Глава 17

                Где Дарик сомневается, просит помощи, выбирает, мучается
                горячкой и воспоминаниями,
                а план всегда неплохо иметь запасной.

       Внутри дом улле так же не блистал роскошью как и его двор. Пыльные сапоги Дарика топтали тростниковые циновки. Стены поражали первозданной пустотой. В одной из комнат, проходя мимо, Дарик увидел нескольких бединов пивших чай за круглым достарханом. Головы их венчали чалмы перевитые зелёной и красной лентами, в знак того, что они посетили могилы двух самых великих Пророков — Амаэля и Иссы. На бесцеремонно вломившегося в дом сафуада взглянули со снисходительной укоризной, как на расшалившегося ребёнка. На вломившегося в дом шахского гвардейца смотрели неодобрительно, но в тоже время с каким-то снисхождением, как на нашкодившего мальчишку.
     — Мне нужен улле-Эфеби,— с трудом раскрывая рот произнёс Дарик.— Дело шах-ан-шаха!
     Один из бединов ответил ему в атраванской высокопарной манере.
     — Почтенный наверху, принимает верящих. Мы всего лишь скромные паломники, не напрасно дожившие до своих лет потому, что имеем счастье знать лично блаженного улле...
     Дарик не стал дожидаться, пока он договорит, бросился к лестнице. Ступени отозвались под его шагами натужным скрипом. Прямо с лестницы, он попадал на небольшую террасу. Перед закрытыми дверями прямо на полу сидело несколько человек. Не глядя на них Дарик шагнул к дверям. Дорогу преградил молодой бедин, с красно-зелёными лентами на чалме.
     — Дело Шах-ан-шаха! — прошипел Дарик.
     — Перед Всевышним все равны.
     — Прочь с дороги,— Дарик схватился за  саблю.— Пока я не укоротил тебя на голову!
     Парень молниеносно выхватил заткнутый за пояс кинжал.
     Двери резко распахнулись, на пороге возник высокий старик. Чёрное аскетичное лицо, с резкими, будто высеченными из камня чертами, обрамляла аккуратная белоснежная борода. Широкий нос хранил следы перенесённой некогда оспы. Из-под распахнутого ворота джелябы торчала морщинистая, как древесная кора, шея. Властным голосом утихомирив воинственного юнца, старец уставился красными от недосыпа глазами на полукровку. Жестом пригласил войти.
      — Так чего,— улле плотно закрыл за спиной Дарика дверь, голос его скрипел как не смазанное колесо телеги.— Надо от меня доблестному сафуаду? Что заставило его прикрыться именем Саффир-Шаха, лишь бы скорее попасть ко мне?
      Он внимательно посмотрел на него.
      — Да вы и не сафуад! Кто вы и зачем обманом проникли сюда? Снимите маску.
      Дарика охватил трепет, подобного которому он не испытывал даже когда висел над пропастью на кончиках пальцев. Немного поколебавшись, он взялся за маску.
      — Как вы узнали?
      — Всевышний подсказал…— в этот момент он увидел бледное, будто у мертвеца, лицо Дарика и безобразную рану, с кое-как слепленными краями, тянущуюся через щёку.— О, Алуит!
      — Простите, за обман,— полукровка скованно повёл плечами.— Но мне нужна ваша помощь.
На лице проповедника стремительно менялись эмоции от неодобрительного удивления, до обеспокоенности и страха.
      — Я мало что смыслю в ранах,— он взял Дарика за плечо, пытаясь отвести его на низкую кушетку у окна.— Но думаю, сейчас вам нужнее лекарь, а не духовник...
      — Не надо лекаря,— полукровка крепко схватил протянутую руку.— Дело не в ране.
      — Чего вы хотите?
      — Многие люди почитают вас за святого,— начал Дарик.— Так же говорят, вам на горе явился сам Бог…
      — Фелим…[1]— поправил старик.
      —...Он говорил с вами. Никто из ныне живущих не может сказать, что говорил с богом лично…
      — Не лично. Но… он говорил со мною устами посланца.
      — В молодости я учился на жреца,— продолжал Дарик.— Нам всё время твердили о том, что Бог есть Любовь, Он — Справедливость. Нам говорили о силе молитвы, что если ты прав, Он  — поможет...
     Над переносицей улле-Эфеби пролегла вертикальная складка.
     — Разве ты малый ребёнок, или калека? — спросил он.— Всевышний дал всё, что необходимо: руки, ноги, голову. Это очень много, не уставай благодарить Его за это в молитвах! Но что ещё ты желаешь? Чтоб Он спустился и сделал всё за тебя? Ценить следует только то, что досталось с трудом. Никто не вправе его у тебя забирать.
    — У меня была жизнь, но Он забрал её!
    Он прищурил глаза, лицо его сморщилось, зубы стиснулись до скрежета. В памяти забрезжило воспоминание. Он снова ощутил под лопатками жёсткий песок судебной арены, увидел заслонившую солнце гигантскую фигуру горбуна. Вернулась боль. Сначала от раны в груди, потом от ударов хлыстом, затем спину ожгло раскалённым клеймом. Он снова ощутил запах горелой кожи и дикое зловоние зиндана… Страх, стыд, ярость. Яркий свет, многоголосый гомон, голос распорядителя торгов, слышимый словно сквозь вату, нахваливает достоинства нового раба...
      — Я сцепил зубы, начал всё заново, но Он снова вмешался! Почему Он вечно ставит преграды и посылает неприятности? Может, всё ложь, а Он на самом деле жесток? — пальцы его сжались словно капкан.— Всю жизнь я борюсь за то, что другим достаётся за так!
       Улле поморщился, но руки не отнял.
        — Чего же вы от меня хотите? — глухо спросил он.
Ответил Дарик не сразу. Некоторое время он просто смотрел в пустоту.
        — Я устал от сомнений, правильный ли путь выбрал? Смогу ли пройти по нему? — сказал он тихо.
        Потом, сморгнул, неловко, словно стесняясь своей грубости, выпустил покрасневшую кисть проповедника. Взглянул ему в глаза. Сказал совсем иным голосом, каким-то отстранённым, хриплым, не своим.
        — Я пришёл к вам за помощью. Вы не откажите в ней?
        — Во имя Алуита Милостивого и Милосердного! Не откажу. Чего ты хочешь?
       «Прощения...» — мысленно ответил Дарик.
       Он смотрел на своё отражение в его зрачках и видел в них, то, что должно произойти уже через несколько мгновений. Сначала удар в грудь, чтобы пробить лёгкое. Затем по торчащей из выреза рубахи шее, где билась кровеносная жилка...
      — Жертвы.
      Удар кинжалом, молниеносный, словно бросок кобры. Старик даже не успел моргнуть или вскрикнуть. Алая струя фыркнула в лицо Дарику. Он не дал улле упасть, подхватил, прижал к стене, подставил чашу. Кровь хлынула в неё, быстро наполнила до краёв, ещё мгновение и польётся на пол… Мгновение затягивалось…
       Кровь всё струилась, но не переполняла чашу, будто исчезая в жадной глотке хафаша.
       Наконец страшный ручеёк иссяк. Дарик осторожно уложил обмякшее тело на ковёр. Взор мертвеца был какой-то спокойный и одухотворённый, как у мастера, наконец-то завершившего работу всей жизни. Чаша была пуста и совсем, полностью, просто абсолютно девственно чиста.
       Вытирая с лица кровь, он посмотрел на труп, пытаясь понять, всё ли сделал как надо. Мысли возвращались к  тому памятному разговору.

                ***
       Залитый призрачным лунным светом оазис, каменная арка опутанная лианами, окаймляющие небо чёрные кроны пальм. Они сидели друг перед другом скрестив ноги. На песке между ними тускло отливала круглым боком плоскодонная чаша. Гюлим рассказывал, а Дарик напряжённо внимал, не желая упустить не единого слова.
       Они были не одни. Между пальм мелькали смутные быстрые тени стрыг. Они тихо поскуливали, вздыхали и о чём-то бормотали во тьме. На арке, привалившись плечом к барельефу, сидела крылатая абасса. Её лёгкая шёлковая туника почти не скрывала соблазнительных форм, чёрную копну волос придавливала витая диадема эльдарской работы, а соблазнительная женская ножка, которой та вальяжно болтала, заканчивалась птичьей стопой с острыми загнутыми когтями. Несколько раз Гюлим назвал её Гарпией, на что она надменно его поправляла: «Царица Гарпия!» Она тоже слушала Гюлима и иногда вставляла в его речь комментарии.
      — Это не просто волшебный сосуд. Это — Реликвия. Пророк Исса пил из неё сам и давал пить убогим и те исцелялись, а пророк Амаль наполнив всего на треть, напоил тысячу своих последователей в пустыне.
      — Она сохраняет и приумножает всё, что в неё попадёт, — подхватывала абасса.— Будь то вода, вино или кровь…
       — Одно прикосновение к ней причинит мне дикую боль,— продолжал Гюлим.— Но, что невозможно бессмертному, то может совершить простой смертный. Например, ты. Для того чтобы выполнить предназначение чашу надо напоить кровью. Это должна быть особенная кровь! Первый встречный, или купленная на торге рабыня не годятся.
       — Почему? — не сдержался Дарик.
       — Потому, что Саракаша заточил служитель солнечного бога,— томно ответила с арки женщина-птица.— Сломать наложенную печать может лишь сокол летающий выше, чем он. Но ему придётся пожертвовать собой добровольно!
       — Но… — полукровка попытался осмыслить сказанное.— Это же было пятьсот лет назад! Жрецов тех богов давно уже не осталось...
      — Ах-ха-х...— засмеялась Царица Гарпия, расправив за спиной крылья.— Все они птенчики одного гнезда!
      — Исариане, бохмиты, алялаты и назраиты,— кивнул Гюлим.— Каждый по-своему, но все почитают одного и того же бога. Сгодится любой, лишь бы был настоящим праведником.
      — И что будет? — спросил Дарик.— Что будет, когда я добуду кровь праведника?
      — Мы придём в гробницу и выльем её на печать, наш господин будет свободен и тогда каждый будет вознаграждён по заслугам. Твоя мечта о могуществе воплотится.

                ***
       Дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвался тот самый бедин, с красно-зелёными лентами на чалме. Он открыл рот, уставившись круглыми глазами на труп у ног Дарика, и закричал. Дико, пронзительно. Крик резко оборвался на самой высокой ноте. Стремительно, как тигр, бедин  прыгнул на него, замахиваясь ножом. Дарик едва успел уклониться.  Поймал руку с ножом, сдавил, вывернул, обвёл вокруг себя, отшвырнул. Что-то с глухим звоном запрыгало по ковру. Юноша пробежал полдесятка шагов, споткнулся, развернулся и выпал спиной в окно.
      «Демоны Пекла!» — Дарик ринулся в двери, раскидывая испуганных посетителей.
Перемахивая через две ступени, он чуть не свернул себе шею на лестнице, пронёсся через первый этаж, вылетел во двор.
       У выпавшего из окна тела быстро собиралась толпа. Никто ничего не понимал, но замешательство не могло быть долгим. Дарик прыгнул в седло, дал коню шпоры. Уже за воротами его нагнал дружный вопль, полный боли, страха и ярости. В тот же момент он понял, что потерял сафуадский шлем с маской.
Безжалостно подгоняя коня, он скрылся в переплетении улиц. Ведущая к воротам центральная улица была перекрыта. Двигалась какая-то процессия, неспешно ступали укрытые коврами слоны, покачивали павлиньими опахалами слуги…
       Дарик, не раздумывая, развернул коня, умчался в направлении квартала красильщиков. Мнимое спокойствие горожан его не обманывало. Весть о убийстве проповедника  распространяться со скоростью пожара. Совсем скоро о нём будет говорить последний нищий на базаре, стража закроет ворота, а на него самого развернётся настоящая охота.
       Квартал встретил его непередаваемым ароматом хны, басмы и верблюжьей мочи, используемой для валяния и окрашивания тканей. Распугивая прохожих, он ворвался на площадь, где в каменных чанах закисало сырьё. В галопе сорвал с себя синий плащ с богатым шитьём. Прямо с седла, схватил из одной из корзин кусок чистой подготовленной к окраске ткани. За площадью он бросил коня, погрузившись в переплетение тёмных затхлых переулков. В одном из тупиков он первым делом проверил, на месте ли чаша. Потом избавился от кольчуги, чешуи и расшитого серебром кафтана, порвал украденную ткань на лоскуты и смастерил себе из них тюрбан, закрыв концами лицо. Разулся. Это далось ему с большим сожалением, но нищий батрак не носит сапог для верховой езды. Бросил саблю, спрятав под одеждой только трёхгранный кинжал.
      Немного переждав в тупике, он уже собрался вернуться к площади с чанами, как вдруг земля под ним покачнулась. Чтобы не упасть он схватился за стену. Руки дрожали.
     Он просто устал — подумалось Дарику. Он хотел сделать шаг и упал...

                ***
      Город бурлил и клокотал, как закрытый крышкой котёл.
      Убит улле-Эфеби!
      Из уст в уста передавались самые невероятные сплетни. Подозревали тавантинов — извечных врагов, живущих за горами на Северо-Западе, коварных и жадных морейцев — продающих Алалу Души за деньги и, конечно же, салхитов, которым праведный улле мешал распространять свою ересь. Толпы разъярённых горожан свирепствовали на улицах и площадях, громили лавки мармаридских и тавантинских купцов. Очень быстро разнёсся слух, что убийца был переодет в сафуада. Шахских гвардейцев ловили на улицах, стаскивали с коней, избивали и срывали маски. Те не оставались в долгу. Лилась кровь, лежали убитые...

                ***
      Адски болела раненная эльдаром щека. Дарик попробовал подняться, но руки были как из соломы. Его бил озноб, он трясся и мелко щёлкал зубами.
Почему так холодно?
     Словно в полусне он видел какую-то женщину, склонившуюся над ним.
     — Грустный маленький зяблик, не вовремя ты прилёг отдохнуть...
      Дарик хмурился, пытался разглядеть лицо, но всё было как в мутной воде. Он почувствовал как она невесомо провела пальцами по его лбу и щекам. Ему стало лучше, зрение прояснилось, но лишь на миг. Он успел разглядеть чёрные пернатые крылья и провалился во тьму.

                ***
     Он лежал на чём-то твёрдом, спина болела, его по-прежнему трясло, щека горела огнём. Кто-то разговаривал совсем рядом. Попытался прислушаться.
     — ...Произойти следующей ночью. Теперь Гюлиму придётся менять свои планы.
     — Он рассердится.
     — В том числе и на нас…
     У первого был густой громкий слегка гнусавый голос. Звучал он размеренно и даже немного властно.  Второй, напортив, говорил напористо, быстро.
      Ни тот ни другой были ему не знакомы.
      Дарик попробовал раскрыть глаза.
      Где он? Ночь или день? Темно… всё как в дыму…
      Голову пронзила резкая боль. Он снова зажмурился, решив, просто слушать.
      — Не понимаю,— говорил обладатель быстрого голоса и, кажется, говорил о Дарике.— Почему хозяин так приблизил к себе этого червя? Он всего лишь смертный, их — много! Чашу можно вручить другому.
       — Кому? У тебя уже есть на примете подходящий кандидат? Может, вручить её Гарпии?
       — Я ей не доверяю!
       — Тогда может быть, ты сам возьмешь её?
       — Ты же знаешь, что это не возможно!
       — Не возможно,— подтвердил Гнусавый.— А потому не мели ерунды. Хозяин — суеверен. Он верит в удачу этого мхаза.
       Дарику вдруг стало смешно. Он захохотал бы в голос, если бы мог. Он попытался улыбнуться, но силы снова покинули его.

                ***
        В пустыне полно руин. Одни когда-то были построены эльдарами во времена Риенлисета, другие оставлены людьми. Стоящая посреди каменистой пустыни крепость Мааших-Кавыр в древние времена была крупным форпостом в южных владениях царя Саракаша. При строительстве Маашиха в камень вмуровывали живых пленников, дабы их духи вечно хранили зубчатые стены. Из неё отправлялись войска на покорение Офира и Бедзана, в неё же свозили награбленные сокровища. В ней же согласно преданиям, Марустаф Гюлимани бросил мумифицированные головы одиннадцати побеждённых им царей и цариц, когда узнал о свержении своего государя.
       А потом и самому Гюлимани пришёл конец. Царство Саракаша распалось, а часть его земель прибрали к рукам соседние государства. Мааших-Кавыр остался ничейным. Забытый, заброшенный он стал добычей пустыни.
       В последние годы, пастухи и кочевники, случайно оказывающиеся возле Маашиха, всё чаще стали рассказывать о зловещих тенях и призраках, о гарпиях, взлетающих с его башен, о демонах, частенько посещающих его по ночам и пригоняющих с собой длинные вереницы собранных Душ.
       Но находились и те, кто соблазнялся легендами о сокровищах Маашиха. Сбиваясь в отряды, они отправлялись в руины. Никто из них не возвращался назад, увеличивая мрачную славу цитадели.
      — Алал поселился в этих камнях! — шептали случайные путники, делая отвращающий знак из сжатого кулака с отогнутым средним пальцем. — Да пожрут их скорее пески!
      А одиннадцать голов в царских венцах и коронах так и лежали глубоко в подземельях. Расставленные полукругом на постаментах, они взирали пустыми глазницами на резное деревянное кресло и на своего победителя в нем, и взгляд их казался злым и бессильным. Необыкновенно ярко горели масляные лампы, заливая всё вокруг чистым золотым сиянием.
       Бесстыдно покачивая бёдрами, к Гюлиму приблизилась обнажённая женщина. Увидь её кто-то из пастухов или кочевников они бы назвали её алья или абасса и после сбежали бы в страхе. Птичьи лапы, которыми заканчивались её стопы, цокали по камню изогнутыми когтями. В синих, раскосых глазах отражались язычки пламени. Она подошла со стороны спинки, наклонилась, полной грудью мазнув хафаша по впалой щеке. Унизанные цепочками и браслетами руки обвили его за шею. Расправив сложенные за спиной чёрные крылья, она окутала ими кресло будто плащом. Смуглое лицо Гюлима изрезанное глубокими морщинами задумчивости, хранило сосредоточенное выражение. Крылатая недовольно вздохнула.
      — Я обо всём позаботилась. Я немного подлечила твоего зяблика и отдала лекарям. Он в надёжных руках. Ты — доволен?
       Гюлим молчал.
      — Ты так уверен, что пророчество слепой ведьмы завязано на нём? — она снова вздохнула.— Стена — рухнет. Нигде не говорится, что именно твой мхаз обрушит стену. И о какой стене речь?
      Гюлим молчал, продолжая смотреть на сморщенные головы в коронах.
      — Или тебя заботит другая часть предсказания, где говорилось о предательстве? — вкрадчиво спросила абасса, силясь заметить перемены в его лице.
Перемен не было, но хафаш вдруг сказал.
     — Я вижу в том мхазе огненные отблески великих потрясений, которые шагнут в этот мир. Что же до пророчеств, я не верю в их неодолимую силу. Какой от них толк, если всё предопределено?
     Казалось, глаза абассы сверкнули. Или то просто отблеск лампад.
     — Пророчества верны или же лживы,— она опустила голову, мазнув иссиня-чёрными волосами с вплетёнными перьями и украшениями по плечу.— Не вступив в войну — не вкусишь горечь поражения. Не повернувшись спиной — не познаешь предательства…
     — К чему ты говоришь это? — красные глаза хафаша скосились на женщину и сощурились, он напрягся.— Уж не отговариваешь ли от задуманного?
     — Отговорить? — печально поджав губы, абасса покачала головой.— Ты никогда не сойдешь с тропы сражения, а за твоей спиной всегда будет твоя тень. Слова слепой ведьмы лишь слова и только ты можешь превратить их в пророчество!
     — И я это сделаю! — Гюлим выпрямился.— Мир узнает, какой приговор написан ему на моём мече. Я пройду весь Атраван из конца в конец, с Полуночи на Полдень и с Заката на Восход. Царство Саракаша восстанет вновь во славе своей. Умрет и сгорит все, что не покорится.
     Абасса нахмурилась и отстранилась от него. Цокая по камню когтями, она подошла к постаменту с головами царей, вальяжно и властно опустила ручку с короткими, но острыми коготками на череп с иссохшими патлами. Сказала тихо.
     — Покорятся тебе, Мустафа, но зачем тебе знамёна, давно обращённые в пепел? — и продолжала, видя, как меняется лицо Гюлима.— Прошедшее — прах. Оно неотличимо от песка под ногами. Царство Саракаша осталось позади, мёртвые владыки ушли в прошлое. Но ты — жив. И ты не меч в руках истлевших царей.
     — Предлагаешь мне забыть о клятве?
     Голос его звучал тихо и хрипло, будто выходил из лёгких мертвеца, но глаза засветились. В этом алом свете угадывалось пламя пожаров, в них горели города и целые царства.
     — Будь осторожна. Я убивал за меньшую дерзость.
     — И ты убьёшь меня? — она распахнула свой плащ из крыльев, представая в ослепительной наготе, подошла ближе, покрутила плечиком, будто дразня.— Обескровишь?
Лёгкая улыбка скользнула по полным губам абассы и тут же истаяла. Она знала, как опасна её кровь для хафаша.
      — Мы живы, пока мы помним. Мы строим настоящее на костях прошлого, а не возрождаем его. Ты — настоящее, Мустафа! Или мне называть тебя Марустаф?! Ты сделал большее для своего владыки, чем сделали все слуги ушедших царей! Разве ты не достоин большего?
      Несколько долгих ударов в сердце он смотрел на неё, потом хлопнул по подлокотнику кресла рукой. Посыпалась мелкая пыль, дерево жалобно затрещало. Он поднялся, выпрямился во всём своём мрачном величии и богатырском росте.
       — Я создан для сокрушения людей и народов, вставших у меня на пути! И я беру себе то, что мне больше по нраву! Править камнями и песками, бить плетью рабов и собирать подати...— его белые зубы обнажились в брезгливом оскале.— Избавь меня Ночь от такого!
       — Тогда подчини себе и землю за песками и камнями, сокруши их царей! Ты не погонщик рабов и не сборщик податей. Ты вырвал себе власть и только тебе носить венец из костей поверженных!
        Абасса прильнула к нему, прижала узенькие ладони к широкой груди. Добавило тихо, заглядывая в глаза снизу вверх, пытаясь прочесть по ним его мысли.
       — Только не делай Войну своей невестой. Она предаст тебя, как предала когда-то, разбив сердце копьём твоего врага...
       — Лиллис…— впервые за весь разговор Гюлим назвал абассу по имени, его пальцы впились в её подбородок, он наклонился к её лицу так близко, что чувствовал кожей горячее живое дыхание.— Орел не станет сидеть в гнезде всю свою жизнь. Он должен взвиваться за облака, чтобы ринуться на добычу…
       Она прикрыла глаза. Его ноздри раздулись, затрепетали, ловя её запах…
       Лёгкий шорох у входа заставил его обернуться. В десятке шагов, в дверном проёме стоял слуга. Хафаш, но из младших, прошедший обращение совсем недавно, что выдавала мертвенно бледная кожа. С явной неохотой Гюлим разжал пальцы, освобождая абассу.
      — Хозяин,— слуга согнулся в низком поклоне.— Мургу Мулфак ждёт.

                ***
      — Наглис, эламеи, абассы, хафаши из кланов Меча, Чаши и Красной Луны,— гнусаво проговорил Мургу Мулфак, растягивая слова.— Изгои, спесивицы, шакалы пустыни. К чему вам этот сброд?
     Мургу Мулфак был хафашем, проклятым мертвецом, пьющим кровь у живых. В прошлом воин, как всё окружение Гюлима, ныне шпион, играющий роль купца, или купец, занимающийся шпионажем — трудно сказать, что ему ближе. Выглядел он в соответствии с образом. Халат из золотистой парчи, пёстрый шелковый тюрбан, грудь, сверкающая золотыми украшениями. В унизанных перстнями пальцах сухо постукивали янтарные чётки. Ростом Мургу (если без тюрбана) едва доставал макушкой до луки седла. Обладал непомерным упорством и целеустремлённостью, с которыми опровергал миф, что хафаши не могут толстеть. Выглядел он впрочем, не толстым, а отёкшим, но желающих с ним спорить не находилось.
      — Сотня воинов, пусть даже слепленных из помёта, но под рукой, лучше сотни воинов из железа, но далеко.
      — Это значит,— протянул Мургу, словно пробовал слова на вкус и, судя по кислой мине, он ему не понравился.— Вы твёрдо решили начать войну…
      — Разумеется! Ты, я вижу, этому не рад?
     Шутливый тон вопроса не мог обмануть Мургу, ясно почуявшего угрозу. Он облизнул полные губы, спросил:
     — Но с чем? Как они будут воевать? Во всём мире не найдётся вещи способной их объединить, не говоря уж о том, чтоб заставить сражаться за что-то кроме своих шкур.
     — Эти твари преклоняются перед Силой. И я покажу им её!
      Наступила пауза, шпион и купец таращил на Гюлима глаза, словно о чём-то раздумывал. Наконец он решился.
     — Я верный ваш раб и я спрашиваю себя, на что надеется мой повелитель? Я знаю, он собирает войско мертвецов, опустошая кишлаки и перехватывая караваны. Но что несколько тысяч зайданов против сотен тысяч воинов шаха? Может план моего повелителя зиждется на Пиале Жизни? Но она у полукровки мхаза, а он…
     — Раб достаточно давно служит повелителю,— холодно оборвал Гюлим.— Ему пора бы запомнить, что у повелителя всегда имеется запасной план. Иди, Мургу, выполняй приказание.

____________________
1. Ангел