Гл. 2 Встреча

Четыре дня до назначенного срока я регулярно садился за инструмент, как прилежный ученик, и пытался играть. Именно, что пытался – многолетнее отсутствие регулярной практики стирает ранее приобретенные навыки. Но мышечную память еще никто не отменял, и «пальцы помнили» как ложиться, и куда «бежать» надо. Все-таки навык – вещь неубиенная, кто бы что ни говорил. Это всякие компетенции – про «а поговорить», навык же – это про «сделать». «Надо же, как нежданно-негаданно, а жизнь вернула за клавиши», – каждый раз усмешка скользила по губам.
С каждым днем волнение нарастало. Я много расхаживал по комнате, заходил в кухню, много пил воды, глядел в окно. Давно так не волновался перед встречей с кем-либо. Последний раз, помнится, перед защитой диссертации. Было дело. Потом многое воспринимал спокойнее. Даже выступление перед губернатором. Подумаешь, губернатор. Сегодня этот губернатор, завтра – глядишь, другой. Это не вызывало волнений. А тут. Как себя вести, чтобы не обидеть, не усугубить? Что бы ни было – естественно. Так, словно я с такими, как Эрл, имею дело чуть ли не ежедневно. И пусть даже метеорит упадет, глазом не моргну, ухом не поведу.
В дверь постучали. Все-таки моргнул. Сердце забилось. За широкой спиной Александра стоял мальчик, полутора метра ростом. Темно-синий костюмчик нескладно висел на его исхудавшем теле, немыслимо большие петельки узелков на блестящих лакированных коричневых ботиночках создавали легкий комичный образ. Бежевая рубашечка. Лицо Эрла представляло собой четко выраженную композицию лица молодой Ольги – узкое, нос тонкий прямой, щеки чуть впалые, и Александра – широкий лоб, оттопыренные уши, чуть более желаемого пухлая, словно у трубача, нижняя губа. Если бы Эрл питался нормально, являл бы собой вполне красивого юнца. Но на деле зрелище весьма печальное. Еще более печали добавляли большие серые глаза, полные тоски и пустого взора, устремленного бог весть куда, в бесконечность. Чихну, не приведи господи, так он и упадет. На отце мальчика коричневый двубортный костюм поверх белой рубахи явно большего размера, чем хотелось бы.
– Здразвуйде, – на одной ноте, чуть гнусавя и практически не выговаривая согласные, механическим голосом произнес Эрл.
Я кивнул, протянул руку для пожатия. Эрл неспешно глянул на руку, затем на отца. Тот кивнул, теребя бороду-лопату. Рукопожатие состоялось.
Я жестом пригласил визитеров, и мы проследовали в комнату. На пороге мальчик окинул пространство взглядом, едва задержавшись на пианино, что стояло в углу. Сели за круглый стол, заранее сервированный вазой с виноградом, большой тарелкой с прочими фруктами, тремя стаканами и бутылкой кваса. Мальчик посмотрел на меня и уставился на отца.
– Эрл неплохо читает по губам, если что, – нарочито артикулируя, произнес Александр.
– Хорошо. Угощайтесь. А мне надо кое-что проверить. Желательно, чтобы ты не мешал, – я тоже постарался артикулировать, хотя мальчик на меня не смотрел.
– Как скажешь, – Александр потянулся за бутылкой кваса, налил себе и сыну.
Я направился к пианино. Гости пригубили. Открыв крышку, я со всего размаха ударил ладонью по клавишам. Бедный инструмент рявкнул диссонансным воплем, Александр аж едва не захлебнулся квасом. Я пристально наблюдал за Эрлом. Показалось, он чуть шевельнул головой. «Может, только показалось. Наверное, далеко сидит».
– Ты так меня не пугай, – взмолился Александр, вытирая салфеткой брызги кваса.
– Скажи, что врачи говорили про среднее ухо? Оно задето?
Александр поставил стакан.
– Последние обследования показали, оно не полностью повреждено. Какой-то процент он слышит.
«Хорошо. Значит, не полная безнадега. Как бы понять, когда и как он слышит?» Я подошел к мальчику и положил руку на плечо. Он повернул голову, и я кивнул – пойдем.
Мы подошли к инструменту. Эрл сел на круглый деревянный стул, который крутится вокруг своей оси, меняя высоту. Старинный. Еще до моего рождения сделанный. Мама на нем сидела в детстве, до войны, и училась играть. Есть намоленные иконы, а это – насиженный стул. Можно сказать, волшебный. Эрл сел на «волшебный» стул, не понимая, что от него хотят. Я аккуратно приподнял правую кисть мальчика и положил пальцы на клавиатуру. Эрл отдернул руку, как от раскаленной плиты. Быстро глянул на меня, затем на отца. Тот ободряюще кивнул. Теперь мальчик сам повторил движение. Как можно мягче, я расставил его пальцы на аккорд первой октавы: ми-соль-до. Эрл вновь посмотрел на меня, не понимая, что я от него хочу. Растопырив пальцы примерно так же, как на клавиатуре, я жестом показал: нажми аккорд. Мальчик помедлил и нажал. Столь неуверенно и мягко, что инструмент промолчал. Эрл едва не заплакал и той же интонацией, как при входе, произнес: «Я не злыжу музыги».
Большая капля пролетела возле руки и громко разбилась о пол.
Я внимательно посмотрел в большие, полные слез глаза и, усиленно артикулируя, произнес:
– И не надо.
Эрл встал из-за пианино и направился к столу. Александр внимательно следил за действиями сына и жестами что-то излагал. Мальчик ответил отцу, они немного пообщались, и Александр, тяжело вздохнув, сказал:
– Ему тяжело, он не слышит звуков и оттого очень расстраивается, и не хочет более. Ему это в тягость.
Я вернулся на свое место и налил себе квасу.
Александр склонил голову, трепля бороду. «Видимо, я не то делаю. Не так надо». В молчании я потягивал квас, размышляя, что же придумать.
– Сань, ручка есть?
Саня похлопал по пиджаку и достал ручку. Я подтянул салфетку, нарисовал нотный стан, скрипичный знак, три восьмых и изобразил несколько тактов шестнадцатыми: «ми ре-диез ми – ре-диез ми си ре-бекар до – ля». И приписал: «Что это?» Подтолкнул Эрлу. Мальчик искоса взглянул на мои закорючки. Покрутил салфетку. Взяв ручку, старательно вывел рядом с нотами: «К Элизе». Я сжал кулаки и взметнул руки вверх, словно сборная России по футболу выиграла чемпионат мира. Александр усмехнулся. Эрл посмотрел на меня широкими глазами. «Ура! Эмоция!» – обрадовался я.
– Сэм, что произошло? – Александр не понимал причины моей столь бурной реакции.
– Как тебе сказать, Сань. И Бетховен, и Сметана, и Касьянов, все они теряли слух, но продолжали быть композиторами. Сдается мне, есть мизерный шанс подтолкнуть Эрла к этому.
– Писать музыку?
– Типа того. Давай забегать вперед не будем. Видишь ли, прежде всего, его нужно вывести из депрессии. Все остальное – техника.
– Ну, так давай, сделаем это, – оживился Александр, видимо от того, что ему за долгое время дали-таки неотрицательный вердикт.
– А как? Я знаю, что ли. Я не психиатр, всего-навсего учитель.
– Так ты и знаешь, как с детьми работать. Ты сможешь, у тебя получится, – все более заводился друг.
Одно меня пока успокаивало, Эрл проявил эмоцию.
Я повернулся к Эрлу, коснувшись его плеча. Когда он посмотрел, я написал на салфетке: «Давай попробуем еще кое-что?»
Мы вернулись к инструменту. Я достал из секретера заготовленное приспособление, сделанное из подставки для гармоники. Скобы шейного держателя зажал верхней крышкой пианино, а подставку под инструмент предложил мальчику зажать зубами. Он, глянув на отца и получив одобрение, выполнил просьбу. Вновь, как и утром, нахлынуло волнение: «Сейчас просто опозорюсь перед мальчишкой. Что бы сыграть-то? Ладно, будь что будет", - и начал играть, что первое пришло в голову. Не успел я исполнить и пары тактов, как Эрл отпрянул от инструмента и, едва не захлебываясь слезами, механистическим тоном, практически не выговаривая глухие согласные, закричал:
– Папа! Это тот самый менуэт из вашего балета! – бросился в объятия отца.
«Он услышал! Что-то, но он услышал. Шанс есть!» – стучало в голове в такт пульсу.
Перед уходом Эрл повернулся ко мне, протянул руку. Я осторожно взял мягкую пятерню мальчика и слегка пожал. Эрл не то чтобы светился, но ожил. Его взгляд уже не уходил в бесконечность.
– Вы тот самый дядя, – блеснув живым взором, произнес он.
Я улыбнулся и подмигнул.
«Эрл готов работать. Похоже, каждый получил свой шанс», – подсказывала интуиция.