Аллилуйя

                ЕВГЕНИЙ КАЛАЧЁВ
                АЛЛИЛУЙЯ
                (рассказ)
                ... Светлане               

          Первый раз я очнулся от страха, потому что мне приснился кошмар: я сидел на крашеном паркетном полу в кругу своих родственников, которые вызывали дух покойника. Пол подо мной закачался, начал вздыматься волнами и расползаться, образуя черные бездонные трещины, похожие на рассохшуюся почву в пустыне. И когда показалась крышка гроба с сопревшей и свисающей лохмотьями красной материей, я вдруг проснулся. Я лежал на спине, подушка сбилась и оказалась под лопатками, а голова была запрокинута назад. От этой неудобной позы в груди все затекло, и я с трудом сделал вдох. Потом медленно повернулся на бок, подумав, что кошмары всегда снятся, если сплю на спине, закинул руку за спину и кое-как, будто подушка весила тонну, передвинул ее под голову. Рукой пошарил одеяло и наткнулся на что-то теплое. Приподняв голову, я увидел ее. Это была моя жена. Она была моей женой целых десять дней, но я подумал, что еще совсем не знаю ее, и решил посмотреть на лицо - кто-то мне говорил, что у спящего на лице написано, какой он человек: добрый или злой, веселый или грустный... И я посмотрел...  Лицо было незнакомым. Я опустил голову на подушку и начал засыпать. В груди жгло. Правда, не так чтобы уж очень. А в голове...
          А в голове словно колокол звенит и поет кто-то красиво и необычно:
          - Аллилуйя... Аллилуйя... Аллилуйя...
          И начинается опять сон.  Да не сон, а воспоминания это. И совсем недавние - десятидневной давности...
          Разряженная цветными лентами с золотыми кольцами на капоте черная с никелеровкой  "Чайка"; я - во всем новеньком импортном, купленном по талону для новобрачных, и прическа сделана в самой престижной парикмахерской при гостинице "Октябрь", и, главное, невеста - совсем молода и красива - невесты ведь все красивы, и платье ей к лицу, и венок, к которому прикреплена вышитая цветами фата, и цветы, которые у нее в руках: красные на белом фоне платья, кожи, снега, церкви. А в церкви светло и празднично от ярких красок и позолоты окладов и одеяний священников, от хора, поющего "Аллилуйя" и от улыбки молодого дьячка, который заставляет сделать глоток побольше церковного вина - кагора.  И во рту у меня начинает чуть-чуть жечь, и этот огонь льется во внутрь меня, потому что я совершенно не пью спиртного и оттого сразу пьянею и начинаю блаженно улыбаться, держа одной рукой венчающуюся со мной юную девушку, а другой - капающую на темно-красную ковровую дорожку толстую горящую свечу. Потом молодой священник, взяв наши руки, ведет за собой, распевая молитву, глаза слепят фотовспышки, а мою голову тянет назад мой свидетель. Вообще-то он парень неплохой, пишет стихи, но ростом пониже меня и вместо того, чтобы держать венец над головой, он надел его мне на голову, уцепился за него и тянет назад. Я чуть наклоняю голову вперед и, как впряженный вол, тяну его за собой. Венец начинает все больнее давить на голову, и я просыпаюсь...
          Голова лежит на ребре деревянной спинки кровати. Я опять опускаюсь на подушку, пытаюсь глубоко вздохнуть, потому что душно. Вдох не получается, и кашель тоже - потому что ничего не отхаркивается. Я смотрю на жену, но она повернулась на другой бок, и я вижу только темное бесформенное пятно ее спутанных волос. Я не верю, что эта женщина, лежащая рядом, моя жена, хотя знаю, что я на ней женился, и совсем недавно, и, чтобы убедить себя в этом, начинаю вспоминать Дворец бракосочетания, комнату для женихов, в которой я мечусь по мягкому паласу из угла в угол. У одной стены трельяж, и я вижу в нем, как жених от волнения высоко вскидывает для удара то одну, то другую ногу - как на секции каратэ, и думает: " А что, если сейчас брюки лопнут по швам?" А свидетель - неплохой парень, и потому, что он пишет стихи, и потому, что он, наверное, действительно неплохой парень, развалился на мягком диване и спокойно говорит:
          - В этом году я свидетелем пятый раз... И что это вы все так волнуетесь?
          Вдруг распахиваются двери, и красны девки в красных сарафанах, белых косынках, с размалеванными лицами влетают в комнату жениха, и я иду оглушенный их визгом и гармошкой, встречаю свою невесту, опять надеваю ей на пальчик колечко, опять нас фотографируют, опять поздравляют, но уже гораздо быстрее, чем в церкви, потому что сзади идет еще одна пара, вручают каравай, опять фотографируют, садят в "Чайку" и везет за стол, где все также нарядно и торжественно и где опять фотографируют, поздравляют, но еще быстрее, чем во Дворце, потому что через час поезд, и заставляют целовать молодую невесту, крича: "Горько!" И оставаясь и довольными и недовольными от черезчур краткого поцелуя, потому что невеста молода и целомудренна, а жених, хоть и хорош, но уже зрел: не спешит - успеется, нацелуется.
          А свидетель молод и нетерпелив и льнет к свидетельнице. Он неплохой парень, и язык у него подвешен что надо, но времени мало - уедут молодые, не угаснет ли праздник...
          Жених в пальто, шарфе и шапке стоит в коридоре - вот-вот подойдет такси. Свадьба гудит: ревут динамики, звенят бокалы, жмутся в танце друг к другу пары. Про жениха и забыли. А ему в пальто становится жарко, от табачного дыма и запахов пищи начинает подташнивать, и, наконец, звонок в дверь - длинный и дребезжащий...
          Я просыпаюсь. Сигналит маневровый тепловоз.
         - Что с тобой? Тебе опять плохо? - жена бережно проводит по заросшей щеке.
          - Ничего, ничего, - бормочу я и, проваливаясь в сон, опять начинаю метаться по кровати. Мое одеяло сползает, и я мерзну.
          Я мерзну целую неделю в том холодном февральском городе. Я мерзну на пустынных центральных улицах того миллионного города, я мерзну в полупустом и совсем еще новом метро, я мерзну в театрах, музеях, лучшем номере лучшей гостиницы, мерзну в кровати, потому что широкие светлые окна с деревянными рамами  были со щелями, и в них дуло, и потому  со своим одеялом приходилось перебираться на соседнюю кровать, где спала молодая жена. И все равно я мерз, потому что ни я, ни она не привыкли спать вдвоем и каждый стягивал на себя одеяло.
          Я мерз даже тогда, когда оказался в котельной в компании молодых литераторов, потому что один из них работал там, и когда, продолжая спор, начавшийся еще в Доме актера, меня загнали в угол: если ты не с "Огоньком" и не с " Нашим современником", то с кем же ты?
          И я, прислонившись спиной к горячей толстой трубе, лихорадочно думал: "Так с кем же я?!"
          А потом вдруг сорвался и закричал:
          - Я - с народом!
          А паренек вдвое моложе меня захохотал:
          - Народ - это толпа!
          Я ему ответил, что народ для меня - это мама, отец, сестра, жена, наконец. Сказав про жену, я вспомнил, что неделю назад женился и заспешил домой. А тот юнец хохотал громче прежнего и кричал мне вслед:
          - Посмотрите, семейный националист нашелся!..
          И тут меня прорвало. Я закашлял, отхаркивая запах прокуренной котельной и холодной чужой постели, чужого номера, чужой гостиницы, чужого города. И пот прорвался через поры, вынося из тела вместе с болезнью и "Чайку", и красных девок с караваем, и неплохого парня, пишущего стихи, которого отшила свидетельница, и двое суток полубеспамятства.
          Я сел. Опустил ноги на ковер. И рубашка и брюки пижамы были влажны от пота. Я подошел к шифоньеру, открыл его, достал полотенце, вытерся им, переоделся. Потом подошел к окну. Светила ясная круглая луна, и голова у меня была такая же ясная. Я что-то уже стал забывать, когда она так хорошо соображала, и поэтому, разыскав чистую бумагу и ручку, я пошел на кухню.
          Закончив писать рассказ, я подумал: "Все-таки хорошо жить!" - и вернулся в спальню.
          Начинающееся утро белило простыни. Обхватив подушку руками и чуть приоткрыв припухшие губы, спала жена.
          - Малышечка, - я осторожно провел рукой по волосам.
          Она словно ждала этого прикосновения - встрепенулась и потянулась ко мне теплым телом.