Колодезь

Колодезь вечером отпугивал детей. Не из-за того, что в сумерках стрела чернела – нет. Все знали: это издали, а близко, даже без луны, сруб серебрился – седели к старости дубовые венцы. Да только вдруг средь чистой тишины бадья легонечко застонет, а иногда в глуби колодца раздастся тяжкий вздох – и страх пошевелит по коже.
Наутро забывали о вчерашней жути, и шли пробитой, словно костка, тропкой к старому поильцу. Прижатый гнетом журавель со скрипом, нехотя, приподымался комлем, стрела под человеческой рукой покорно кланялась воде и, пущенная, радостно взлетала, чуть расплескивая брызги из бадьи.
Колодезь Поножовщины сохранили чудом. Другие срубы в слободе: на Богословщине, Никольщине – разбили, растащили на подпоры, ямы закопали и очепы похоронили в них… А как же! Через пять дворов по стороне поставили чугунные болванки с рычагами. Вода забила в ведра с шумом, с пеной. Иные в дом ее втянули по трубе, чтоб лишний раз не выходить наружу. А поножовские не дали разрушать. Уж как ни убеждал на сходе депутат: мол, портит современный вид ваш журавель, мол, заиграется чей-либо ребятенок и трагедия случится… Лишь мелкий Кухтенок, партийный одиночка Поножовщины, кивал согласно и вставлял осипшим голосом: «Так! Правильно!! Нам предписанья сельсовета надо выполнять!!» Другие усмехались на него. Но вот из схода вышел Дрыщик. Качнулся мощным телом и сказал Кухтенку, приподняв мясистый палец:
- С тобой все ясно, пионер… Унылое детство, деревянные игрушки…
- Какой я пионер?! – вскипел Кухтенок. – Я старше тебя на пять лет!
- Ум не в годах, а в извилинах, - покрутил пальцем Дрыщик над ухом. – А у тебя их одна, как у зайца: ломай – и вперед к коммунизму…
- Вы слышали? – аж взвизгнул Кухтенок. – Свидетелями будете!
- Хорош тебе, зануда, - загомонили в толпе. – Идеи толкаешь, а хата – развалина… Что своровал, то пропил… Хоть Горбачеву жалься… Хорош тебе!
Кухтенок затих, затаился.
- Так вот, депутат, - сказал Дрыщик. – Колодец оставим. Его еще дед мой копал в прошлом веке. Спасибо, конечно, за ваши колонки, а этот мы будем беречь. Про случай. Труба, может, треснет, мороз проймет… Бабам до Свапы далековато…
Депутат еще сопротивлялся: говорил о микроорганизмах, о Чернобыле, о возможности холеры и чумы – но поножовские стояли твердо: сладим крышку на сруб, огородим, починим… Так и остался колодезь.
Колонки славно заработали. Но воду брали из них для расхожих нужд: помыть полы, полить капусту… Даже для стирки бабы брезговали брать: мол, слишком жесткая, проломишь пальцы. А пить ее тот только пил, которому к колодезю лень было выйти. «Шловно гвождь в жубах», - сказала как-то Свиридиха. А уж ей с пустыми деснами видней.
Вдруг в конце августа, когда лист тополя берется чернотой, а в кленовом золотеют нити, колодезь заболел. Вода помутнела, напиталась пряным запахом невидимых болот, и бадья набиралась кое-как. Повздыхали бабы и пошли к колонкам. «Видать, и правда, организмами набрался», - говорили. Да разве же это радость: выскочить к болванке, пырскнуть побыстрей воды – и в хату. Ни лавочки, ни скамеечки, ни на венце посидеть. Зачем тогда платки цветные и передники? Не мужикам же их показывать! Да, жизни поубавилось. И затерзали бабы мужиков: давайте чистить, лежебоки! А те: «Картоху уберем - тогда». А после: «Завезем навоз, распашем – вот тогда…» Пал сентябрь, словно тихий аккорд, на зорях трава кучерявилась в инее. До покровских морозов всего-ничего…
Когда в воскресный утренник хозяйки открывали фортки и калитки, чтобы прогнать коров, а мужики таскали уголь и дрова для печек, по Поножовщине пошел в извечной майке Ваня Пыш. Бывало, издали заслыша его рыкающий возглас: «Р-руский бык сломал немецкий штык!» - хозяйки запирали ворота, но в это утро Пыш не возглашал. Он, по обыкновению, валился в хату, к печке, садился на скамью, подставив пуп к загнетке.
- Нынче в десять… к колодезю… всем мужикам, - говорил он. – Чистим…
И шел дальше, не востребовав стакана. Глядя на голую бочку, чуть крытую майкой, поножовцы стучали зубами – в Крыму, что ль, туды его мать…
   Зашевелились мужики по дворам – хочешь не хочешь, бросай все, иди: дело общее. Засобирались, рассовывая по фуфаечным карманам чекушки и антоновские яблоки. И потянулись медленно к колодезю. Сначала подошли Платошины, Иван да Шурка, потом Казаки, Дрыщик, Кухтенок, и из своей обрубленной наполовину хаты даже явился пьяненький Косяк. И детворы, и любопытных баб хоть отбавляй. Без бабьего совета никакой работы нет. Стоят, нарядные, кружком, закидывают в рот гарбузные «кабанчики», решают, кто из мужиков полезет первым в ледяную воду.
- Кухтенка надо, он партийный…
- Жидковат… И дед его болел чахоткой… Хоть пришел, и то…
- Вот Пыш идет. Он жаркий, не боится…
- Воду взгреет…
Пыш блестел. Он намазался весь свиным лоем в полпальца.
- Гляди-ка, ш Ваньки жир потек, - прошамкала Свиридиха. – Рашшохлась бочка…
- Вань, для тепла намазался? – спросил Косяк.
- Не… Чтоб не застрять, - ответил Пыш, поводя выпученными глазами. – Давай вяжи.
Потрогал веревку, вожжину – слабо показалось. Тогда Кухтенок притащил из дома цепь. «От партийного кобеля», - сказали бабы. Когда Пыша перетянули цепью, подвязали к «журавлю», старая Казачиха вздохнула: «Эх, мученик…».
Десять мужиков навалились на толстый конец журавля, и Ваня, перекрещенный Свиридихой, стал потихоньку опускаться, толкаясь телом по венцам.
- Все! – донеслось из глубины, и еще раз ударилось эхом по стенкам. – «Все».
Бабы, ребятишки облепили сруб. Под Пышем воды не видать: всю заслонил желтым телом.
- Холодно, Ваня? Может, тебе Напочку твою спустить? Для сугрева? – спросила ехидная Вера Платошина.
- Не засть! – крикнул Пыш, и публика отхлынула. – Давай бадью.
На веревке загромыхала вниз бадья, заскользили на ее дне чекушка с самогонкой и кусок хлеба, - посылка сердобольной Казачихи. «Хоть Ваня – человек роскошный, а и ему, небось, холодно»,  - так объяснила. Пыш нагрузил бадью шесть раз: банки, жестянки, бутылки, палки, уроненные раззявами ведра поднимались на поверхность. И вокруг этого «добра» сошлась «куча мала».
Бабы вспоминали, не их ли это потери, и даже разругались было, когда наверху появилось почти новое эмалированное ведро, и дырка в нем зияла возле самой дужки, не на дне.
- Мое! – крикнули сразу трое: Дрыщиха, Свиридиха и тощая жена Кухтенка.
- У тебя таких не было вовсе, - отшибли последнюю. – У тебя и кастрюли и кружки с люминия, и вилки все гнутые, с одним зубом…
Жена Кухтенка попыталась что-то возразить, но Дрыщиха со Свиридихой уже стояли, взявши руки в боки, и секлись:
- Когда же это ты, любезная, роняла, если никто в Поножовщине не слыхал? – поджав губы, сказала Дрыщиха, а сам Дрыщик наблюдал и усмехался: куда Свиридихе до его бабы!
- Жнаю когда! В жапрошлом годе! – сузила глаза соперница. – Швирид ташкал багром, не вытащил… это он дырку пробил.
- Свирид твой глаз пробил Гулюхе и в тюрьме сидел, - на полшага продвинулась Дрыщиха. – Может, тем-то багром?
- Шука! – крикнула Свиридиха. – Штоб к тебе гошти на целое лето!
Дрыщик молча подошел к куче «добра», поднял лежавшее сверху ведро, поглядел его на свет и зашвырнул далеко в бурьян.
- На дне эмаль обсыпалась. Сгниет, - сказал он.
Бабы еще цапнулись по паре слов, но вяло, без души. А тут еще народ завидел Напочку, бегущую к колодезю, жену Пыша, и обратился к ней.
- Бегом! Бегом! Иван застрял, не вытащим! – кричали. А чезлая Напочка – шорох стоял от костей – верещала:
- Шишак! Паразит! Аж целую банку сала упер. Нашли дурака, посадили в колодезь! А ну-ка, вылазь!
- Подымай, - донеслось из глуби.
Мужики навалились на «гуз» журавля, шест напрягся и выгнулся. Через мгновение явился сам Пыш. Он крупно дрожал, цепь порезала тело. Бабы накинули на Ваню полушалки, напялили тулуп, обули в валенки, налили полную «солдатскую» кружку самогона, сунули чесноку.
- Пей, Ваня, заслужил.
Косяк следил, как Пышу наливали – «чтоб только глазки не тонули», переминался и чесал ладонь. Понимал: ему задарма бабы не нальют, но окунаться очень не хотелось. Тут Казачиха, разглядев волненье Косяка, подначила: - Тебе пристало бы помыться посвежей. Ишь, провонял, как в синдикате…
От Косяка и впрямь несло тухлятиной: всю ночь проспал на складе с тряпками и шкурами.
- Кишка тонка, недаром баба бросила, полхаты отрубила, - съязвила Вера Платошина.
Косяк вдруг вошел в азарт. Швырнул наземь протухший картуз, взялся за штаны.
- Снимай с трусами, что там ценного! – сказала Дрыщиха. – Сиди в колодце, а бабы простирнут и высушат.
- Пушкай в штанах, а то жаштудит колокольцы, - засмеялась Свиридиха.
Косяка спустили на вожжах. Он свою первую бадью осилил быстро. Когда принялся за другую, вдруг как крикнет: «Щука! Укусила, стерва!» Все к срубу кинулись – глядеть. «Я ей хайло свернул. Ловите!» - донеслось из колодца, и вверх взметнулось что-то черное. Народ едва успел отпрянуть, как на землю шлепнулся сапог: раззявленный носок грозил гвоздями. «Держи гадюку!» - еще один крик Косяка, и, к ликованию детворы, из сруба вылетел коровий хвост.
- Йопэрэсэтэ! Дак это ж моей Милки! – всплеснул руками Шурка Платошин – у него год назад в эту пору пропала корова. – А я грешил на бузских конокрадов!
- Как же ее угораздило в сруб провалиться? – удивлялся Дрыщик.
- Ваня Пыш пролез, а корова – подавно, - усмехнулась Казачиха. – Рога, небось, в Америке.
- Надо Косяку лопату дать, мож, откопает всю…
Но больше трех бадей Косяк не выдержал. Вынули скрюченного в червяка, весь колотился.
Но сразу, едва одеялом укутали:
- Кружку! Внакат!
- Как бы не так! Ваня шесть нагрузил, а ты три, - проворчали бабы, но уважили, дали «под планочку»: жалко – жены нет, кому еще нужен?
Потом опускались Платошины, Дрыщик – кто крепче. Палки, камни, железки там кончились, и поднимали лишь грязь.
К полудню распогодилось. Солнце, словно и его кто-то вытащил на желтых нитях из-за облаков, обласкало поножовцев, и радость общего дела и разговоров выманила к журавлю даже немощных, даже сидевших с младенцами.
Когда заканчивалось очищение, к колодезю пришла самая древняя из всех поножовских людей бабка Бензыха. Пришла не одна – с чекушкой.
- Что, бабушка? Выпить решила в миру? – спросил Кухтенок.
- Дело святое. Вода нужна всякому, - сказала она. – И здоровому, и болезному, и такому, как ты, - бесполезному… А водка – человек хороший. Только пей, да не упивайся: в ней есть блуд.
- Ишь, бабка, блуд вспомнила. Не рановато ли? – усмехнулась Вера Платошина.
- Молчи, найда… Эй,бабы! Раньше, когда чистили, вся Поножовщина гуляла…
- А што, бабы, накроем штолы? – спросила Свиридиха. – У кого двор широкий?
- У Казаков.
И через какой-то час вся улица сошлась у Казаков. Как раз пришел Николай Баяныч – единственный из поножовских мужиков, не бывший в это воскресенье у колодезя. У него работа в клубе неотложная: бушуют танцы, а Баяныч – лучший музыкант, танцы – его хлеб. И хоть устал играть он на трофейном перламутровом баяне, пришел к соседям с инструментом.
А в колодезе три дня воду не брали: ждали, когда муть осядет. Зато потом в нем не стонало, не вздыхало и от бадьи болотом не несло.