Забытый край - родина

Забытый край – родина…
                Михаилу Еськову
                -1-
 - Налево! – крикнул полковник Данилов, старческим фальцетом перекрывая лязг «Белоруса» с  прицепом и указывая путь рукой. Повинуясь команде человека с седыми воинственными усами, трактор рыкнул, громыхнул суставами и свернул с трассы в дикое поле.
На указателе с названием селения торчал притянутый болтом к трубе обрывок жести с непотребным словом «…евка». А дальше – ни дороги, ни пути, одно лишь направление по вздыбленному морю разнотравья.
«Белорус» замер, источая зыбкий зной, пропитанный соляркой. Из кабины выпрыгнул резвый, как чертенок, перепачканный мазутом паренек. Он подбежал к Данилову, стоявшему возле видавших виды «Жигулей».
 - Куда везти? – спросил тракторист, вытирая пот из-под цыганских кудрей какой-то ветошью.  Полковник не спешил с ответом. Он цепко всматривался в парня, будто отправлял его в разведку. Подумав, что дед глуховат, парень крикнул:
 - Ну, и где ваша Фандеевка? Куда везти каменюгу?
 И кивнул на застывший в прицепе громадный кварцит-монолит.
Старик усмехнулся морщинкой у рта.
 -  Не служил, - сказал он. – Обратиться не можешь.
 - А как? – не смутившись, спросил паренек. – Отец? Или папаша? А, может, товарищ полковник?
 - Для отца я тебе староват. Папашу ищи на кичмане. Полковник – для армии. Так что - Василий Васильич.
 - Ага, - кивнул парень. – А я – Димон.
 - Французик? Ален, что ли, Делон? – хмыкнул старик.
 - Да ну! Я русский. Димка, можно - Митька…
 -  Тогда и представляйся по-русски - Димитрий. А то навыдумали кличек, как у кобелей: Тарзан, Жасмин, Билан… Димон!
 - Билан – фамилия, - поправил паренек, но полковник не дал ему противоречить, приказал:
 - Взберись на камень и увидишь путь - там след остался.
Парень прыгнул через борт прицепа и, цепляясь за уступчики, влез на глыбу. С ее высоты поле казалось безбрежным, и что-то тревожное нахлынуло в сердце Димки: вдруг заедешь в такие края, откуда возврата  не жди. Поле пело: жужжанием пчел, гуденьем шмелей, ворчаньем оводов, цокотом кузнечиков, трелями жаворонков. Парнишка увидел себя парящим над этим нетронутым миром, и его руки раскинулись в стороны, чтобы объять простор.
 - Видишь, в двух километрах березовый гай? И левее - взгорок с садами? – как наводчик, подсказывал снизу полковник. – Там должен быть путь.
И Димка различил контур старой дороги: трава там росла чуть пониже, чем всюду.
 - Я не смогу ехать первым: «Жигуль» не «Урал», - сказал ветеран.
 - Доедем, отец, не волнуйся! – воскликнул парнишка.
Подминая под себя цветы и травы, «Белорус» нащупал колею и двинулся уверенно, солидно, будто потащил посеребренные от пахоты плуги. Полковничьи «Жигули» пробирались за ним по траве, задраенные от оводов и мух.  Мысли Данилова  ушли в Фандеевку, он  волновался:
 - Соберет Никитин мужиков? Мало их осталось…
 А чуть позже:
 - Эх, как бы не набрались ребята от безделья…
И только сведущий мог знать, о чем переживал полковник.

                -2-

Пять лет назад Данилов прибыл в родной край из заграницы - из Киева. Тогда с ним была «любезнейшая Анна Николаевна», как он величал жену в письмах. День стоял сентябрьский, солнце соперничало с моросящим дождем. Ехать по грунту сквозь заросли было опасно, и полковнику пришлось оставить «Жигули» возле трассы. Кусок жести с обрывком «…евка» очень расстроил старика: и это всё, что осталось от его Фандеевки?! Он хотел монтировкой сбить жестянку, но Анна Николаевна не дала.
 - Ты же, Вася, не погромщик, - урезонила она. – Приедем в Дмитровец, зайдем в администрацию, расскажешь всё - и «…евку» уберут.
 - Не уберут, а сделают новый указатель. Я добьюсь! – сказал полковник, словно отрубил.
Оставив жену в машине, он взял из багажника плащ-палатку, надел ее и пошагал сквозь высокие травы к садам на пологом взгорке.  В последний приезд Данилова, накануне развала страны Советов, там пестрели лоскутами на пышной зелени три домика Поповки, а еще раньше, до хрущевских гонений на церковь, высился храм Рождества Пресвятой Богородицы. Сейчас ни стен, ни крыш не было видно. С Поповкинского взгорка село виделось полностью. Оно возлежало по обе стороны ручья Фандея: полсотни домиков, сарайчиков в раскроях огородов и садов... И сейчас, всходя на самый верх, старик подумал: вдруг то, что ему написали о смерти села, не совсем правда, и еще есть дворы, и в них кто-то живет.  Ему вспомнилось отрадное чувство, возникавшее лютой зимой, когда он приближался по замети к родному селу и из-за вьюги не видел домов, и вдруг лицо ласкала теплая волна с запахами дымка, навоза и еще чего-то, чего нельзя высказать – родиной пахло.
От Поповки остались только яблони. Их сучья высыхали, шелушились и мертвенно торчали из листвы, как мощи. И все же кое-где светились спелые плоды. Добраться до них было трудно: словно мстя людям за предательство, деревья окружили себя редутом из сухого бурьяна, будылистой крапивы и ядовитого борщевика.
Одно из яблок было восхитительным: желто-красное, налитое, оно едва держалось на тонкой плодоножке, оттягивая старую, почти безлистую ветвь - так  позднее дитя, готовое покинуть материнский кров, и жаждет, и боится этого. Полковник Данилов залюбовался им и пожалел, что при малейшем ветерке яблоко сорвется в омут трав и, разбившись, будет гнить там, никого не одарив шипучим соком. Он кинул взгляд на кое-где уцелевшие столбики изгороди, надеясь, что  хозяева перед отъездом воткнули в них или ненужный старый серп, или хотя бы ржавую скобу. Уж он бы смог тогда пробраться сквозь редут, как проходил, бывало, джунгли во Вьетнаме, орудуя солдатским тесаком. Но только  гвозди, ржавые и черные, как черви, прилипли к покосившимся столбам.
С тяжелым чувством Василий Васильевич покинул одичавший сад. Он вышел к месту, где стояла церковь. От фундамента остался каменистый круг. Полковник вошел в него, и ему представились дороги, ведшие к храму. Он вспомнил, как ходил сюда с бабушкой в праздники, как они кланялись серым камням, под которыми покоились священники и «построивший сей храм усопший…»
«Как его звали? – подумал старик. – Забыл, ох, забыл…» Он пробрался по сухому бурьяну к  храмовому погосту, где в беспорядке лежали каменные надгробия,  и отыскал серую песчаниковую плиту  с забитыми землей и мхом строками. Обломал сухой бурьян и, расчистив буквы, прочел: «Матвей Ивановъ сынъ Булавинцевъ». Да как же он сразу не вспомнил! Даниловы, Булавинцевы, Соловьевы, Давыдовы и еще пять-шесть фамилий – вот и вся фандеевская ипостась.
Камень на могиле зодчего одним краем врос в землю, другим приподнялся над ней, и в этом месте обнажилась черная нора. Василий Васильевич с детским любопытством вглядывался в нее, испытывая соблазн засунуть туда руку и в то же время опасаясь: а вдруг какая-то неведомая сила потянет его под камень. «Эх, ты, вояка, - усмехнулся он про себя. – Кому ты теперь нужен, старый котелок?»  Рука прошла в нору по локоть и воткнулась в песчаное дно. Пальцы нащупали тонкий холодный предмет. «Так вот где таилась погибель моя», - вспомнил старик вещего Олега и, схватив находку, быстро выдернул руку. Это был старинный кованый гвоздь-брусовик на триста. Полковник рассмотрел его со всех сторон, представил, как ковал металл кузнец, как острие вонзалось в древесину. А, может быть, и не вонзалось, а положили брусовик под камень зодчему Матвею, чтобы покойный на том свете строил храмы… Подумав так, он возвратил гвоздь в яму.
Перед тем, как сойти к погосту, Василий Васильевич долго вглядывался в растительную пучину, поглотившую дворы вместе с домами, сараями и погребами. Его надежды увидеть хотя бы одну крышу или стену растворились в беспроглядной зелени с осенними  мазками желтизны. И лишь на месте колхозного табора торчала из травы бурая выя веялки.
Старик попытался вспомнить расположение дворов, и вдруг село представилось ему воскресшим. И даже люди ожили: хромой Бузняк в буденовке чинил хомут, усевшись на завалинке, его жена Марфуша гнала к ручью гусей, а дети все, от мала до велика, запускали над ложком за огородами склеенного из газет воздушного змея …И слух полковника наполнился мычанием коров, идущих в стаде на луга. Он вспомнил пастухов Гришаню и Карлуху в вылинявших от пота рубахах навыпуск, в веревочных чунях, с длинными кнутами в руках. Представил стойло с водопоем, куда ребенком шел с матерью и другими женщинами доить коров, и пахнущие молоком буренки, галки, милки, дотоль лежавшие недвижно, словно валуны, вставали не спеша, чтобы подставить щедрые соски к рукам хозяек. И он, Василька Данилёнок, сломленным у берегов Фандея прутиком ракиты отгонял от коровы злых оводов и кусачих мух.
А в «бабье лето», в Аспожинки, когда по жнивкам ночами скользило лезвие заморозков, а днем дрожала «богородицкая пряжа» паутинок, по шляху приходили к богомолью на престольный праздник крестьяне из соседних Бреховки и Быковки. После молитв и тропарей, пропетых ликующим священником и хрипловатыми счастливыми старушками, прихожане с кипарисовым распятием, с хоругвями и иконой Божьей Матери сходили вниз, к ручью Фандею, к питающим его ключам, бурлящим, словно кровь земли. Священник окроплял освященной водой людей, и каждый припадал губами к роднику, как будто к темени младенца. А после служб и омовений бреховцы и быковцы гостили у фандеевцев. И три дня с дымным запахом сожженной на овощниках ботвы сливались ароматы браги, хлеба, жареных гусей.
В престольные дни село принимало всех. Даже безногих Афоню и Клима привозили сюда на телеге из Быковки, вносили в крайнюю хату, усаживали на деревянных подставках в святой угол, и хозяева, попотчевав их всем, чего те желали, передавали убогих соседям – не принять несчастных было срамом.
Так, вспоминая о сокровенном, Василий Васильевич провел в круге храма неизвестно сколько времени. Вдруг небесные хляби разверзлись, и в расщелину на  небе проглянул солнечный луч. Он скользнул по заглохшему селу, по дикому полю, и полковнику вдруг представилось, что через мгновение в небе явится всадник на белом коне, взмахнет блистающим копьем, и всё вокруг изменится: желто-зеленая накипь сойдет, и вновь появятся дворы, огороды, люди… Но луч погас, и небо безнадежно сдвинулось.
Старик не пошел в село – боялся не выйти оттуда. От церковного круга он спустился к кладбищу. Ни ворот, ни ограды. Кресты покосились, обелиски заржавели, надписи на них осыпались и выцвели. Но могилы родителей полковника Данилова были ухожены. «Молодец, Варя, заботится», - подумал Василий Васильевич о племяннице, живущей в Дмитровце.  Постоял, поведал матери с отцом о своей жизни, собрал с надгробий в плащ-палатку мокрую траву и высыпал в канаву на краю погоста. Когда уходил, вдруг что-то остановило его, как будто ознобом тронуло спину. Он оглянулся. Ясным, как истина, взором на него смотрел с фотографии учитель Петр Тимофеевич. Памятник из мраморной крошки облупился, имени и фамилии не разобрать, но лицо на фото было, как живое. «Лет через двадцать всё зарастет, - подумал Василий Васильевич. - Как будто и не было здесь ничего, никого… Вот, Петр Тимофеевич, воевал ты геройски, пришел домой израненным, учил детей любить родину. А что теперь с нашей родиной?.. «
И так обидно стало полковнику Данилову – до жгучих слез.
- Нет, не должна Фандеевка забыться, - произнес он. - Я не допущу, заставлю помнить. И не доверю никому: другой на полдороге бросит, не осилит…
Он решил с сегодняшнего дня разыскивать Даниловых, Булавинцевых, Давыдовых и их отпрысков. Найдет, напишет книгу о Фандеевке и ее жителях. Тогда всё село вместе с ним и его семьей останутся в истории, как утонувший Китеж-град и разоренный половцами Римов.
Так он думал, шагая к трассе, и воображение вело его всё дальше, глубже, словно в юности, когда жизнь видится бескрайней.
 - И памятник поставлю! – присягал полковник. – Чтоб земляки приехали к нему и поклонились.
Уставшая ждать мужа Анна Николаевна удивилась его радостному возбуждению.
 - Ты, Вася, с кем-то встретился? – спросила она. – Там кто-нибудь остался?
 - Нет, Аня, нет. Но встреча будет! Дай только, Боже, мне  здоровья и терпения.
Разворачивая «Жигули», полковник обещал заржавленной жестянке на столбе:
 - Мы с тобой еще свидимся, «…евка»!

                -3-

 - Не могу – пить хочу, а вода в «полторашке» нагрелась, - просипел Димка. Минуту назад его трактор резко газанул, распугав куропаток, и остановился, горячо дыша. Прицеп с кварцитной глыбой инородно выглядел здесь, в диком поле, средь колокольчиков, кипрея и ромашек
 - У советского офицера всё есть, Димитрий, - сказал Василий Васильевич и достал с заднего сиденья «Жигулей» двухлитровый термос. – Чай холодный, сладкий, с душицей. Его надо пить мелкими глотками, тогда взбодрит.
Раскалившемуся в тракторной кабинке пареньку было всё равно, с душицей чай, с чабрецом или с мятой. Он схватил термос, выдернул тугую пробку и стал жадно глотать пахучую жидкость. Напившись, крякнул, словно от  вина.
 - Зачем вам камень, Василий Васильич?
 - Это памятник, - ответил полковник. – Камень – символ вечности.
 - Зачем такой большой? На братскую могилу?
 - Можно сказать и так… - произнес ветеран. – Ладно, на месте увидишь, вон там…
Он кивнул в сторону взгорка, и Димка, не узрев там ничего, кроме деревьев, усмехнулся над странностью полковника.
 - Мне какая разница, - сказал он, направляясь к «Беларусу». – Дали наряд отвезти – хоть куда, лишь бы в табель вписали. Фандеевка, Андреевка – мне всё равно, какая «…евка».
Он стал припоминать подобные названия селений, нанизывать в словесный ряд: «Букреевка, Фатеевка, Шутеевка…». А «Беларус» продолжил тянуть свою лямку по старому руслу дороги, и  поле пело ему свою печальную песню, роняя под колеса тихие цветы.
Полковник Давыдов тащился за прицепом в «Жигулях» и сожалел о том, что люди не знают значения вечности. Он давно понял, что второй жизни ни ему, ни кому-то другому Господь не даст. И пусть ученые добьются, чтобы человек жил лет до ста двадцати, пусть заменят все важнейшие узлы его тела пластмассой и кордом, всё равно – конец придет. Старик припомнил вычитанную где-то фразу: «Ты говоришь, что время идет… Глупец, это ты проходишь». Все страсти и страстишки, гордыня и тщеславие людей настолько нелепы, глупы перед вечностью, что задумаешься: чем же человек важнее муравья? И, поразмыслив, ответишь: ничем. И если есть в нем что-то большее, чем у других земных существ, так это память. Не примитивная, погрязшая в инстинктах и рефлексах, а посланная свыше: о родине, о тех, в ком были, есть и будут твои корни – о святом. Вот он, старик, ступающий одной ногой в могилу, изведал бои и походы, создал достойную семью и мог бы доживать спокойно свои годы. Но как же может он смириться, если память о его Фандеевке, родных, знакомых, близких и далеких, вдруг стала исчезать из лона вечности? Еще немного – и как будто ничего и не было. Таких «фандеевок» в России тысячи, их только рядом с Дмитровцем десяток: Камсуля, Колпино, Толченое, Лужки… Конечно, он не сможет все их воскресить или хотя бы написать о них: на кладбище жить – всех не оплачешь. Но если бы люди из вымерших селений захотели сохранить о них вечную память, насколько богаче, светлее была бы Россия.
«Ладно, таким, как Димка, пацанам, пока что родина там, где им хорошо, - думал полковник, плывя в машине по цветам и травам. – Но сколько есть взрослых людей, по виду важных, а тронешь – звенят, как пустые бутылки, только что с разными этикетками».
Василий Васильевич вспомнил свои хождения с протянутой рукой по кабинетам. Вряд ли кто другой стерпел за эти годы столько унижений. Хорошо, что не доверил никому. Когда они пять лет назад приехали с женой из «…евки» в Дмитровец к племяннице, когда полковник заявил, что начинает делать книгу о Фандеевке и что поставит памятник селу, Варвара, ее муж и дочь переглянулись, подумав о крепчающем маразме старика. Но вскоре сами воспылали: расселись за столом и до полуночи писали обращение к землякам, просили их откликнуться. Наутро Данилов отнес воззвание в местную газету, встретился с директором районного музея. И будущая книга об истории Фандеевки раскрылась для воспоминаний, старых фотографий и архивных выписок.
Теперь, через пять лет, она была почти написана, и деньги на ее издание фандеевцы собрали миром - рубль к рублю, прислали даже доллары из стран, куда их занесла судьба. Музейщики нашли в архивах часть Писцовой книги с указанием села, и оказалось, что Фандеевка жила еще при Годунове, что деревянный храм срубили при  Петре Великом, и он не раз горел от молний, перестраивался, потом уже «Матвей Ивановъ сынъ Булавинцевъ» возвел его из камня.
А с памятником вышло туго. Сам городишко Дмитровец был нищ, район в развалинах. Его глава, высокий, статный молодец с президиумной внешностью и мягким баритоном, смущенно отводил глаза от пристального взгляда и воинственных усов полковника.
 - Вы понимаете, Василь Васильевич, у нас сегодня ничего не строится, поэтому для памятника вашего я не смогу достать ни камня, ни бетона, - сказал он грустно, разводя руками. «Какой ты бедный, голова, - подумал Данилов, назвав его про себя по-украински. – Кабинет сияет панелями, двери двойные, мореного дерева…  Вокруг Дмитровца дворцы растут, как на Крещатике, а три куба бетона не достанешь… Врешь, не хочешь!»
 - Я предлагаю вам съездить в Железоград, – сказал глава. – От нас каких-то тридцать километров,  зато это промышленный центр, там много строят, есть карьеры. Найдут для монумента и бетон, и камень. В Железограде есть и архитекторы, и скульпторы. А я, если хотите, джип вам выделю на пару часиков.
 - Спасибо за подсказку и за джип, но я машиной обеспечен - сказал полковник, усмехнувшись. – Да только памятник не для меня – для всех. Значит, ничем мне не поможете?
Глава только пожал плечами.
 - Ну, ладно, - твердо произнес старик. – Добуду я бетон и камень. Хоть самосвал дадите, чтобы довезти? И еще. Там, где будет памятник, надо спланировать площадь. Поможете с трактором? Или просить губернатора?
По его настойчивому тону глава понял, что ветеран просто так не отстанет.
 - Поищем, - кивнул он и криво улыбнулся на прощанье.
 Данилов зачастил в Железоград. Седые скульпторы несли ему проекты памятников с ангелами и крестами, но дорогущие, как на Новодевичьем в Москве.
Начальники строительных компаний не отказывали, но просили ждать «покуда кончится проклятый кризис». И лишь один нашелся, совестливый, щедрый, помог ему цементом и песком.
Бывалые геологи спускались с Даниловым  в карьер, чтоб отыскать кварцитный монолит. Пересмотрели сотни глыб, и выбрали одну, похожую на парус вечности.
И дмитровецкий «голова» нашел-таки бульдозер. Но больше всех полковник благодарен был жене – любезной Анне Николаевне, которая не то что не ворчала на его затраты времени и денег, а даже упрекала в миг уныния: «Ну, что ты, Вася, загрустил, что голову повесил? Иди, проси и требуй, и надоедай. Ты ж офицер!». И он стремился к своей цели, как к Победе.   
   
               
                -4-   
Миновав поповкинские сады, Димка увидел на расчищенной ровной площадке пятерых мужиков – они стояли у серого сооружения, похожего на тумбу. «Это, наверно, подставка под каменюгу», - подумал парнишка. Попытался вспомнить ее название, но не смог. Придерживая трактор, словно норовистую лошадь, он потихоньку съехал к постаменту. Мужики, не обратив особого внимания на тракториста, воззрились на прицеп с камнем. На их лицах ни смущения, ни удивления. Стало быть, крестьяне не такое еще видывали. Даже если бы сюда заехал танк, они бы посмотрели на него внимательно, с прищуром и, покумекав минут пять, решили б, что с ним делать.   
Полковник подошел к мужикам с объятьями, словно к родным. Они и были близкими, крестьяне из доживающих век Быковки и Бреховки, потомки прихожан, гостивших на Аспожинки в Фандеевке.
 - Спасибо, земляки, что пришли. Ну, что, будем робить? – спросил полковник.
 - Ух, ты, сразу «робить»! Совсем хохлом стал, Васильич, – усмехнулся самый пожилой из мужиков, может быть, даже постарше Данилова, такой же седовласый, но значительно шире в плечах. Видно, в молодые годы он был богатырем.
 - Есть еще порох в пороховницах, Лукьяныч? – спросил его полковник. – Помнишь, ты на спор мельничный жернов поднимал? Нынче повторишь?
 - Да как сказать, - сказал, почесав подбородок, старик. – Один не осилю, а кагалом справимся.
 - Мне бы для крепости рук что-то дать, - подмигнул полковнику тщедушный мужичонка с  морщинистым, как будто выжатым, лицом.
- Рычаг какой-либо?  - спросил Данилов. – Есть ломы…
 - Какой рычаг! Ерохе похмелка нужна, а то руки трясутся, - сказал Лукьяныч. – Вчера у соседки жуков на картохе травил, и сам траванулся.
 - И какой с тебя работник после выпивки? – спросил Данилов у мужичонки. – Да еще под таким жарким солнцем! Разомлеешь, завалишься тут, на погосте. Хорошо, нести никуда не надо.
 Ероха ему – свой вопрос:
 - А тебе, полковник, ни разу, что ль, сто грамм не перепало перед атаками?
 - Было, было, - засмеялся ветеран, шутливо похлопав его по хлипкому плечу.
 - У меня вся сила в жилах, - сказал Ероха. – А они, как канат: чем сырей, тем прочней. Так что наливай, Васильич.       
  - Ну, что, тогда всем? – спросил Данилов у главы сельсовета Никитина, когда-то колхозного бригадира, бычья шея которого никогда не знала галстука. Все его называли по-старому – Пред. Он был немолод, носил крупный живот, но каждое его движение напоминало о крепкой физической силе. По тому, как Пред смог одним жестом остановить болтовню Ерохи и двух других мужиков – братьев Губиных, по-уличному Умников, по два года отсидевших в каждом классе, - видно было, что Никитина здесь чтили как вожака.
 - Починай, - сказал сельский глава. – Немножко, для страсти. Умникам вовсе по капле – быстро тупеют от водки, хватаются за грудки.
 - «А два братана Губины утюжат Прова дюжего», - вспомнил Василий Васильевич некрасовский стих.
 - Какого Прова? – переглянулись мужики. – У нас отродясь таких не было.
Полковник не стал объяснять. Жестом пригласив земляков к «Жигулям», он открыл багажник и стал вытаскивать из пакетов закуску и выпивку.
 - Импортная, - уважительно сказал один из братьев Губиных, увидев i с точкой.
 - Хохляцкая, - поправил Никитин. –  Так, по одной стопке налей всем, Васильич, – и к делу. А что твой хлопчик загрустил?
Пред кивнул в сторону присевшего на одном из надгробных камней тракториста.
 - Димитрий, иди-ка сюда, перекуси, - подозвал полковник. И парень, будто только этого и ждал, поспешил в компанию. Зная, что ему не предложат выпить, он вонзил крепкие зубы в куриную булдыжку и, в один миг расправившись с ней, взялся за другую.
 - Молодец, - засмеялся полковник. – Люблю тех, кто ест хорошо.
После небольшой трапезы мужики вновь подошли к прицепу с камнем и, будто врачи на консилиуме, стали вполголоса обсуждать, что делать дальше.
Только тут до Димки дошло, что здесь нет ни подъемного крана, ни какой-либо лебедки.
 - Василь Васильич, а как вы его установите? – спросил он полковника.
Тот, хитро прищурившись, подергал седыми усами и серьезно сказал.
 - Да просто: подымем все вместе - и на пьедестал.
 - Ага, пьедестал, - обрадовался найденному слову тракторист. – А знаете, сколько весит эта каменюга? Не меньше пяти тонн. Я ее еле допер, вы же слышали, как стонал прицеп.
Нет, без крана не обойтись.
- Эх, молодежь, молодежь, - вздохнул полковник. – Я же, парень, специально заказал твой трактор с прицепом, тут все рассчитано, как при строительстве пирамид.
Вынув из кармана матерчатый «метр», старик измерил им высоту постамента, затем то же самое сделал с прицепом.
 - Ну, вот, уклон как раз подходит, - сказал он довольно. - А теперь, Димитрий, открой борт и подъезжай к пьедесталу впритык. Накренишь его так, чтобы камень было легче стащить. Потом отцепишь трактор, обмотаем кварцитину тросом и стянем – с дизельной, нашей и Божьей помощью, - объяснил полковник. – Просто, как божий день.
 - Без крана не получится, - продолжал сомневаться парень.
 - Бесплатно его не дали, денег моих больше нет - и точка, - резко сказал полковник. – А теперь представь, что ты на войне и тебе дана боевая задача – поставить камень на пьедестал во что бы то ни стало. А на него водрузить знамя Победы – и тогда все страдания русских людей закончатся.
 - Ясно, - сказал азартно Димка, встряхнув цыганской шевелюрой. – Даже интересно. 
 Он открыл железный борт, и камень предстал во всей своей кварцитной мощи. Это была пятитонная глыба, в основании плоская, кверху суженная парусом. Ее тело, насыщенное рудными зернами, отсвечивало синевой, блистало холодными искрами кварца. Вырванная взрывом из чрева земли, глыба покинула пласты магнитной аномалии, сбивающие с курса караваны птиц. Исполинской силы рудная жила, замешанная космическим миксером в межзвездных тиглах, миллиарды лет покоилась в недрах, скупо выдавая на поверхность железо. Но люди добрались и до глубинных залежей, до печени Земли, чтобы поднять железистые камни к травам и цветам.
 - Солидный камешек, увесистый, - сказал Лукьяныч. – Наверно, тяжелее жёрнова.
 - Из него, кажись, кто-то глядит, - произнес ошалело Ероха, шевельнув худосочным плечом.
 - Ага, твоя подруга смотрит – белая горячка, - усмехнулся Никитин. – Хорош глазеть. Работа у нас нынче важная, точная. Не дай бог уроним – тогда не поднять.
Димка заволновался, улыбка сошла с его губ. Аккуратно, по дециметрам, он протащил  прицеп к постаменту, так что мужики одобрительно крякнули, а полковник сказал: «Ювелир!». Но самое трудное и опасное было впереди. Еще раз вымерив метром монолит, Василий Васильевич сказал:
 - Нам бы его только наподдать и плотно выставить. Пусть тыльный край будет нависать сантиметров на двадцать – не страшно. Зато впереди на пьедестале можно будет положить цветы. Согласны?
Мужики кивнули головами. Не от июльского зноя и не от водки выступил пот на их лицах.
 - Подставка не развалится? – засомневался Димка.
 - За пьедестал не беспокойся: в прошлом году поставили, не поплывет. Раствор крепчайший и щебенка мелкой фракции, одна в одну – я лично отбирал, - успокоил Пред.
 - А мы замес наводили, - вспомнили Губины. – Три рейса делали на Гнедке, даже телегу наращивали: сначала песок везли с цементом, потом щебень, а в третий раз – корыто и опалубку.
 - Хорошо, на Покров было дело, в заморозки, а то бы лошадь не осилила, - сказал полковник. – Гляди, на бетоне нет ни трещинки, прочный – аж синий.
- Тогда держите крепче, - приказал тракторист. – Буду кренить прицеп.
Медленно, со скрежетом и скрипом, стальной кузов стал под углом наклоняться к постаменту. Вот уже тридцать градусов прошел, вот тридцать пять – но монолит не шелохнулся.
 - Стой! – заорал полковник Димке. – Не дай бог перевернется. Теперь сами. Отцепляй трактор, ставь его строго перед постаментом, обматывай тросом и будешь тянуть. А мы направим куда надо.
 - А у тебя еще направляется куда надо, полковник? – усмехнулся Ероха, и мужики рассмеялись.
 - Бывает, даже попадает в цель, - ответил серьезно Данилов, чем еще больше развеселил земляков.
Эта шутка немного сняла напряжение. Наступил самый важный и трудный момент: «Беларус» потянул камень тросом, накинутым снизу петлей. Стально-серая громадина, схваченная удавкой, сначала не поддавалась, и казалось, что натянутый струной трос вот-вот и лопнет, рванет со свистом, хлестнет со страшной силой по сторонам. И вдруг камень пошевелился, как будто очнувшись ото сна, стал медленно сползать по наклонному борту. Он словно раздумывал, стоит ли уступать этим мужикам, которых мог  всех сразу раздавить железной мощью. Но, видно, силикатная его душа почувствовала что-то такое, что ее сроднило с человеческими душами. Когда кварцит готов был упереться в пьедестал, тут мужики взялись за дело. По команде полковника: «И раз, и два!» Никитин с Лукьянычем и братья Губины с двух боковин просунули под камень ломы, повисли на них, старясь приподнять край камня хоть на сантиметр. Но тщетно – монолит не шелохнулся. Они бились с непосильным весом несколько минут. От волнения и натуги мужики раскраснелись, их руки измазались кварцитной пылью, и казалось, будто камень и люди одной породы, слились воедино.
Наконец команды полковника возымели действие. Когда ломы и трос, повинуясь охрипшему фальцету Данилова, сработали синхронно, в такт, когда над постаментом и под краем монолита на мгновенье появился промежуток, Ероха ловко, в один миг просунул в проем каток - стальную болванку размером в пушечный снаряд «сорокапятки».
 - Зарядил! – заорал он в азарте, и его жилистые руки всплеснули воздух. – Пли!
Мужики по команде Данилова вновь схватились за ломы и вместе с рывком «Беларуса» изо всех сил нажали на них. А Ероха сунул в зев меж камнем и бетоном еще один «снаряд».
 - Давай, дубинушка, сама пойдет! – то ли кричал, то ли пел он, подпрыгивая от азарта. Скрежеща по литым каткам, направляемый ломами и трактором камень надвинулся на пьедестал, как и спланировал полковник: чтоб впереди осталось место для цветов.
Какое-то время мужикам и Димке пришлось попотеть еще, чтобы выдернуть болванки из-под монолита: слава Богу, силы остались, ломы не согнулись, и трос не порвался.
Когда крестьяне, взмокшие, уставшие, уселись на бугорке, чтобы выпить по чарке за доброе дело, это у них получилось не сразу: руки дрожали от напряжения. Один лишь Ероха, подносчик снарядов, схватил свой стакан. Но пить без команды не стал: что он – хуже других?
 - Василь Васильевич, а зачем тебе памятник? – спросил один из братьев Губиных.
 - Я говорил лет пять назад районному главе: он нужен не мне, а всем нам, - произнес полковник. –  Здесь же, братцы, целое село было… Село! Понимаете? Фан-де-ев-ка! Три века мужики пахали землю. А сколько люду нашего погибло за Россию! Их кто-то должен помнить?
 - Давай помянем земляков, - сказал Ероха.
 - Согласен, - кивнул полковник. – Пусть земля будет пухом усопшей Фандеевке.
И крестьяне торжественно, усмирив дрожь в натруженных пальцах, выпили за помин.
 - А по всем сторонам постамента, - продолжил Данилов, - прикрепим мраморные доски. На них золотыми буквами будут написаны фамилии тех, кто здесь жил, кто погиб на войне.
 - Где ты денег возьмешь на золотые буквы, полковник? – спросил, усмехнувшись, Пред. – В нашем сельсовете мыши от голода дохнут. А богачи не дадут - у них кризис. Не в деньгах, а в совести.
 - Мир не без русских людей, - сказал Василий Васильевич. – Вот вы сошлись и помогли. И другие найдутся…
Его перебил Димка восклицанием:
 - А наша каменюга прижилась!
Заметив справляющих тризну людей, на памятник слетела невесть откуда взявшаяся стайка воробьев, расселась на вершине кварцитного паруса, расшумелась, предчувствуя пиршество.
Крестьяне собрали хлебные крошки, рассыпали угощение по краю постамента. Птицы набросились на хлеб, зачирикали благодарно.
 - Это, братцы, души умерших фандеевцев слетелись домой, - сказал серьезно старый богатырь Лукьяныч.
И ему перечить не стали.
   
Февраль 2010 г.      
г.Железногорск