Сон Дяди Миши

— Странный сон третьего дня приснился, — взгляд дяди Миши, бесцельно бродивший до того по столу между чайных чашек, вдруг затуманивается, останавливается, как будто само время замирает…
 — Хочешь, расскажу? — встряхнувшись, он тянется за белыми кубиками сахара.

Я киваю, хотя это не особо важно, потому что он уже начал свой рассказ.


Снилось мне здание, большое такое. Центр и два крыла, величественное. Посередине административная часть, флаги там на штандартах — все официально, а крылья жилые. Только одно жилое, а другое заброшено и полуразрушено — стекла выбиты, погорело местами, покосившиеся двери, трещины. Блеклое и как будто туманом подернуто. А второе — ну дом как дом.
Внутри в центральной части ВСЕНАРОДНОЕ СОБРАНИЕ. Свет горит, много людей, шумят. Я хочу послушать, присутствовать, но только входа посередине нет — сплошная стенка. «Ах вы так?! А мы в обход!» — подумал я так и через заброшенную часть здания пробираюсь. Захожу в подъезд, там лестница покосившаяся, строительным мусором завалена, и бревно над лестницей на соплях висит — хочешь пройти, изволь на карачках.
Ну протиснулся я там кое-как. На чердак поднялся, пролез между стропил, там маленькое окошечко. Смотрю: внутри толпы и толпы народу, все о судьбах России спорят. И на трибуне один — лысый.
 — Будущее России — с Пуговкиным! — кричит. Народ рукоплещет.
 — Без Пуговкина — у России НЕТ будущего! — кричит. Овации еще громче.
 — Кто против Пуговкина — тот против будущего! Тот враг России! — кричит.
И тут кто-то из толпы робко так:
 — А Грудикин?
 — Вон он! Бейте его! — мужик с трибуны туфлей на этого крикуна показывает. В толпе оживление, возня, кого-то скрутили, увели.
 — За будущее! За Пуговкина! — на трибуне надрывается.

О как, думаю. А наши-то не знают. Надо же, думаю, рассказать народу-то. Закрыл тихо окошечко и назад иду. Спускаюсь по лестнице, а там бревно это несуразное. Взял я его, в сторону немного отодвинул, чтобы пройти нормально можно было, на улицу вышел. У леска наши мужики стоят. Курят.
«Ну че там?» — говорят. Я рассказал. Хотите посмотреть, спрашиваю. Они хотят, конечно. Не каждый день судьбы России решаются. Ну я троих с собой взял, идем опять через заброшенную часть. Там скрипит все, паутина — ну ты представляешь, короче.
И опять бревно это на лестнице. Как будто я его и не трогал — весь пролет перегородило повдоль, здоровое такое, хоть и трухлявое и мхом поросло. Ну, думаю, может, откатилось обратно просто. Давайте-ка вместе, говорю. Мы его вчетвером совсем к стене сдвинули, проверили, что не катается, и наверх пошли. Собрание еще сильней бушует, я уж не стал особо вслушиваться — и так понятно. В общем, назад идем. А бревно проклятое опять, зараза, на том же месте!
Мы его опять в сторону оттолкали, выходим… А я на выходе возьми и оглянись. И… в общем, наверху лестницы три фигуры в тряпье гнилом стоят, в лохмотьях, и на меня бельмастыми глазами пялятся.
Я только рот открыл, а тот, что в центре, руку ко мне сверху лестницы тянет, и такая эта рука страховидная — посиневшая, кожа наполовину слезла, струпьями болтается, и когтищи — огромные и грязные, чем-то черным измазаны. И стою я, как прирос, от этих когтищ взгляд оторвать не могу.
И главное, даром что он наверху лестницы стоит — ручища его вытягивается и уже ко мне, к выходу подбирается. Тут я завопил и за дверь выскочил.

Добежал до опушки, где наши. Они мне не поверили, конечно. Говорят, тебе, дядь Миш, лениво просто опять наверх тащиться, так и скажи, мол, что не хочешь и слово свое назад берешь. Я-то им ведь все показать обещал!
Ничего подобного, говорю, мы просто другим путем пойдем.
Опять троих взял, и теперь уже через жилую часть пробираемся. Я сначала думал было, что жильцы меня погонят, но они вообще нас не замечали как будто. В общем, идем мы по первому этажу — а там как будто общежитие коридорного типа — длинный коридор, который как раз в это административное здание упирается. А дом реально жилой — люди туда-сюда ходят, своими делами занимаются. И глаза от нас отводят, как от пустого места. Не замечают. Ну так и лучше, думаю.
Доходим до входа в центральную секцию — а там тупик. Проход аккуратно так кирпичом заложен, и кладка свежая.
Я фомку достал — была у меня с собой зачем-то — и принялся ломать эту кладку. Ребята тоже помогли, проламываемся мы, значит, внутрь, оттуда тоже люди выглядывают:
 — Вы кто такие? Кто вас сюда звал?
Я говорю, вас замуровали же! Вы же тут замурованные сидите! Я вам выход открыл!
А они только руками машут, мол, не нужен нам твой выход, и сам ты нам не нужен, и изнутри заново проход кирпичом закладывают.
Тьфу ты. Пропасть.
Делать нечего, пошли мы опять через гиблую половину. Бревно, конечно, на прежнем месте, и как будто даже больше стало.
 — Так, — говорю, — народ, давайте-ка это бревно сперва уберем отсюда.
Ну мы его вчетвером наружу вытащили и выбросили.
И как в бой назад в подъезд идем. Вот я сейчас думаю: и чего мне там так сильно надо было? Но тогда-то уверен был — надо.
В общем, поднимаемся наверх, никто нас не останавливает. Но вроде как взгляд на спине чувствуешь. Наверху ребята к слуховому окну прибились, а я назад на лестницу пошел. Фомку перехватил поудобнее, ну и точно — эти трое в тряпках уже там. Бревно на место прилаживают.
А у меня такой кураж поднялся, откуда что взялось только.
Тот, что слева, ко мне лапу свою протянул, но я не растерялся — ткнул его фомкой прямо в грудь. Он зашипел, и кучей тряпья на пол осел. Рассыпался в прах. «Эге!» — подумал я и в наступление пошел:
 — Вы какого лешего проход перегородили?! — грозно так спрашиваю, а для большей убедительности фомкой по стене постукиваю. А самому смешно. Спросят меня «что ты, дядь Миша, ночью делал?» А я зомбей гонял. Фомкой.

Они зашипели-зашелестели, по стенам жмутся. И вдруг старший этот мне обиженно так говорит:
 — А ты зачем нарушаешь завет великого Луня? Лунь завещал: здесь бревно должно всегда быть!
— Но ходить ведь неудобно! — я даже растерялся немного.

— Удобно, — возражают.

И действительно, им-то удобно, они низкорослые, а бревно на уровне моей груди торчит. Они под бревном туда-сюда шастают, им не мешает.

— Это вы, — говорю, — карлики просто немертвые.
— Это не мы карлики, это ты переросток. Лунь завещал…. — этот бормочет все, — что все не выше 160 сантиметров должны быть. Идем с нами, и ты все поймешь.
— Мы тебе покажем, — тот, что справа, добавляет, и все на кучу тряпья косится.

Тут мне интересно стало, тем более с фомкой я их вообще не боюсь, умертвий этих.
 — Ну иди показывай.

Повели они меня в боковой коридор куда-то. Приводят в зал, а там на полу люди лежат, в крови все. Весь зал застлан. И у всех ноги оторваны — у кого по щиколотки, у кого по бедро. Только ближе к концу зала это вроде как и не люди уже, а умертвия, и одежда их уже не одежда — а тряпье. Копошатся там.
У дверей живые еще — у окна умертвия уже, посередине — пятьдесят оттенков мертвечины.
Старший ко мне поворачивается:
 — Вот видишь? Мы тебе ноги оторвем, и будешь нормального роста. Будешь как все.

Замахнулся я на него фомкой, смотрю — у меня самого уже рука синяя и кожа струпьями слезает. Тут мне страшно стало, и я проснулся.

 — Проснулся я, стало быть, светает. И сразу в интернет полез — смотреть, сколько рост у Грудикина. И знаешь, что? — он выдерживает паузу, довольный тем, как я подаюсь вперед на стуле в ожидании ответа.

 — Сто пять-де-сят де-вять! — торжествующе чеканит дядя Миша и усмехается, — сон-то в руку.