Сахарный петушок на палочке

I
     Как тошнота к горлу, подступает межсезонье на Беломорье. Редкий год обходится без слякоти. Нынче удалась погода. Ветерок, потрепав иван-чай, уносит в небо пушистый султан. В затишье облачко оседает белым кружевом на пожухлую жёсткую траву. Прощальное тепло угасающей осени поочерёдно меняется на студёное дыхание подкрадывающейся зимы, будто природа старается север с югом примирить.
     Седой старец с иконным ликом Апостола Петра на плетёной корзине взирает на трёхметровый латунный крест. У подножия курган валунов калибром от пушечного ядра до куриного яйца. Паломники по извилистой стёжке тянутся в гору с ношей, по их ощущениям равной тяжести их грехов. Освободившись от гнёта у Поклонного креста, неспешно спускаются по направлению к Святому Источнику равноапостольного князя Владимира. Дружно небоязно ступать в глухом медвежьем лесу по утоптанной до щиколотки тропе с обнажённым переплетением корневищ.
     Как заосенеет, паломников поубавится. Разве какой терпигорец, по обету влекомый, устремляется припасть к обнажённой груди земли, испить живоначальной земной влаги, ощущая себя кровным сыном земли русской. Верующим родник помогает исцелиться, неверующим – уверовать.
     Старик Евсей подслеповато глядит на верхушку креста, золотом осиянной закатным солнцем. Десятый десяток растрачивает на земле. В нём живы воспоминания, воспоминаниями жив он.
     Помнится, как на Рязанщине чёрная тётка в чёрном манит его, загребая рукой в пустоте. Ему любопытно и боязно.
– Как зовут тебя, хлопчик?
– Евсейкой кличут.
– Дорогу кажешь к монастырю?
     Евсейка провожает богомолицу до самого монастыря.
– Храни тебя, Господи! – благодарит незнакомка и раскутывает из тряпицы сахарный петушок на палочке.
– Каньфета! – не верит он своим глазам.
– Не боись меня, я сербиянка. Вижу, долго будешь жить. Найдёшь попутчиков забав своих, сотоварищей в радости и ненастье, возлюбишь ближних своих.
– А когда помру? Как узнаю?
– Ангел станет знамением! – и крестит его коричневой сухой рукой.
     По сей день он помнит незнакомый тогда, впервые изведанный вкус леденца. Сахарный петушок, как красный лёд, только сладкий и не холодный.
     Никогда он не испытывал большей и запоминающейся радости в своей маленькой и горестной жизни. Нынче у него целое состояние. За пазухой сушёный майский жук, в кармане костяной гребень да пятак денег, да ещё гостинец от богомолицы – сахарный петушок на палочке. То-то обрадуются бабушка Дуня и двое меньших братьев. Он ещё не знает, сколько раз позволит лизнуть сладкую игрушку.
     С радостью в сердце вспоминает, как по доброй воле оказался на Терском берегу Белого моря. Молва об искусном мастеровом облетела Кольский Север. Из Айзурги за вспоможением обратился протоиерей Успенской церкви. Айзурга – стародавнее поморское село. Старше его – море, старше моря – только время. Обещал священнику искусно и прилежно обновить Афанасьевскую и Петропавловскую церкви.
     Крепла власть Советов, к высшей мере атеизма приговаривая Русь. Меч безумства сразил крест и маковку церкви Николая Чудотворца. Безбожники сверзили колокол, огласивший Терский берег прощальным смертным боем. Стоном отозвался он в сердцах православных, те и пали наземь ниц, оберегаясь крестным знамением и воздевая руки к небу. Батюшку отлучили от церкви и спровадили на Соловки с клеймом врага народа. А то неведомо, как батюшка отворотил беду от села.
     В ту пору на Белом море лёд вздыбился, тесно стало в берегах, сползал на избы поморов, выпахивая землю по берегу, порушив загоны. Какая скотина уцелела, с блеянием и ржанием мчалась, напуганная стихией, требуя защиты у людей. Тысячи поморов крестным ходом двинулись навстречу ледоходу. Батюшка шёл впереди с иконой Божией Матери. Опустив Спасительницу наземь, обратился к селянам:
– Стойте крепко, православные! Молитесь, не гневайтесь и не ропщите. Веруйте, Пресвятая Дева Мария обережёт нас от погибели.
     Так и стояли плотной стеной, словно дружина супротив врага. Ледяные скалы со скрежетом надвигались на безмолвный люд с несокрушённым сердцем и печатью веры на челе. Колотые глыбы стали в аккурат подле иконы и замерли.
     Ещё раны кровоточили на отрубленных куполах, из райцентра явились трое представителей и агитатор. Сход назначили на подворье Успенской церкви. Без объявления скандала представители приступили к нему. Агитатор гнул свою линию, слегка отличную от генеральной. Поморы рассеянно следили за полётом мысли, выковыривая ногтями рыбную чешую с брезентовых роканов. В заключение речи по антирелигиозной теме попросил высказаться айзуржан.
– Нехай Кадилкин за нас скажет! – услышал агитатор из толпы.
     Кадилкин стал напротив представителей, расставил ноги и повёл рукой, чтоб просторно говорить:
– Власть, что костёр, близко к ней – сгоришь, подалее – замёрзнешь. Я к тому веду, товарищ гитатор, что серёдка в распрях завсегда поспособней для жизни. По наущению да по чину вам должно воевать с леригией, токмо церкви – не леригия, пошто их крушить? Постройки без куполов и крестов на нужды сгодятся. Подлатаем, обновим – будет и сельсовет, и Красный уголок, изба-читальня и ишо чего. То и есть серёдка, что любо власти и народу. А с верой неможно справиться. Вера, что душа – не отмежевать от тела. Так-то усе поморы думают по Терскому берегу.
     Всем миром сберегли для жизни четыре церкви и Часовню Безымянного Инока Терского. Бывшие храмы стали действующими приходами, куда устремляются паломники и туристы на духовное кормление.
     Не забыть ему опасных будней спецпереселенцев в Хибинах, деятельной молодости, Управляющего Кондрикова, с которым водил хлеб-соль, когда он памятником не был.
II
     Хибины. 1930 год от Рождества Христова. На Кольский Север потянулся железный поток великого переселения. Прибывают эшелоны с раскулаченными крестьянами. Единственное утешение для спецпереселенцев: край земли – тоже Россия.
     Управляющий Гострестом «Апатит» Василий Иванович Кондриков после совещания в горкоме партии решил приступить к строительству щитовых домиков взамен шалманов и палаток, в которых мёрзли спецпереселенцы. Обустройство быта непременно скажется на производительности труда. Это важная государственная задача, от её решения зависит развитие рудничного производства, добыча апатита, так необходимого стране.
     «Кадилкин, Кадилкин, – мысленно повторял он фамилию, словно пытался что-то вспомнить. – Не из старообрядцев ли он? Что я о нём знаю? Спецпереселенец первой партии. Откуда – не знаю, за что – не знаю. Знаю, что плотник редкостный и бригаду сколотил добросовестную. С такими орлами можно воевать, не подведут».
     Его размышления прервал осторожный стук в дверь.
– Войдите!
– Евсей Кадилкин! – представился молодой человек со слегка раскосыми глазами. – Вызывали?
– Завтра утром – к моему заместителю Геберу. Оформите документы, а послезавтра отправитесь в Архангельск на лесопильный завод. От пиломатериалов будет зависеть, как придётся зимовать: в палатках или в деревянных тёплых домиках. По возвращении в нерабочее время начнёте строить жильё. Обещаю всю бригаду первыми переселить в стандартные дома.
– Ё – ё – ё…, – междометием вырвалось у Кадилкина, и он тотчас рукой прикрыл рот.
– Не надо скрывать бурных проявлений радости, впрочем, и гнева тоже. Вредно для здоровья, по себе знаю.
– Вы не представляете, Василий Иванович, как обрадуется Тося.
– Тося! Кто это?
– Ну, в общем, моя будущая жена. Мы с ней помытарились, во как! – и провёл рукой по подбородку.
– Первую молодёжную свадьбу сыграем, и – добро пожаловать, новосёлы, в светлый дом. А как оказались на Севере?
     Кадилкин потускнел, опустив чубатую голову.
– Да разве в двух словах всё обскажешь… Несправедливо пострадал за любовь.
– Зачем же в двух, не скупись на слова, излагай подробней.
– Проживал я сиротой в Михайлове, что на Рязанщине. Воспитывала меня бабушка Евдокия Мироновна. Как подрос, батрачил с мужиками по плотницкому делу. Кому баньку срубим, кому пятистенок. Когда бабушка преставилась, уехал на Дон, в станицу Вольнодонскую. Пристал к зажиточному казаку Акиму Астахову. Хозяйство у него крепкое, дом, да не под камышом курень, а под железом. Лошади, коровы и всякая живность. Скорняжничал, плотничал, баз и катух ему спроворил, подлатал тарантас и двуколку. Он справил мне одежонку и обувку. Харчевался у него, и он почитал меня за родного. Его сыновья утопли в Дону, когда рыбачили на баркасах.
     В станице и познался я с Тосей Каревой, донской казачкой. Прикипел я к ней, люба стала на всю жизнь. Она, бедняжка, сидит одна дома взаперти, как рыба на кукане, хлопочет по хозяйству, всё мачехе вспоможение.
     Как-то приехал уполномоченный из района, увидел Тосю и глаз на неё положил, апосля и сватов заслал. Тося ему отлуп дала, а он не отступился. Прознал он от соседей, что у неё есть я, и припёрся вдругорядь.
     На ту беду на подворье бесхозный кутёнок объявился. Виляет хвостом, в глаза заглядывает, жалко мне его стало. Я возьми и окликни его: «Виля!» Он пуще хвостиком завилял. Так и стал его кликать, маленького дурашку. Уполномоченный слыхал, как я зову собачонку, и ко мне. Дескать, раскудрит твою через коромысло, контра недобитая, пошто именем вождя революции пса называешь. Не понимаю, говорю, как это? А вот как – Владимир Ильич Ленин – смекаешь, дурья твоя башка. Я сгоряча и раскровянил ему сопатку.
     Закончилось тем, что меня и Акима Астахова загнали туда, куда Макар телят не гонял, как и грозился уполномоченный. А Тося говорит: «Ехай, Евсейка, ехай. Я следом за тобой приеду. Без тебя изведусь, житья мне здесь не будет, всё одно сбегу». И сбёгла моя декабристочка. Вот как, товарищ Управляющий, меня отлучили от земли.
III
     Антон ехал с Севера на Крайний Север не по злобе. Закончился срок его заключения в исправительной колонии Сегежи. На Родину он вернётся после покаяния, совершив омовение в ручье, испив водицы в Святом источнике. В Успенской церкви причастится и зажжёт свечу Ангелу-хранителю. Из Карелии следовал в Заполярье по доброй воле, объяснимой причинами. Неизвестное село Айзурга притягивало, словно магнит, после напутствия мозгоголового сидельца с большим опытом страданий в лагерях.
– Праведным житием и чудотворением преподобных Феодорита Кольского и Трифона Печенгского Север очистился от скверны. В том краю чистота во всём: в воздухе, в воде, камнях и людях. Там обретаешь лад с самим собой и чистоту помыслов. Поезжай без тревоги в сердце и передай мой поклон, мне, видно, не суждено.
     Крепко утвердились слова заключённого в его памяти. Кто готов впустить веру в своё сердце, тому она передаётся и с рукопожатьем.
     Накануне освобождения был ему чудный сон. Будто он на высокой горе, ещё выше золотой крест, впаянный верхушкой в небо. Он жив не отраженьем дневного света, напротив, от него исходит свечение, словно мерцающий жар в печи. Белые хлопья пушицы, совершив положенный им круг, оседают в надёжный приют у его подножия.
     Подле него крепко заволошенный серебром старец в ветхом зипуне умом обдумывает высокое и мудрое. Глядит на пришельца острыми очами разумными и прозревает в нём разумную доброту. Антон чувствует, что старец его любит и не пренебрегает им, и, к дерзости присовокупив бесстыдство, поднимает взгляд на него и тотчас опускает глаза. Так люди не могут смотреть в лицо солнцу. Ему сладко и покойно, он расплакался и проснулся.
     В поезде с особенной остротой переживает пребывание в неволе, подводит итоги прошлому. Это вносит порядок и смысл в его жизнь. Радостью освобождения невозможно поделиться с людьми, её переживают в одиночестве. Что для них обыденность, естественность и норма, для него – воля! Ему нескучно без общения в многолюдном вагоне. За окном нескончаемый лес сплошной стеной по обе стороны сопровождает движение. Сунув пуговки в уши, слушает песню победителя конкурса «Калина красная» среди осуждённых:

                Опасно в детстве трусил я бедой,
                Тебе со мной давно не стало сладу,
                К четвертаку больной я и седой,
                И след ножа носил я, как награду.

                Покаялся в темнице всем святым,
                К ним никогда не поздняя дорога,
                И ангел стал попутчиком моим,
                Когда покоя для себя молил у Бога.

                Объятий неба мне не заслужить,
                Моей душе порочной в теле тошно,
                И после жизни хочется пожить
                Пусть в чьей-то памяти совсем немножко.

                За пайку солнца, воздуха глоток
                И за большой кусок посмертной воли
                Хочу домой, домой хоть на часок,
                И вновь увидеть красный ветер в поле.

IV
     Нечто в России больше, чем нечто. Поэт больше, чем поэт, он ещё и налогоплательщик. Автомобиль больше, чем транспорт, в нём можно жить. Кафе не только пункт питания, но и место общения. Эта теория не распространяется на кафе «Дупло дикаря». Здесь сто граммов всегда меньше ста граммов. Зозуля знал об этом, но претензий не предъявлял. Приходил он в «Дупло» по причине дефицита общения. Его собеседник, Стёпка Гнедой, крепко обидел его в прошлый раз. Спор начался с того, что нужно ли менять название рыбхоза «Всходы коммунизма». Степан настаивал на сохранении вывески по аналогии с газетой «Комсомольская правда»: комсомольцев нет, а правда осталась. Тогда заспорили о разведении морозоустойчивых пчёл на Севере.
– Если им меховые жилетки пошить, – издевательски пошутил Степан. – Как тебе не пришло в голову выращивать чербузы?!
– Это что за овощ?
– Черника, скрещённая с арбузом! – и, не дожидаясь возражений или продолжения разговора, хлопнул дверью так, что чучело медведя свалилось с постамента.
     Зозуле нравится бывать здесь. Анюта – официант, истопник, повар заведения, она же библиотекарь и жена хозяина «Дупла» – обслуживает его. Как всегда подаёт в пузатом графинчике местный коньяк «Мурчуфлор», глазунью с поэтическим названием «Солнце на снегу» и грузди без названия. Он чувствует себя важным и независимым, как именительный падеж. После третьей рюмки, вспомнив Гнедого, раздражается, считая его моральным человеком, но безнравственной личностью.
     Дверь тихонько отворилась, и вошёл посетитель. У «голландки» он снял штормовку и полинялый заплечный рюкзак. Анюта, увидев незнакомого посетителя, включила музыку. Незнакомец счёл неприличным присесть за свободный столик. Слегка смутившись, попросил разрешения составить компанию. Зозуля широким жестом изъявил согласие. Гость, изучив кулинарный репертуар, мизинцем указал официантке на желаемые блюда с лапландскими названиями и варенье из сосновых шишек без названия.
– А почему «Дупло дикаря»? – затеял разговор приезжий.
– В нашем селе Айзурга глухо, как в дупле. Туристы едут сюда дикарями, поэтому и «Дупло дикаря». Это я придумал, и прижилось. А раньше как было? «Бренд сивой кобылы»! Хозяин так назвал с вывертом по-городскому. Селянам нет надобности в нём, а приезжим – в самый раз!
– А раньше что было на этом месте?
– Конюшня! Как только перевелись лошади – конюшню на слом. Каменную пристройку приспособили под буфет, а потом и под кафе. Да, я забыл представиться – Зозуля! – слегка привстав, он подал руку.
– Это что? Погоняло?
– Зачем, – обиделся Зозуля. – Это моя фамилия, и мне она нравится, ни на какую другую не поменяю.
– Рад знакомству. Антон. Фамилия моя тоже редкая, ею горжусь – Кадилкин.
– Кадилкин?
– Да! А что, некрасиво звучит?
– Это Вы припожаловали в гости к дедушке Евсею Ильичу Кадилкину?
– Нет, нет, я издалека приехал, родственников на севере у меня нет.
– Как жаль, как жаль, – сердечно сокрушался Зозуля, беспомощно разводя руками.
     На том они и расстались. Перевозчик на моторной лодке переправил его на другой берег.
      Антон медленно поднимается по извилистому крутогорью. Тяжёлый рюкзак гнётом давит на спину и клонит к земле. Более века с поклоном взбираются православные, здравые и немощные, к спасительному кресту.
     Евсей Ильич по обыкновению после полудня уж у креста. Предчувствие важного и завершающего закатную жизнь, смутное ожидание чего-то, неподвластное времени и пространству, питают его терпением караулить тишину у Поклонного креста. Ему не из кого примечать попутчиков в мир иной. Ровесников давно уж нет. Сам себе укором живёт, скольких молодых он пережил.
     В подступающих сумерках слабые глаза едва различают внезапно появившийся силуэт у Поклонного креста. Дедушка прислушивается. Нет звука брошенного камня. «У него нет греха», – подумалось ему. За спиной видит потёртые сложенные крылья. «Андел, чистый андел. Вот и знамение от чёрной богомолицы. Сколько можно душе взаперти томиться, на днях ослобонится от тела».
     Он прямо глядит в лицо «андела», а тот, взглянув в честные очи старца, опускает голову. Усовестился, вольность взгляда показалась неучтивой. Смирение и благоговение перед святым старцем разливаются сладостной негой. Через запруду многолетней сдержанности проливаются очистительные слёзы у Поклонного креста.