай вот.
Тихон потёр страницу между пальцев, удивился, что она просалена, и начал читать. Прочитав, он поднял на меня глаза и спросил:
-Это что такое? Откуда это?
-Это я вырвал из книги, которую отец прячет в сундучке.
-Прячет в сундучке? - недоуменно переспросил он, - Твой отец прячет в сундучке какую-то книгу?
-Да. Без автора и без года издания. Наверно, это Священная Книга Жира. Мне о ней рассказывал толстяк из храма.
-Ну, если даже это и она, - Тихон взглянул на листок, а затем на меня, - Что ты хочешь этим сказать?
-Как думаешь, это правда, то, что здесь написано?
Он несколько секунд смотрел на меня, как на идиота, а потом захохотал. Эхо от стен подъезда превращало его смех в сплошной гул. Возмущённо фыркнув, я смотрел на него и ждал, пока он остановится. Наконец, он умолк и ожидающе взглянул на меня.
-То есть ты уверен, что это чушь? - спросил я.
-Квадратные люди, - ответил Тихон, - Квадратные! Катаются в цистерне. По железной дороге.
-И?
-Что "и"? Это похоже на правду?
-Да чёрт его знает, - я пожал плечами, - Мало ли что может быть.
Тихон скептически покачал головой.
-Ну вот представь, - продолжал я. - Мы тут ходим в школу, гуляем, скидываем оцинковку, крошим шифер. Ну, занимаемся разной ерундой, в общем. Другие работают, нянчатся с детьми, бельё стирают. Кто-то бухает или по клубам шастает. А в это время по железной дороге едет товарняк. И в одной из цистерн - квадратные люди. Может, они сейчас проезжают мимо нашей платформы. А мы и в ус не дуем.
-Если даже и проезжают, - ответил Тихон, - то тебе-то что с этого?
-Ну, просто интересно, какие они. Как выглядят, о чём думают.
-Даже если всё это и правда, ты об этом всё равно не узнаешь. И не найдёшь их.
-Ну, кто-то же их нашёл, раз о них написали в книге.
-Кто-то и Америку открыл, - сказал Тихон, пожав плечами, - Кто-то первым в космос полетел, кто-то теорему Ферма доказал. Только это был не ты. И не я. Представь, сколько в России цистерн. Тысячи. И они не на месте стоят, а ездят туда-сюда. Да что об этом говорить. Ты всё равно не будешь никого искать.
-Почему это не буду?
-Да потому что я тебя сто лет знаю, - ответил он. - У тебя всегда так: заинтересовался и бросил. Ты ведь ни одно дело до конца не доводишь.
-Это какое дело я до конца не довёл? - спросил я.
-Никакое. Даже Ирку, и то не трахнул.
После этой фразы всё моё тело пронизала жгучая боль, и я едва не затрясся от злости и бессилия. Самым отвратительным было то, что это была правда. Я действительно за всю жизнь не довёл до конца ни одно дело, в том числе и то, которое привёл в пример Тихон. Я замолчал и уставился в угол.
-В общем, ты не хочешь ехать со мной их искать? - спросил я, немного погодя.
-Ехать? - усмехнулся Тихон. - Куда ты поедешь? Ты через день об этом забудешь и позвонишь мне. Скажешь: "Пойдём помойки проверим".
-Ну, как хочешь, - ответил я. - Давай тогда, пока.
Я развернулся и засеменил вниз по лестнице.
-Да, да, гордая птица! - крикнул мне вдогонку Тихон. - Крлу! Крлу!
Злой и подавленный, я вышел из Тихоновского подъезда и быстрым нервным шагом направился к дому. "Да, что тут сказать, он прав," - думал я, - "Я ничего не довожу до конца. За что бы я ни взялся, ничего у меня не выходит." На улице моросил мелкий противный дождь и начинало темнеть. В домах потихоньку зажигались окна. Мокрая ощетинившаяся кошка настороженно смотрела на меня с чьего-то подоконника. Казалось, она думала: "Ну и кретин. Наверное, он совсем ни на что не годится."
Хотел ли я на самом деле искать квадратных людей? Честно говоря, вряд ли. Так, немного побравировал перед Тихоном, не более того. Только вот какое будущее ожидало меня там, в нашем городке? Я об этом никогда особенно не задумывался, потому что всё и так было ясно. После школы люди делились на две категории: те, кто поглупее, шли учиться на машинистов, а те, кто поумнее - на юристов. Ну, у меня была ещё третья дорога - отцовский театр или Храм Жира. Но скакать в лесной яме и тренькать на гуслях мне не хотелось. Толстеть - тем более. Значит, я бы стал юристом. Снимал бы однокомнатную квартиру в хрущовке. Разрешал бы споры всяких пузатых мужиков о земельных участках и помогал бы старухам, которых каждый год по традиции обманывали мошенники, представлявшиеся какими-то активистами из пенсионного фонда. По выходным я бы, вероятно, по-прежнему ходил на фабрику или на помойки. Но когда-нибудь весь шифер на фабрике был бы уже разбит, вся оцинковка сброшена с крыши, а помойки бы заменили на какие-нибудь автоматы по переработке вторсырья, на европейский манер. Тогда бы я совсем перестал куда-то ходить, а просто сидел бы у себя в комнате и наблюдал из окна, как Ира, вышедшая замуж за какого-нибудь другого юриста, катает по дорожке коляску с маленьким пищащим существом. А кто-то тем временем летал бы в космос и доказывал теоремы. А по железной дороге ездили бы товарняки. И в одной из цистерн - квадратные люди.
"Ну уж нет," - подумал я. - "Хоть одно дело я всё-таки доведу до конца. Пусть и единственное за всю жизнь". Я встряхнулся, приосанился и твёрдым шагом продолжил путь домой. Детальные размышления о будущем мне даже чем-то понравились. Терять мне, действительно, было нечего. У меня и так ничего никогда не было. А теперь не было ещё и Иры. И будущего. Можно было хоть завтра отправляться на поиски потомков толстяка Яшки. Мешало лишь одно. Мешало то, что заставляет человека, которому предлагают лучшую жизнь, чем он когда-либо мечтал, говорить, что ему ничего не нужно и что он хочет умереть на своём диване в однокомнатной квартире. Короче, я боялся перемен.
Домой я пришёл к девяти вечера. Отец, мама и Эма сидели на кухне. Они, вероятно, только что поужинали. Мама, по обыкновнию, писала что-то в своей тетради, Эма молча тыкала клавиши телефона, сосредоточенно смотря на экран. У отца на коленях лежали гусли. Он пощипывал струны и бормотал что-то невнятное. Все они поприветствовали меня и продолжили дальше заниматься своими делами. Я вздохнул и пошёл к себе, наверх.
Поднявшись в свою комнату, я взял чистый лист бумаги и ручку. Написать хотелось очень много. "Но писать много - это чересчур сентиментально," - подумал я - "Надо кратко и ёмко." Я чувствовал себя самоубийцей, пишущим предсмертную записку. Сперва я хотел начать своё письмо обращением "Люди!", но мне показалось, что это слишком глупо и пафосно. Потом хотел адресовать его Ире, но решил, что Ире на меня наплевать, и она даже вряд ли его прочтёт. Тогда я стал писать письмо тем, кому был хоть немного не безразличен. Тем, кто в случае моей смерти если бы и не плакали, то хотя бы пришли на похороны. Я написал:
"Дорогие мама, папа и Эма. Я ни разу в жизни не довёл до конца ни одного дела, потому что я лодырь, трус и тюфяк. Это вы и так знаете. Но за последние дни многое изменилось. И я уезжаю. Не знаю, надолго ли. Может быть, на день, может быть, на два. Может быть, на месяц. А, может быть, навсегда.
Пап, тебе ведь известно, что все вокруг считают тебя придурком. Но знаешь, ты вообще-то классный отец. Я рад, что ты не укладываешь плитку и не охраняешь склад китайской пиротехники. Я всегда это знал, а теперь говорю тебе: ты настоящий гений. Я желаю тебе, чтобы камыш, который ты посадишь перед домом, вырос, как минимум, до второго этажа. И это.. ты ведь простишь меня за то, что я вырвал страницу из твоей книги?
Мам, тебе я хотел сказать, что ты очень понравилась моим одноклассникам. Может быть, благодаря тебе они научатся писать хвалебные оды. Это, конечно, бессмысленное занятие, но ведь, если задуматься, то всё на свете бессмысленно. Кстати, Коля Морозов жаловался, что у него никак не получается восхвалять Антона в стихах. Ты не суди его строго - поэт из него не очень, зато он хорошо изображает утку. Попроси его как-нибудь показать, тебе понравится.
Эма, спасибо тебе, что научила меня варить гречку и жарить яица. Теперь ты можешь быть за меня спокойна - от голода я не умру. А за тебя у меня душа не болит: ты девочка красивая и обязательно будешь счастлива. Если через пару лет Тихон будет тебя домогаться, стукни его хорошенько.
Вот, пожалуй, и всё.
P.S. Передайте Ире Максименко, что я её любил, и люблю. А Тихону передайте, что он кислый сарацин. Если найдёте меня мёртвого, похороните меня в нашем болоте. Мне нравилось плавать там на лодке между стволов."
Я ещё раз оглядел листок, перечитывая написанное, и убрал его в карман. Нужно было собрать вещи. Я никак не мог понять, что мне нужно было взять с собой. Сначала напихал в свой школьный рюкзак кучу ненужного барахла, но потом вспомнил, как кто-то говорил, что в поход надо брать минимум вещей. Вспомнился и мамин рассказ про Антона, который взял с собой в Москву только топор, два ножа и пару носок. Тогда я выкинул из рюкзака всё, кроме запасных кроссовок, зимней куртки и оловянной ложки. Хотелось, конечно, взять с собой ещё нож, но ножа у меня не было. Я застегнул рюкзак, положил его возле кровати и лёг спать.