Русло

Александр Евдокимов


Р  У  С  Л  О

новелла


в стиле «Rock-in-Room»
in the style of «R-&-R»



(аудио-версию слушайте в iTunes и в ЛитРес)

аудиоверсия:

https://cloud.mail.ru/public/47WA/DhF1qvTpZ





Моросил дождь… =
: суета капель, наполненная притяженьем Вселенной;
: капель, оттолкнувшихся от пуза приливов Луны;
: воды, стремящейся в сыть и грязь собственную…
В небеса, чтоб дождь моросил в сочном благодатном круговороте своём… пожизненно…

      
Моросил дождь: отходили воды, унося время, утверждая каждым мгновением движения – рождение,
рождение,
рождение...
Он сам сорвался с мокрого дерева и из тёплой лужи вновь увидел свет: окно второго этажа больницы уже хранило в себе пронзительный  крик...


Моросил дождь, – водяная пыль повисла между землёй и небом душной сырой массой. В этой сефиротовой мгле, уже появились два пульса… = 
: два сердца;
: два ритма;
: две мысли…
…появился свой пульс, своё сердце, свой ритм: появилась Вселенная...
Мчались воды, бросая в глаза первый свет с далёкого звёздного неба, опрокидывая – с ног на голову – пространство жёстким шлепком стерильной ладони!..
Тёплая лужа...
Крик...
Дыхание...
Слёзы...
А в дыханиях и каплях – рождения,
рождения,
рождения...
Дождь моросил, а мокрое дерево облегчённо тянулось голыми ветками к жёлтому окну родильного дома...


Тёмные комнаты пронзил жёлтый свет новой жизни, – он громко топал и плакал.
- Что?! – проснулась напуганная мать, – что случилось?!
Дождь коснулся лица матери: дыхание ему не подчинялось.   
- Что! – шлепком полетело от первого мгновения жизни, – от задницы, – в самую середину полушарий. – Что ты молчишь?!
- С... сы... сын! – изловчился выдохнуть он, – родился!...
Руки матери стали спокойней.
- Дурачок.
Голос был тёплым, как лужа.
- Что же ты плачешь, сынок...
- Не знаю...  Я видел его через окно...
- Ну вот я и бабкой стала. Ну – всё! Дурачок и дурачок.
Был дождь.
Была ночь.
Не было сна, – хотелось кричать...

       
…Пронзительней  осенью  тянутся  к  солнцу деревья: ни почек, ни листьев, ни гибкости – голые, онемевшие ветки…
Тоска охватывает душу, когда весь этот пейзаж отражается в сердце: вытягиваются нервы в недосягаемость – к прошлому...
Стас ехал в Мартовку, – в весну, – в тот март, когда в его сердце безлиственный пейзаж тянулся ввысь, но не к прошлому, а к настоящему, – к почкам и новым побегам весеннего утра, и немел мир от раздирающих душу криков котов, – обыкновенных, мартовских…
Стас ехал в Мартовку… =
: пронзала душу тревога;
: думы сливались со стуком колёс;
: мотив и слова рождались сами собой с напевом…


Без дверей и порогов
Проводил Отчий Дом…
Постояли немного:
Оживились теплом!
И простились для встречи,
Но ушли навсегда:
Отца мудрые речи!
Мамы милой глаза!...


А я сквозь сны, как в белый дым – иду...
По облакам, несу я в храм свечу!...
На малой родине, я Отчий Дом ищу,
Но лишь глаза моих родных…
И я сквозь них – лечу…


Дом остался вдали…
И рябиновый сад…
Как всегда мы смогли
Оглянуться назад:
Мы смотрели – летели!...
А порог у дорог
В белый дым, как в метели!...
Уплывал из-под ног!...

 
Удары  железных  колёс  вращали  в  своём  окне  юлу-округу  и в этом ритме вальса, сквозь грязное стекло, прорывались, наслаиваясь фрагментами: дома в зелени, улицы прямые и светлые, добрые коровы, глупые овцы и нервные козы, хозяйские маты пастуха в пелене пыли и тёплого запаха стада, и вновь, и вновь мать и отец и...   сын! Сын!...
Кулаки сжались: виноват был он сам – кот мартовский, обыкновенный, пакостный.
И, так стало:  разошлись – упали  печати  на  чистые  поля пурпурных книжечек, а большие ясно-голубые глаза Саньки неотступно хлопали ресницами сквозь чернильные гербы Отечества, и лепетно звали, беззвучно…
- Пойдём повидим...
Вагон остановился, перрон рассыпал под ноги гравий… =
: станция ожила, мешая камни;
: железная дорога оттолкнулась от провинции;
: и, тут же, закружились, вместе с автобусом, сошедшие – уже где-то в прошлом…
Твёрдая земля под ногами Стаса отозвалась пылью и ожиданием: ни вальса, ни юлы, ни романтики – реальность мерная: тоска и грохот уходящего поезда.
Он закурил.
- Сынок, табачком не угостишь? – вежливо пристал дед.
- Пожалуйста.
- Стреляю  всё, – улыбнулся  дед, – мало в войну настрелялся. Бросать пора – дышать хреново.
Старик  умело  прикурил,  затянулся: большая кисть закинула и дым, и белое утро на волосы и седина улеглась прямыми рядами, и он кивком головы отблагодарил Стаса.
- Ты не в Мартовку?
- Туда.
- Во, япона мать! А Волкова Михаила Степановича знаешь?
- Конечно.
- Уф-ты! Я ж воевал с ним! Как он?
- Сам давно не был.
Дед в грустной улыбке о чём-то задумался.
- А где воевали?
- Япошек  драли...   Да,  сколько  не  виделись.  Эмм!  А  тут  я собрался – бабка ворчать, – не понимат! Иди ты нахрен, – думаю, – имеем право! Да...  Дом-то хороший?
- Да, так… Относительно. Я же давно… Нет – хороший!... Такой… относи…
- Да – относительно...  Меня-то через неделю миной изнохратило в позвоночник. После того боя и не виделись. Во! Меня давай по госпиталям таскать, наконец, в Киеве положили на вытяжку и на год. Да... Во-от! Видать в рубашке родился: там многие уже в мирное время умирали. Многие... Одного жалко было. Молодой, ясное море, весёлый. У него белокровие признали. На гитаре играл!...  А этих... сестёр!... Ну, как мы япошек! Огонь парень был! Во-от… ну, а сперва: одна нога отказала, потом всё хуже и хуже... А однажды гитарой как врежет по графину – он вдребезги! Мы спокойны: такое на душе... Я уже ходил тогда. Во-от!... Осколки, значит рассыпались, а он как прыгнет на них – зарезаться хотел. Не дали мы ему, но поранился здорово... Во-от… Родных у него, значит, никого не было, кроме брата. Родителей немец расстрелял, а сестра шлюхой ихней была, вместе с ними и укатила... Падаль... Он всегда говорил, мол встану, поеду и собственными руками задавлю! Сильный парень был... Во-от!... Да, а брат у него летчиком. Я не знаю в какой должности, но у него, вроде, был личный самолет – по-служебному. Так вот: когда ему совсем плохо стало, этому... Жорке, мы его Жоркой звали. Во-от!... И когда плохо стало – тогда и вызвали брата. От встреча была!... Это не наш автобус?
- Нет, ещё минут пятнадцать, – ответил Станислав.
Дед  разволновался,  и  вопросом  оттолкнулся  от  прошлого, чтобы остыть, отдышаться. Стас протянул сигарету.
- Во, япона мать! – обрадовался дед. – А как, сынок, зовут?
- Станислав.
- Доброе имя, русское... Так вот, значит, Станислав, – от встреча была!... С одной стороны – боль за родного, с другой – безрассудное отчаяние. Как обнялись!... Жорка безумный: впился зубами в его щёку, впился – до крови! Во как расцеловались – до боли! Знал он: с ним всё... Во-от!... Просил брата найти сестру и... япона мать!... Его понимали, ясное море... Затем прощались. По-своему чувствовал он… Побелел весь, глаза блестят по-странному: что-то говорит, а не слышит себя-то, что-то у него внутри своё гуляет...  Короче, обнялись в последний раз-то! А он к нему, да – в ка-абуру!... Да-да! Едва успели! Во-от!... Потом, я с ним разговаривал: говорит, что и себя, и брата уложил бы... Да-да… усмирили, налили на прощанье… всем, кто в палате, значит, с ним… Ну и мне… всем… по кругу… Во-от…  а вместо этого, всё же, сестру простил… мне потом шепнул… спьяну… что любит её… Простил свою грешницу! Простил! Во-от… так и сказал, что прощат её!... Жалко было!
Дед взглянул на Стаса: глаза были полны переживаний, он улыбнулся, как бы извинился за несдержанные чувства.
- Я не увидел его смерти – повезло – выписали.
Молчали: один тысячный раз вспоминал, другой представлял, примеряя прошлое к сегодняшним дням, к сегодняшним чувствам и, – странно: сливались в созвучии струны.
Утро было доброе, сочное. Трава блестела бисером, ветер пересыпал его, дробя всё мельче и мельче: в ногах, в низком пространстве шёл дождь – шло своё время, а в противоположных далях  милой дурой неэкономно выперла луна, застыв в небесном куполе едва заметным местом облупившейся штукатурки.
- Дядя Миша ещё крепкий, – возвращая думы к деревне, сказал Стас.
- Должно быть! В парнях богатырём был! Да... Нас Степанычами в полку звали. Ха-кх, отчества одни: он – Михал Степаныч, я – Пётр Степаныч, так и кликали...  Не знаю, что с ним было потом, япона мать, фашистов-милитаристов этих, отхреначили – мало видать! Ещё отхреначим, ясное море...
Пространство переживаний разрезал автобус. Пассажиров было мало, но перед входом потолкались, обтирая грязное транспортное средство – обязательно.
Две  старухи  первыми  ворвались  в  ряды  сидений  жёсткого ПАЗика и цепко откинулись на дерматин. Беззубые улыбки вежливо раскрылись и добавили облупившейся штукатурке сочного утра…
- Мущина, девицу пропустите! – аккуратно сруководила первая.
- Да, места всем хватит и нечё торопиться! – влила свой голос другая...
Поехали.
- Учишься? – спросил дед.
- Нет, закончил.
- Погостить к родителям.
- К ним и к сыну, – врать старику не хотелось, так легче: понимай: век прожил.
- Не получилось вместе?
- Угу.
- Эх, на одно солнце глядим, да не одно едим. Из одной деревни, что ль?!
- К сожалению.
Дед  вздохнул  как-то  грустно,  отдалённо,  относясь  ко  всему эмпирически.
- Как ни гнети дерево, оно всё вверх растёт.
- Что?
- Как река пошла, там и русло будет...
Замолчали...
Трясло-укачивало, но не усыпляло: встречей жили...
И вот – Стас увидел!
Увидел!... =
: приехал и целый час ждал;
: время неумолимо цедилось, не торопясь, ласкало, умиляя всю округу прозрачной чистотой;
: и зной лунного дня, готовился навалить всё к пересохшей гортани...
И, наконец, увидел!
И он!
И он увидел отца!...      
...мать Станислава шла быстро и тянула Саньку за ручку для встречи – за угол дома: подальше от глаз. А сын вцепился взглядом в отца, вывернув на излом голову, и витринно выпучил в глазах беззвучный лепет:
- папа...
Обнялись… =
: два  сердца – большое  и  маленькое; 
: возник один ритм – родной и трепетный;
: здесь и сладкое было, и горькое…
И мать-бабушка смеялась сквозь слёзы: перед ней были дети.
- Мой папа! – вдруг, рассёк пространство Санька, он бурчал и отталкивал чужой мир за спинами отца и бабушки. – Мой папа!
- Твой, внучок, – выразила грустную радость бабушка, – спроси у папы, что он тебе привёз.
- А? – глаза мальчишки застыли на Стасе.
- Что он привёз?
- Пивёс?
- Да.
- Кому?
- Тебе.
- Засем?
- Ну, как – гостинец!
- Готинес! Да, папа, да! – по-деловому начал ронять голову сын.
- Да! – едва сдержал и смех, и слёзы отец.
- Пойдём повидим готинес? – утвердил Сашка.
И отец утвердил, – и повидили: с головы до пят в белом, – у зеркала, – поблестел с минуту обновой и начал шоколад в руках таять... 

 
!Смеялись – играли! – !Играли – смеялись!


И не отходили друг от друга…
Санька всех отталкивал, лип к отцу, но полного удовлетворения Стас не испытывал: не могла упоить его встреча: нутром хотелось обнять, слиться, но...
В самый омут, вниз головою, в студёную тьму, к жёлтому свету, – тянешься и сердцем чувствуешь – покинешь воды, а свежести, там – внутри, – нет: как в мячике резиновом – душно.
В глубине глаз отца и сына вертелись кубики воспоминаний, падали, разрушая сказочный замок, и лопались мыльными пузырями, унося в тысячных осколках радужную расцветку. И всё-таки капельки долетали и приятно таяли в душе, – глаза блестели.
Он помнил отца, он был в пространстве его Вселенной.
И Стас помнил...
Помнил: проём жёлтого окна и абрис беззащитный, зыбкий, кричащий.
Помнил дождь и слёзы.
Помнил, как он ползал по нему спящему, растягивая лужу.
Помнил месиво в стакане чая.
Помнил взгляд… =
: примерял он его и себя;
: говорил о чём-то несбывшимся;
: требовал молча, сейчас – «пойдём повидим!»…
Сын просил – отец исполнял, но, вдруг, Санька прервал игру.
- Фсё, папа! Фсё!
Он поймал дыхание.
- Давай в паявос! Давай! – усердно кивал Саша.
- А можно в ракету – на луну, там есть тундрики! Давай! – подражал ребёнку взрослый.
- Тудики?
- Да, тундрики, мундрики, лундрики – на луну!
- Неть! Как папа Зеня! – вырвал из детства взрослого дурака Санька. – Паявос! Как паявос!
Рельсы с грохотом полоснули по нервам Стаса...
Стрелка переведена: всё онемело.
- Во! Якета, на люну, папа! Во!
Станислав разорвал слипшиеся губы.
- Что ты сказал, сын?
- Якета, – начал убеждать Санька.
- Нет, до этого?...
- А я на якете поячу! – увернулся  сын,  хрустя  упаковкой шоколада и побежал к двери. – Пойдём повидим каёву! Пойдём!
Сашка остановился и его глаза непроникающей стеной встали перед Стасом, – он ждал.
- Пойдём, – родитель направился за сыном.
И  вновь  потянулось  дерево  через нити-нервы из той далекой ночи-роженицы, к жёлтому окну, – к небу, – в середину Вселенной, но сухая ветка лопнула и всё рухнуло в тёмную ночь: Стас потянулся рукой к оконному свету, а обнаружил луну...
- Сука! – вырвалось у Станислава.      
- А? – моментально переспросил сын.
Отец улыбнулся.
- Собачка! Кнопка наша женского пола.
- А?
- Самка!
- Сямка?
- Да.
- А засем?
- Природа так сделала.
- Пойдём повидим пиоду!...
Но за Сашкой пришли!... =
: Всё, пойдём домой, одевайся, дед зовёт.
- Мы пиоду пойдём с папой повидим!
: Там холодно, а завтра мама приезжает. Одевайся.
- Мама!
: Да, а сейчас дед на би-би катать будет…
Другой дом властно взял руку племянника-Саньки, и оторвалась тропинка далекого мартовского дня в Мартовке, когда трепетные шаги первой любви девочки и мальчика соединились, где-то в пространстве, согревая друг другу и руки, и сердца.
Отталкиваясь  от  уходящих,  Стас  широким  шагом проскочил в сарай: лицо горело, наивный утренний травяной дождь быстро ворвался в другое пространство. Руки Станислава схватили тяпку и острая грань заплясала по сухой траве, пытаясь сбить росу-слезу, но жгучий поток резал щёки, а руки от злости работали, работали. Сын услышал шаги – мать остановилась сзади: долго молчали, только громко шипело сено, – как дождь.
- Иди кушать, сынок, – она ушла тихо и осторожно.
Вечером не было дождя нигде: сухая ночь и ясные звёзды.
Думы утащили Стаса в это огромное пространство и он пропал в нём...
         

...Кровати в ряд. Чистая и светлая палата, тишина гробовая – в ушах звенит! Как за стеклом – хоть лопни от крика – здесь не слышно.
Лежит  Стас  в  самом  центре  и  тела  своего  не  чувствует, как парализованный – всё чужое, что ниже шеи, душа только на месте.
Её родную, он ощущал, но не радовался – душа была полна тревоги… =
: вдруг, в палату въехал паровоз и сын из кабины выскочил, и подбежал к отцу, а Стас и обнять-то не может: руки – падлы!... – папа, пойдём повидим паявос! – кричит радостно Санька и тянет его за руку, но никак не сдвинет отца с места;
: вдруг, из паровоза, сына окликнул мужской голос: мама зовёт – Сашка растерялся: но здесь папа! Какой такой – папа?!; 
: вдруг, из паровоза вышли двое: Санькина мать и мужчина…
- Сынок, пусть   лежит, – сказал супруг, – у нас купе, а у него общий.  Саньку взяли за руки и пошли!
Стас хотел догнать и сделать железнодорожнику отдельное купе: и пусть потом садят в общий или строгий...  Но ни крикнуть, ни встать не смог.
Потом Стаса, вдруг, почему-то взяли и повезли... 
Неожиданно раскрылось огромное озеро, а на берегу они – сын, железнодорожник и он: брошенный, как тряпка.
- Папа! – радостно пролепетал Санька: его взгляд опять окунулся в прошлое.
А этот, – с паровоза, – сбросил с плеча кусок рельсы рядом с теменем Стаса и улыбнулся:
- Это не папа.
- А кто это, папа Зеня?
- Муму, сынок. Водоплавающий. Давай в воду скинем, привяжем к железяке и отпустим на волю, с богом.
 Вот так и обустроилась речь прямая, как в диктанте:
- Грелся Максим вокруг осин! А какой герой сказал – время отведает!
Хамское  отношение  взбесило  Стаса  и,  когда хозяин рельсы и сына шагнул к нему с верёвкой, он рванулся и встал! Встал, – а руки не работают: ни этому хайло заткнуть, ни сына забрать...
Погнал Стаса железнодорожник, бег был изнурительный, долгий и душный...
Вдруг, – станция и паровоз мчится к нему, а на перроне женщина у железнодорожной пропасти намеревается шагнуть в неё.
- Куда! – благим матом заорал Станислав. Сил у него уже не было – руки болтались, как плети. – Сейчас, сынок, повидим паровоз!...
В последний момент он оттолкнул женщину и рубанулся навстречу локомотиву, как  мотылек на свет!...
Раздался звон битого стекла.


Станислав проснулся...
Осколки настольной лампы ещё сыпались на пол.
Включил свет.
Вошла напуганная мать.
- Рукой во сне зацепил.
Мать успокоилась.
- Ладно, утром соберу. Спи.


!Спать не хотелось! – !Сон разволновал его!


И смешно, и грустно, и больно…
Закурил.
- Самоубийца, – Стас хмыкнул, уставившись куда-то в пол. – Значит, Анну спас! Роман испортил. Нет – два: свой и классика. Самоубийца...
Вспомнил утренний рассказ старика...


- Жалко... – дым улетел во тьму. 
И сейчас Станислав ясно почувствовал, что ему хочется так же, как и Жорка с братом, расцеловаться с сыном... до боли! утонуть в нём маленьком до нутра, и чтоб он понимал: почему так?! тогда объятия крепче, и легче немного, и слёзы-дуры не лезут, и чтобы «повидеть» ещё и ещё...
И всё!
И – всё: до прибытия автобуса оставалось минут двадцать.
Остановка  рядом  с  домом  родителей  Стаса, вещи собраны, спешить некуда.
- Сходить, может? – тихо сказала мать и пошла.
Стас встрепенулся.
- Успеешь?... Спасибо, мама! – уже вслед по-детски радостно проговорил сын.
Его глаза вросли в переулок – ждали! ...
 

Подкатил автобус – нервы натянулись!
- Эх, надо было раньше! Раньше! И мать гоняю, стервец!
Народ на остановке превратился в пассажиров: дверь лязгнула и сквозь пыль толпа потянулась в духоту салона. Из облака песка и низкого вечернего солнца вышел старик.
- Станислав, – слова его вязли в липкой горечи водки, – уже из дома? И я домой...
- А вы, так скоро?...
- Всё – встренулись! Всё! Во так от: могила на месте сухом, а глаза на мокром! Во так от! Не успел...
- Умер?!…  Я не знал.
Старик-фронтовик развёл руками и пошёл в сторону кладбища.   
- Не поеду...
В переулке показалась мать...  она была одна.
- Успели, – Стас опустился на лавочку у забора.
- Спать укладывают, – объяснила мать и отвернулась.
- Я так и думал, – Станислав пытался улыбаться, как всегда перед отъездом. – Ну! До свидания. Я напишу, мама... позвоню…
Он обнял её, поцеловал и быстро повернулся к лавочке, наклонился над ней, взял сумку и замер, переводя дух: две огромные капли сорвались и, как жидкое олово, расплющились о скамейку, застыв чёрными махристыми глазами трафаретно и временно. Стас взял тяжёлую ношу и пошёл...
Салон автобуса встретил попутчиков хриплой фонограммой неизвестной, но мудрой песней…


Праздник дарят фонтаны…
И!... 
рождается круг:
От палитры смеющихся красок,
Где газета расскажет нам, вдруг!...
Путешествие лодочки –
в сказку…


Пыль радостно завертелась вокруг автобуса, затуманила всю улицу, прилипла к лавочке, будто замела следы свежих ранок, будто унесла этот день – в завтра, – быстрее высохнет…


Ярко жили фонтаны…
И!... 
до неба рукой –
Доставали почти небосвод!...
И!...
газета в волнах, – может, вдруг, стать живой:
Вот – плывёт по воде,  –
пароход!...


И!...
вновь только сны о той песне не спетой!
И!...
вновь ожидать нам далёкого лета!
И!...
вновь в небесах будет праздник из света!
И!...
вновь с нами вместе кораблик газетный!...


А мать смотрела вслед, пока могла...


Жили-били фонтаны…
И!...
с глади воды –
Поднимался прохладный туман:
В нём мерещились наши мечты!
И!...
кусочек газетный плыл –
там...

В небе жили фонтаны…
И!...
дождь, как грибной –
Разлетались жемчужины в каплях!...
Разливая на радость простор водяной,
Чтобы плыл в нём –
бумажный кораблик…


И!...
вновь только сны о той песне не спетой!
И!...
вновь ожидать нам далёкого лета!
И!...
вновь в небесах будет праздник из света!
И!...
вновь кораблём станет чья-то газета!...


Пыль зависла на самом краю деревни, родившейся в марте и потянулась к тополям, к их пронзительным веткам и осыпалась, а взгляд матери устремился в недосягаемую высь – в осень...


Не дожили фонтаны…
И!...
грусть журавлей
Не коснулась водицы живой
Не поплыл с ручейком –
до далёких морей!...
Пароход, иль кораблик с листвой…
 

Отключили фонтаны…
И!...
вся красота:
Непогоды бокалов с земли!
Осушились все залпом –
до дна!...
Ради серой небесной воды…


И!...
вновь только сны о той песне не спетой!
И!...
вновь ожидать нам далёкого лета!
И!...
вновь в небесах будет праздник из света!
И!...
вновь пароход оживёт из газеты!...


Отключили фонтаны…
И!...
не обняться!
Летящим, навстречу, желаниям ка'пель…
Осенняя грусть стала, вдруг, проливаться:
Чтобы смыть тот бумажный корабль…


Отключили фонтаны…
И!...
оркестр – из труб,
Гармонично настроенных в небо!...
Не собрал, как всегда, полный круг,
На боку, лишь кораблик из лета…


И!...
вновь только сны о той песне не спетой!
И!...
вновь ожидать нам далёкого лета!
И!...
вновь в небесах будет праздник из света!
И!...
вновь наш кораблик построит газета!...


…Жили-били фонтаны…
И!...
с глади воды –
Поднимался прохладный туман:
В нём мерещились наши мечты!
И!...
кораблик газетный был –
там...


Отключили фонтаны...
И!...
дождь перестал
Целовать в небесах белый снег!
Каждой каплей тянулся вчера –
к облакам:
Знал, что он –
продолжение рек…


И!...
вновь только сны о той песне не спетой!
И!...
вновь ожидать нам далёкого лета!
И!...
вновь в небесах будет праздник из света!
И!...
вновь для кораблика купят газету!...


Мартовка не грустила: у неё много было котов, как и вёсен для них бестолковых… но так и течёт жизнь – так и определяется русло её до горизонта…