Двое и одна

1
     Старое кладбище под безгрешной вечной синевой. Издали заметна белая арка над двумя могилками. Приблизившись, увидишь две мраморные руки, скреплённые рукопожатьем.  Они, не желая расставаться и после жизни, проросли из могильных недр. Вместо надгробных плит – жёлтые купавы в обрамлении камней из амазонита и одна эпитафия на двоих: «Спасая друга, друг спас его».
     Фёдор и Максим по характеру и внешности – две противоположности, дополняя друг друга, представляют единое целое. Это редкое, как талант, сочетание двоих, где нет лидерства, ведущего и ведомого. Живой ум, изобретательность Фэда не единожды выручали их из беды, это вклад в совместное спасение при помощи Макса, его выносливости и физической силе. Спасаться поодиночке они не умели, спасались в связке. Выживать – вместе, порознь – гибель. Это не декларация, это внутренняя убеждённость, испытанная жизнью.
     Их единству и постоянству в дружбе радовались посельчане, однако втайне с тревогой ожидали борьбы противоположностей, когда узнали, что оба претендуют на сердце дочери путевого обходчика Никодимыча. Руся с отцом жили на разъезде в просторном дощатом бараке цвета товарных вагонов.
     Проведав железнодорожника Никодимыча с дочерью, угостив их свежей олениной, Фэд с Максом отправились в скобяной магазинчик к продавцу Тимохе за крючками для предстоящей рыбалки. Пришлого Тимофея Лисикова в посёлке обходили стороной. Не ко двору пришёлся за алчность, скрытность и нелюдимость. Человек для него – объект наживы, либо помеха в достижении корыстных устремлений. За глаза закрепилось за ним прозвище – Туфта. Местным туфтологам, знатокам человеческих душ и самогона, не удалось подобрать к нему ключик, так и отвалили, как слесари, не сумевшие открыть ларец по причине неопытности, либо по причине вчерашней выпивки. Собаки не ласкались к нему, а поселковые барышни, увидев его, прыскали в жмень.
     Фэд с Максом равнодушно разглядывали товар на витрине, прислушиваясь к разговору продавца с покупателем.
– Нынче суровой ниткой не рыбарят.
– Дяденька, какая есть?
– Капроновая имеется, вчерась из райцентра доставил.
     Макс, потеснив мальчика, взял моток белой блестящей нити.
– Сколько стоит, догадываюсь. Почём просишь?
– Десять!
– Это почему же не больше? – съязвил Фэд.
– Одиннадцать – дорого, девять – дёшево, десять – в самый раз.
     Макс отдал леску мальчику:
 – Ступай, малец, я заплачу, – и положил пятёрку на прилавок, но не в протянутую руку Тимофея.
– Это грабёж! Совесть у вас есть?!
– Есть, да не про твою честь! – и вспыхнул синим огнём сузившихся глаз.
– Совесть – штука потаённая. Не всем бессовестным требуется напоказ! – поддержал товарища Фэд.
     Скорым шагом друзья отправились по домам, прихватить снасти и порыбачить в последний раз в нынешнем сезоне.
– С утречка бы надо, – задумчиво произнёс Фэд.
– До темноты управимся, день-то как прибавился! – успокаивал Макс.
– Может, пропустим это мокрое дело, водяной обрадуется, – неуверенно предложил Фэд.
– Сегодня погода на стороне рыбаков. Рыба за зиму оголодала, мы ей кислорода подпустим. Клёв будет отменный.
     Запыхавшись от быстрой ходьбы, остановились на взгорке, взглядом охватывая знакомую с детства окрестность.
     Из тесных почек выбились и радостно развернулись доверчивые свежие листочки. На озере снег насытился влагой, кое-где посверкивали проталины. Полыней не видно, лёд надёжен у берега, подалее рыбаки не заходили – опасно. На том обманное тепло закончилось. Синоптики по радио все одно обещали наступление циклона, по пути он заплутался, то ли с антициклоном поцапался. Встретились противоположности в природе, две стихии – холодное и тёплое дыхание – и. взаимно уничтожившись, растворились и рассеялись. Вместе им смерть, порознь – жизнь. Мартовская отставка зимы не состоялась, рыбаки потянулись на подлёдный лов.

2
     Высверлив лунки, рыбаки уселись на мастерски склёпанные Максом короба с войлочным верхом и умолкли в ожидании клёва. Фэд и Макс сызмальства приучены к охоте и к рыбалке. Прелесть этих промыслов вовсе не в результате, а в азартном противостоянии человека и обитателей природы. Разумная достаточность и необходимость не скатываются на грань убийства и истребления. Это облагораживает человека, вызывает в нём желание сохранения природы в первозданности пращуров.
     Два чёрных изваяния на снежном пепелище ещё недавно безжалостно-обжигающей зимы сноровисто извлекали живое серебро подлёдного царства. Потрепыхавшись на снегу в чуждой среде, рыба заскучала, глядя неподвижным глазом в сиреневую бесконечную пустоту. Тишина угнетала слух, жидкий лёд обжигал пальцы, от неподвижности сон бандитской рукой клонил в объятия Морфея.
     Как по команде они поднялись, разминая затёкшее тело, утопая красные озябшие руки в тёплое нутро шерстяных рукавиц, удовлетворённо оглядев улов.
     Фэд вынул из кармана блестящий брусок, размером с портсигар, разломил его, словно пряник, поднёс спичку к белой таблетке, бездымный синий огонёк тотчас заколыхался.
– Эту приспособу и сухой спирт выменял у Туфты за оленью шкуру! – радостно объявил удивлённому Максу. – Согревай руки!
     Из тряпицы высвободил алюминиевую кружку, её донышком оттеснил шульгу, зачерпнув студёной озёрной воды. Бережно опустил на стояки в аккурат серединкой донышка на пламя.
– Почаёвничаем, бросим в топку организма энергоносители в виде пирогов, и шабаш! Сезон подлёдки закрыт!
     Ужинали молча, глядя на догорающий синий огонёк. Фэд уловил подавленность и напряжённость товарища по одному ему известному и понятному жесту. Макс охватывал в горсть подбородок, что предвещало желание высказаться о сокровенном, признак приглашения к серьёзному разговору. Фэд догадался о ком пойдёт речь, решил положить конец мучительным душевным терзаниям друга и заговорил первым:
– Не надо, Макс, – начал он, словно продолжая начатый разговор, – я не стану тебе помехой. Знаю, мы влюблены в Русю. Она к обоим относится с уважением и симпатией. Если выбор падёт на тебя, искренне буду рад твоему счастью. Твоя любовь не станет препятствием дружбе. У меня два друга: ты и Руся. Но и после ничего не изменится!
     Макс благодарен Фэду: тот угадал его состояние, дипломатично и здраво рассудил мучительный деликатный вопрос. В припадке нежности хотел обнять друга, но постеснялся. Словно угадав его мысли, Фэд театрально воскликнул:
– Не надо сдерживать возвышенных душевных порывов! – и, протянув руку, с лёгкостью поднял его с короба.
     По обоюдному согласию возвращались иным путём. Фэд умерил шаг и остановился. Снял со спины короб и, подхватив левой рукой за лямки, прислушался. Предчувствие опасности мгновенно обрушилось на него болезненной тяжестью и резко отпустило, холодной волной пронзило всё тело, и оно затрепетало, словно разжатая вибрирующая пружина.
– Хруста нет, это тебе почудилось, – догадался Макс его настороженности.
     Фэд не слышал. Не шелохнувшись, всматривался в снежную, без единого следа целину озера, зацепившись взглядом за кустарник на берегу, поворотился к товарищу. Знакомым жестом провёл ладонью со лба до подбородка, стряхнул рукой невидимую паутину тягостного оцепенения.
– Рядом не следует идти, лёд слабый. Поотстань немного, не то шурганём на брудершафт.
     Макс согласно кивнул головой, принял вправо, и они двинулись молча. До берега оставалось не более сотни шагов. Поверх сосен видны бледные ореолы поселковых огней.
     «Немного осталось, справимся, – успокаивал себя Макс, отгоняя подступившую тревожность. – Молодчина, Фэд, с тобой не пропадёшь. Верно осторожничаешь. Лёд толстый да рыхлый, как влажный кусковой рафинад. А что проталин не видать, так они сокрыты снегом. Доберёмся, уха будет, славная ушица-то из сижка, корюшки да окуня. Вместе живо пошкерим, Руся..»
     Вдруг шорох и всплеск – Фэд в полынье пытается ухватиться за край льдины.
– Фэд, держись, я сейчас…
     Он распластался на снегу и пополз, забирая, как пловец, сажёнками расстояние до края льдины, ухватил товарища за руку выше кисти.
– Сымай короб!
     Свободной рукой Фэд освободился от лямки.
– Давай другую руку!
     Фэд сбросил с плеча вторую лямку, запузырившись, короб пошёл ко дну.
     Макс изо всех сил пытался втащить друга на льдину, набухшая водой одежда – полушубок и ватные брюки – утяжеляли спасаемого. Макс стал сползать к краю полыньи. Скрюченными пальцами свободной руки тщетно искал опоры, они беспомощно царапали и скользили по рыхлому снегу. В бесчувственной от напряжения и ледяной стылости руке появилась гибельная и спасительная лёгкость. Это Фэд усилием воли сознательно выскользнул из помертвевших пальцев друга, мгновенно исчезнув в чёрной пучине, а рука Макса продолжала яростно сопротивляться, рефлекторно сжимая пустоту. От беспомощности он забился в конвульсиях, в отчаянии ударяя кулаками по снегу, неустанно повторяя:
– Зачем… ты… это… сделал! – нажимая на каждое слово, будто одним ударом вколачивал гвоздь по самую шляпку.
     Влажного липкого холода он не замечал. Раненые глаза сверлили пустоту. Накопившаяся усталость медленно оседала в мышцах. Быть слабым легко, вспомнил он слова Фэда и побрёл к берегу, согнувшись под невидимой тяжестью, словно нёс на горбу скорби всего человечества.

3
     Убитый горем, затравленный подозрительными пересудами злых языков, Макс отправился на разъезд к Русе. Угнетённость духа и одиночество требовали понимания и поддержки. Погибший или убиенный, в отличие от новопреставленного, почившего в бозе, – всегда мученик. К праведно выжившему или спасённому находятся вопросы, так устроена человеческая природа. Это объяснимо и не оскорбительно для Макса. Гнев и гадливость вызвало в нём распотякивание Тимохи Лисикова:
– Ежли Федя по своей охоте отнял руку, так это, православные, грех. Самоубивцев должно хоронить за кладбищенской оградой.
     Мстительная и злобная натура Туфты требовала моральной сатисфакции за отлуп его, тайного воздыхателя Руси, полученный от неё и Никодимыча. Мелкой душе не постичь величия человеческого духа, самопожертвования, название которому – поступок.
     Максу казалось естественным, хотя и трагичным, разрешение взаимоотношений троих. Подслеповатый в любовных делах, он, как и все мужчины, не ведал потаённых извилин женской души. Неискушённый и наивный, он надеялся на лучшее, забывая о недопустимости исключения худшего исхода, чтобы смягчить боль разочарования.
     Русю он застал на крылечке, занятой вышиванием гладью. На тесовой лавочке, тщательно выскобленной, улыбались разноцветием радуги продолговатые моточки мулине. Длинные овсяные волосы, схваченные чёрной лентой на затылке, стекали с плеча до пояса. Крупные зёрна серых глаз под выразительным узором тонких бровей глядели на мир доверчиво и восторженно. Сердцем не лукава, вся из ясной доброты, она смело ходила по тропинке бедствий и несчастий, не опасаясь последствий. Яркий образ северянки, не смущённый бедностью происхождения, просился на холст великих живописцев.
     Увидев Макса, отложила пяльцы и спустилась по ступенькам.
– Как хорошо, что ты пришёл, – неподдельно обрадовалась она, жестом приглашая присесть на лавку. – Отчего после поминок не наведался?
– Недосуг было, утрата крепко подкосила, – тихим бесцветным голосом прошептал он.
     «Правду говорят, – подумала Руся, – великое горе тихо и молчаливо».
– Нам обоим его будет не хватать, – в уголках глаз закипели слезинки. – Отец жалкует и убивается, как это могло приключиться.
– А ты веришь мне? – прямо спросил Макс, пристально глядя в широко распахнутые глаза, словно там искал ответа, а не в словах.
– Верю, – тихо ответила она, опустив голову. – Кабы не верила, разговор не склеился.
     Руся сказала правду, а вовсе не затем, чтобы утешить друга. Макс почувствовал едва уловимый холодок отчуждения. Отчего в ней произошла перемена, она и себе не могла ответить. Прежде полюбила Макса за основательность, немногословность и киношную внешность. Как не стало Фэда, сохнуть стала по нему. Не случись горя, она верно ответила бы взаимностью Максу.
– Мочи нет дальше жить, как остался один, – с горечью признался Макс.
– И я теперь одна.
– Нет, Руся, мы вместе!
– Вы вместе навсегда, а я одна! – настояла на своём Руся.
     Откровенность Руси Макс воспринял болезненно. Он поднялся, в его голове мелькнула спасительная мысль, которую следовало оформить в окончательное решение. Ему хотелось на прощание сказать что-то важное, сокровенное, но не нашлись слова, объясняющие его состояние. Жалеть Русю и принимать жалость невыносимо. Устыдившись нерешительности, без всякой торжественности расставания, напротив, скупо и обыденно попрощался с Русей, как прощаются все, надеясь на завтрашнюю встречу. И никому не ведомо, что «завтра» для них может не наступить. Руся его не удерживала, уверенная в том, что они останутся друзьями, и пока они живы, жива память о Фэде.
     На кладбище добрался засветло, встал лицом к деревянному кресту с фотографией Фэда под стеклом и мысленно повёл разговор с другом:
     «Веришь, Фэд, жить не хочется, равно как и уйти раньше назначенного срока. Руся не верит, что сцепка оборвалась не по моей вине. Думает, я высвободил свою руку, спасая себя. Быстро ты сообразил: в цепи погибнем оба, потому и разорвал своё звено. Из двух смертей выбрал одну, свою, подарив жизнь мне. Разве на твоём месте я не так же поступил бы? Обидно и тошно одному без тебя, Фэд. Теперь маята да укор. Неушто доказать правду следует ценой своей жизни?
      Друг мой Фэд, человек мой, человек, миру удивлённый. Мы любили Русю, но не соперничали. Она не сказывала, но сердце подсказывает, предпочтение оказывала мне, а после твоей гибели – тебе. Тебя нет, я не в счёт. Руся остаётся одна. В твой благородный жертвенный поступок верит, не верит мне, как я до конца боролся за твою жизнь. Мнится ей, что спасал себя для неё. Верит на словах, а глаза прячет. Это мне ради подпорки, чтоб я с собой худого чего не сотворил. Прости, не прислушался к твоему совету не ходить на озеро.
     В спасённой одной моей жизни потерял двух друзей: тебя, дорогой Фэд, и Русю. Это несправедливый счёт. В другой жизни хочу быть с тобой вместе, понимаешь, вместе, а не рядом. Ты не зовёшь к себе, я к тебе приду».
     Он опустил голову, крепко обхватив руками, покачивался из стороны в сторону, шептал:
– Я с тобой, Фэд, навсегда с тобой, мы вместе.
     Разомкнув руки, решительно пошёл прочь, никакая сила не смогла бы остановить, удержать, отсрочить замысел. С немигающим взором, словно влекомый амоком, побежал, опасаясь опоздать к наиважнейшему делу в своей жизни. Увидев озеро, почувствовал облегчение. С запредельным отчаянием и неистовой силой жаждал освобождения от земных пут, стремления к высшей справедливости и покою в его лонах, как молитву, неустанно повторяя: «Я с тобой, Фэд… навсегда с тобой… мы вместе…»