Исправление ошибок. Саундтрек 13 фрагмент

Саундтрек №13
Один день в сентябре / ДиДюЛя

Еле слышно шурша, штора зашептала ему, поднимаясь навстречу оживающему под шаркающими шагами редких прохожих городу. Он не видел сквозь прикрытые веки, но слышал каким-то внутренним слухом все ее па в проеме открытых дверей, и вместе с ней, в своих мыслях, поднялся в выдыхаемом спальней воздушном потоке навстречу косым лучам солнца, и так же легко мог бы сейчас улететь. Улететь, чуть соприкоснувшись с узорами плитки террасы, с цветами в рыжих горшках по периметру, с двумя плетеными креслами и столиком, на котором остались забытые ночью бокалы с шампанским. Пролететь сквозь ажур решетки, над каскадом терракотовых крыш, по изгибам извилистых улиц и лестниц к еще дремлющей бухте. Ускоряясь, промчаться над белыми яхтами, которые в эти дни набились у пирсов, словно сельдь в бочке, борт о борт. Вырваться из пафоса их скопления и заскользить над оливковой гладью открытого моря, почти не касаясь, но каким-то краешком ткани своей души оставляя еле-еле заметную линию на воде. Лететь в сторону горизонта, куда-то далеко-далеко! Мог бы. Легко! И это ощущение легкости присутствует во всем его теле, хотя тело продолжает лежать на кровати, слегка прикрываясь бязью. Оно лежит с тем же ощущением полета. Полета, который всегда твой. Хочешь? Лети! А лететь никуда не хочется, и это «не хочется» – так же легко и доступно, как сам полет. Он очень любит эти редкие минуты – минуты ветреного движения своих чувств в созвучии с трепетом гардин на ветру.
За этими звуками он не слышит ее дыхания. Он не чувствует за витающим по комнате духом моря аромата вчера надетых ею духов. Он даже не ощущает в прогибах матраца ее присутствия, хотя она лежит рядом в нескольких сантиметрах. Она такая – есть, даже когда далеко, и ее может не быть, когда совсем рядом. Она такою была всегда. Это просто она. Он знает. Произнесенное однажды, касаемо конкретного: «…это еще ничего не значит», оказалось самым главным в ней и самым трудным для него, но было осознано и принято.
Вот и вчера знал об этом, когда со стучащими, как у мальчишки, молоточками по давным-давно поседевшим вискам, пробирался по пробкам в аэропорт. Стучали они и когда, по дороге заехав на маленький рынок, блуждал из конца в конец по цветочному ряду, прислушиваясь к своему сердцу. Сердце безошибочно выбирает цветы для нее. Разные, но те, которые ей всегда нравятся. И после объявления о прибытии рейса British Airways «Нью-Йорк – Ницца», буквально какие-то секунды, ожидая ее звонка, он знал. Знал, что она выйдет с любимым сиреневым чемоданом, а вот что будет дальше – совсем неизвестно. Все может быть так, как он нарисовал себе, а может быть и совсем иначе. И неважно: что уже в холодильнике ее любимый брют; что купил в лавке свежемолотый кофе и специи; что застелил постель простынями тона вызревших маслин в контраст цвету ее оливковых глаз. Неважно. Это его желания и его ощущения, это он живет ими – и, как жил, так и будет жить. В своих мечтах и планах, в каких-то дворцах за горизонтом, пробуя все и на цвет и на вкус, реально смакуя то, что еще не случилось на самом деле, а может, и вообще не случится. Это он. Он таков.
Иногда его стремительные прожекты сбываются сполна, правда, чаще не так быстро, как хочется. Иногда, с точностью – наоборот, не сбываются, но он понимает, что так было нужно. Иногда она, внося свои легкие коррективы и весомые дополнения, превращает все во что-то нежданное, но, как оказывается – желанное, раскрывая этим новые таинства их союза. В первом случае получает необходимое ему – ощущение своей значимости. Во втором – очередной урок, и смотрит на это с улыбкой и благодарностью. В третьем, что и произошло вчера, к нему приходят чувства, подобные этому утреннему полету души без движения тела, с ощущением безграничных возможностей, которые у них еще все впереди.
Последняя поездка ее как никогда затянулась. Кроме работы опять чему-то и у кого-то училась. За три недели общения по интернету через океан, то коротко, то часами вглядываясь в ее лицо на экране и слушая рассказы о том, что ей не понравилось на очередных показах, пришел к выводу: прилетит уставшая, и скорей всего, недовольная. Знает давно, что в такие моменты лучше всего ее оставить одну, в своем внутреннем поиске, поиске следующего верного шага. Через три дня она опять уезжает, в этот раз не так далеко, в Милан, и так хочется в эти дни не расставаться ни на минуту. Ему опять нужно многое ей рассказать, но она – вечно новая книга, и за каждой последующей страницей он не знает, что его ждет. Помогает лишь опыт, который подсказывает, что за тучами всегда прячется солнце, и, в отличие от солнца, тучи не вечны.
Он все продумал. Днем по приезду, после трансатлантического перелета: ванна, обед, немного шампанского и еще, как минимум, сон, для вхождения во временное пространство Европы, ей обеспечены, а вечер должен сложиться под любое ее настроение. В Каннах, как всегда в сентябре, уже суетится фестиваль яхт. Съехались весточками с родины друзья-знакомые, уже звонили и обещали сообщить – в каком ресторане встретятся. Так что, в любом случае, можно пойти – хоть вместе, хоть одному, оставив ее в своих мыслях. Конечно, как говорят итальянцы: «Che sara' – sara' (То, что будет – будет)», но он все же любит встречи с друзьями, когда она рядом, когда с интересом слушает то, о чем они говорят, а он, украдкой любуясь ею, подсматривает за взглядами на нее окружающих. Еще есть неизменное обожание и одновременно ненависть к ее «Представлениям».
Обычно этот спектакль играется, когда он увлечен беседой, а тема застольного разговора не очень ей интересна. Садится как бы отстраненно от их компании, чуть отставив в полразворота стул, будто она сама по себе, и медленно занавес открывается. Минута за минутой взоры мужчин притягиваются к ней, следом бросаются взгляды женщин. Первые смотрят заинтригованно, вторые – с опаской соперницы. Она это знает и с каким-то врожденным изяществом еще больше приковывает всех к себе, входя в роль с нарастающим вдохновением. Одно легкое движение руки, плавный поворот головы в сторону моря, рисунок губ или еще какие-то ее маленькие хитрости начинают шептать всему залу что-то похожее на: «Как же мне одиноко здесь…». Вот уже несколько особей сильного пола, как назло, моложе него, смотрят почти страстно, в надежде перехватить ее взгляд, и соединиться с ней мысленно не только глазами. Напряжение в воздухе растет такое, что выгибается молниями в стоп-кадре, от их столиков к ее ногам. И какая бы у него ни шла беседа, он, даже не смотря по сторонам, начинает чувствовать в воздухе эти разряды. Разговор за столом продолжается, но смысл слов все чаще сбивается, и все реже откликается в нем. Его внутреннее напряжение тоже растет, сродни шаровой молнии. Он точно знает, чем все закончится, но все равно каждый раз психует. Эта пьеса, хоть и в вариантах сценария, игралась не раз, но она вновь и вновь заставляет гулко стучать его сердце. Да, каждый раз он признается себе – я ревную! Ему не только больно от этой ревности, но и сладко от ощущения своих не угасающих чувств. Нет, она не делает это для него, чтоб он опять и опять себя проверял. Эта пьеса нужна ей самой как подтверждение, что она все так же еще хороша, что с годами ее женский магнетизм только набирает силу, и это – ее удовольствие. Однажды она призналась, что почти никогда и не видит при этом взглядов мужчин, но внимательно наблюдает за реакцией женской половины зала, именно их оценка для нее важна. Финал пьесы: напряжение достигает своего апогея, и кому-то буквально уже не сидится на месте в желании к ней подойти. Его раздувшийся шар-молния приближается к точке взрыва, и вот в этот момент она встает, подходит к нему сзади, не мешая продолжающейся беседе, нежно обвивает руками, прижимается к спине грудью и прикладывает свою щеку к его щеке. Иногда она еще мягко целует в ухо, а несколько раз было так, что запрокидывала его голову и утопала надолго и откровенно в его губах своими губами. Правда, такой пассаж она себе позволяет редко, только если за столом очень близкие их друзья, которые в деталях знают их историю. Можно себе легко представить, что происходит в это мгновение в зале: взгляды мужчин превращаются в летящие уже в его сторону пики. Взоры женщин мякнут, при этом сверкая в зависти, что она такая, что может себе позволить. Может. Легко! В эту минуту тысячи вольт его шаровой молнии растекаются по всему телу хмелящим потоком, таким жгучим и сладким, будто только что добрым глотком опрокинул в себя коньяк, а коньяку лет так сто, а то и двести. Она так обычно стоит долго, прижавшись к нему, и вкушает этот горячащий напиток вместе, льющийся и льющийся по его сосудам, венам, артериям, к каждому капилляру. В это время в зале сыплется конфетти, лопаются радужные мыльные пузырьки, с потолка опускаются, сдуваясь, воздушные шарики. Кто-то даже бросает «цветы» восхищения, а однажды цветы были реальны, и аплодисменты тоже. Все. Занавес!
Поначалу все так и шло, как и было им, вечно забегающим вперед, уже чуть ли не прожито: вышла из терминала с улыбкой, легко и царственно себя преподнесла, выпустила из руки чемодан, обняв, прижалась всем телом, даря поцелуй. Долгий, горячий, он не был страстью, в нем было одно длинное слово – «со-оску-учила-ась». Ее губы никогда не лгут. Они не имеют понятий – «так нужно» или «так принято», и тем более – «раз ты хочешь». Порой не хватает ее нежности, ласк, но он знает настоящую цену этой правды, и ему не нужно от нее ничего меньшей стоимостью. В губах, как и в их близости, всегда только «Гамбургский счет» – честно, без фальши и антрепренерства.
Порывалась за руль, но, согласившись, что устала с дороги, почти прилегла на заднем сиденье. Буквально именно так и виделось, когда еще подъезжал к аэропорту: что будет поглядывать на нее, полулежащую, через зеркало заднего вида. Чуть помолчав, на вопрос: «Ты довольна поездкой?», встрепенувшись, рассказывала какие-то важные моменты, впрочем, повторив многое из того, что уже было сказано. Он знает, что именно так ей и нужно, в любом случае ему было интересно, поскольку известные факты приобрели другие интонации и оттенки, дорисованные ее размышлениями в длинном полете. При этом его переполняло желание скорей сообщить о своем – о том, что открыл для себя в эти дни без нее, но он слушал ее рассказ, как музыку, сопереживал каждой клеточкой, просил уточнить, если что-то было неясно. Порой вставлял что-то не к месту, но казавшееся ему созвучным, а она делала паузу, которая говорит: «Ты меня перебил!», потом слегка улыбалась, что обозначало: «Ты неисправим, но я тебя, как всегда, прощаю…», и продолжала рассказ, что само по себе очень значимо в их разговорах.
Где-то тридцать километров неспешной езды от аэропорта до дома, и ровно в середине пути она спросила: «Как твоя поездка в Гран-Шампань? Нашел, что искал?». По устоявшейся традиции, путь делится на две половины: ее и его рассказа. Он, отпущенной пружиной, периодически бросая руль, когда добавлял к словам а-ля итальянские жесты, начал, как всегда, с самого главного, с того, что сидело в нем уже несколько дней как очередной дар, и ему так хотелось этим с ней поделиться:
– Представляешь, почти случайно я встретился с виноделом Патриком Бриссе. Несколько поколений его семьи поставляют лучшие спирты именно для Луи тринадцатого! Помнишь, дарили на юбилей, и мы его пили почти год? Немыслимо, сто лет выдержки!
– Обижаешь, как я могу не помнить? – парировала, но в голосе не было обиды, так как она давно уже знает, что в его рассказе очень важна связь времен и событий, и он вспомнил про подарок, не столько спрашивая ее, сколько сам себе напоминая. Тем более знает же, что хрустальный графин, как память о тех событиях, стоит на кухне, и она переливает в него любимое кунжутное масло.
– Мы бродили с ним по его долине, среди убранных виноградников, я интересовался какими-то техническими тонкостями и вдруг, не знаю – откуда, у меня, совершенно неожиданно, не в тему нашего разговора, возник вопрос! Я спросил: «Патрик, а ты-то как часто сам пьешь этот коньяк? И о чем думаешь, когда его пьешь?». Я даже сначала решил, что в этом вопросе немножко шутка, подвох. Но, представляешь, у него лицо стало серьезным, задумался, а потом сказал: «Хороший вопрос. Я позволяю себе один бокал в год. Иногда, когда хороший урожай – два-три. И когда я кладу его на язык, то понимаю, что в нем труд не моего отца, и даже не деда – а моего прадеда! Поэтому сегодня чувствую свою ответственность не перед сыном или внуком, а перед правнуками».
На этих словах он сделал паузу, давая ей возможность попробовать сказанное на вкус, пережить то, что он сам прочувствовал. Она молчала.
– Знаешь, мне очень хочется написать о том…
Тут перебила:
– Не рассказывай. Ты же знаешь, как я люблю читать то, что ты пишешь. Не нужно портить мое удовольствие.
Писать – его удовольствие, а читать – это ее. Еще одна связующая их разности ниточка. Многие из ее и его удовольствий не похожи между собой, но соединяются, словно пазлы. Знает об этом, и сказал специально, потому что ему так сладко слышать эти ее слова. Они так важны для него и необходимы... Она тоже в курсе этого, и произносит легко, чуть лукавя, в бессознательном сговоре с его желанием.
И дальше все происходило, как он уже очертил: с дороги ванна в пене выше края, и обед подал тут же, в прямом смысле – к ее голым плечам, коленкам, чуть дразнящей то и дело груди... Разлил шампанское. Они сидели напротив друг друга: она – обнаженная, увитая белой пеной, будто пышным свадебным платьем, он чуть ли не при параде, так и не снял любимый ею летний пиджак. Она ела, как это делает только дома – руками, вылизывая пальцы, а он, как и везде, – ножом и вилкой. Все-все, как мечталось. Слегка опьяненная, жалуясь, что переела, разрешила себя отнести на руках в кровать. Как и мечталось, она не уснула сразу, восполнив сначала накопившийся за три недели разлуки голод их тел. Все произошло быстро, жадно и с аппетитом, как будто она завершала свой обед руками, облизывая кончики пальцев…
Солнце сползало с зенита, и она еще спала, когда друзья позвонили в первый раз, сообщив, что сегодняшняя программа начинается с набережной в пляжном ресторанчике «Вигалуна», что по соседству с «Карлтоном». Перспектива была хороша, можно и поужинать, и окунуться в море. Он даже достал пляжную сумку и сложил в нее полотенца. Посмотрел на часы и понял, что придется ее будить; и дело не в том, пойдет она на набережную с ним или останется дома, просто потом не уснет ночью, и следующий день полетит кувырком. Еле слышно опустившись на край постели, тихонько приложил горячие губы к нежной коже, чуть выше подмышки лежащей на подушке руки. По ее телу пробежала почти неуловимо волна, его губы теплом смещались к локтю, потом к ладони. Она продолжала спать, но он-то слышал, как учащался ее пульс, и сердце плавно наращивало свои обороты. Ладошка совсем рядом с лицом. Посмотрел близко-близко на неподвижные веки, на линию ее губ, в которых сквозь сон легла улыбка. Самая близкая точка к этой улыбке – ее мизинец, и там он вдохнул всей грудью ее дыхание. Оно нарастало, становилось все тяжелей – она просыпалась. Однако как всегда знал, что, когда откроет глаза, неизвестно, что будет. Именно в этой непредсказуемости следующей минуты рядом с ней – самое сладкое для него. Это как предвкушение подарка, когда знаешь, что он существует, но не знаешь какой…
– Только что звонили ребята. Ждут нас в ресторане на пляже, ты как: пойдешь со мной или еще отдохнешь дома?
Они лежали на одной подушке, прижавшись висками. Эта фраза, обращенная к ней, но летевшая в потолок, тоже была заготовлена загодя. Он ее выстроил так, чтобы дать ей право выбора, при этом озвучив свое решение. Как всегда, пауза перед ответом. Она то ли обдумывает, то ли прислушивается к себе. Потом коротко произносит:
– А что надеть?!
О-о! Это любимое им – «Что надеть?». Эти платья, кофты и юбки, разбросанные по комнате, этот не один десяток детально обсуждаемых вариантов. То и дело звучащее: «Посмотри!», «Как тебе?». Это она, порхающая то в белье, то с одним вариантом низа, то с другим – верха. Траектория ее порхания то и дело застывает у зеркала. И в этом действе столько и ее, и его наслаждения! Тоже пазлы…
Когда было подобрано все, от обуви до аксессуаров, как всегда, они поменялись ролями, и уже он спросил: «А что в таком случае надену я?». И его: «Как тебе?», «Посмотри» отрывали ее то и дело от зеркала, в отражении которого она в это время выводила свой макияж. Казалось, что он опять все предугадал, все происходит так, как и мечталось: идут вместе, увиденный им еще до встречи полет нарядов: кофты, платья, юбки лежат повсюду извлеченными из гардероба… но тут она вдруг воскликнула, не докрасив глаза:
– У меня безумное чувство голода! – и, остановив рукой его порыв в сторону кухни, туда устремилась сама, будучи в одних беленьких стрингах и темно-сапфировой блузе. Он упрямо пошел следом.
Дальше сложно точно понять, когда и как их закружило. Он только помнит, что второй звонок был уже из какого-то другого ресторана на улице Сен-Антуан, куда вся компания перебралась разнообразить вечер. Им до друзей было только спуститься с горочки. Еще жил последний порыв пойти, но и он захлебнулся в неожиданном водовороте. Третий звонок ближе к полуночи сообщил весьма нетрезвыми голосами, что они «засранцы», но могут искупить свою вину, если немедленно придут на «дринк» в ночной бар. Это заведение было еще ближе к их дому, но в тот момент уже было ясно, что променад в этот раз не для них, и он, искренне извиняясь, пообещал, что завтра вечером они обязательно встретятся.
Все остальное не имело точных привязок по времени. Были только охвативший их кураж и мелодия происходящего, исполняемая в четыре руки. В четыре руки, по очереди доминируя, они что-то готовили, каждый творил свое, а второй, помогая, вносил какие-то нотки. В то время еще не знали, что сегодня так и не выйдут из дома. Продолжали, как в танце, что-то опять примерять, обсуждать, тут же кормили друг друга из рук только что приготовленным… Но, в какой-то момент, как обычно – нежданно, она вернулась к теме его рассказа в машине о встрече с Патриком и пития поколениями виноделов столетнего коньяка…
Он сейчас пребывает в задумках с набросками своей новой книги, и ее рассуждения – об обреченности потомков проживать жизнь отцов и дедов, нарисовали для него неожиданно грустный ракурс. С первых слов было понятно, что, промолчав и не откликнувшись на его повествование в дороге, она не выпускала из головы эту тему, только ее суждениям, как всегда, нужен был срок. Ее мнение об этой истории пошло вразрез с его линией, где он видел символичные созвучия миссии рода с вековой выдержкой напитка. Его образы вырисовывали чуть ли не с пафосом осязаемые аллегории семейных судеб: в аромате, вкусе, и даже в сосуде – по легенде, по форме воинской фляги времен Бурбонов, в который его разливают. Ее же суждения были женщины, матери, пекущейся о судьбах детей, при этом она волновалась больше о свободе их выбора, чем о предназначениях…
Их неожиданно начавшийся диалог еще в суете сборов не был спором, скорей обсуждением парадоксов. Они в нем друг друга дополняли, и их слова сплетались, как нити на ткацком станке в полотно с новым ему узором. Глаза в запале того разговора встречались, все чаще и чаще находя понимание, взгляды задерживались друг на друге все дольше и дольше. Сами того не замечая, оказывались к друг другу все ближе и ближе, соприкасались время от времени невзначай. В какой-то момент, не выдержав лавины эмоций, застыли в длинном-длинном поцелуе посреди комнаты, а следом весь гардероб, разложенный на кровати, полетел на пол, а вместе с ним и встреча с друзьями, и поход в ресторан...
Это короткое замыкание с искрящимися разрядами подменило желания. Поняли, не сговариваясь, что ужин в этот вечер состоится дома и только вдвоем. В том же порыве накрыли стол на террасе, нарядились так, как было задумано для несостоявшегося выхода в свет. Она завершила свой макияж. Принесли свечи – все, что нашлись, и их было не мало; расставив, где только можно, зажгли.
Этот светящийся островок на четвертой линии старых фасадов под крепостью был виден уходящему в сон городу. Тихая музыка, не мешая, из спальни разливалась к ногам, и их беседа в неторопливом такте долго кружилась в ней. Звездное небо Канн смотрело на них, словно в сговоре, каждой звездочкой улыбаясь, а море, огнями стоящих на рейде яхт, мерцало и семафорило: «Говорите, говорите, говорите…».
Когда он пошел еще за шампанским, с удивлением обнаружил – третий час ночи. В принципе, это было обычным явлением, когда они вместе, стрелки часов ставят порой незначащие отметки реальности в нереальности происходящего. Еще разговаривали, пригубив пьянящий и колкий холод в бокалах, но их беседа, разогреваясь все более откровенными взглядами, плавно сместилась в спальню, и разговор, который начался, когда солнце было над горизонтом, долго не завершался в глубинах ночи, без слов. Через раздвинутые гардины огни свечей с террасы, выхватывая в изгибах линии, рисовали и рисовали  шедевр неспешного диалога их тел…