Меня не убьют в этой жизни - 35

- Давай.  У  тебя  сегодня  останусь.  Только  позвоню  сейчас  на  работу.
Он  достал  телефон,  а  я  вышел  на  балкон,  посмотрел  вниз,  подумал – Тоже  неплохой  вариант, - но  оглянулся,  посмотрел  на  напряженную  спину  брата,  не  стал.  Сел  на  пол  лицом  в  комнату  и  закурил.
Вовка  вышел,  позвал:
- Пойдем.
На  столе  водка,  два  стакана,  хлеб,  колбаса,  разрезанный  лимон.  Он  налил  в  стаканы  на  треть,  подняли,  выпили  молча,  не  чокаясь.
- Расскажи  про  нее,  про  свою  Ольгу.
- Нет,  сейчас  не  могу.  Потом  когда-нибудь.  Наливай  сразу  по  второй.
Выпили  по  второй,  снова  молча,  не  чокаясь. Поминки. Взял  в  рот  кусок  лимона,  прожевал,  надо  что-то  говорить.
 - Я  тебе  рассказывал,  как  тебя  привезли  домой  из  роддома?
 - Ты  что,  помнишь?  Тебе  было  шесть  лет.
 - Помню,  такое  не  забудешь.  Сейчас  вот  думаю,  что  жизнь  любит  как-то  странно  закольцовываться.  Тебя  привезли  в мой  день  рождения,  он  мог  стать  последним  днем  моей  жизни.  Мама  рожала  тебя  в  восьми  километрах  от  нашего  поселка,  у  нас  больницы  не  было. Чтобы  тебя  привезти,  отцу  дали  лучшего  на  конюшне  жеребца. Это  был  серый  в  яблоках  тонконогий  красавец.  Красивый  и  дикий,  он  не  был  рабочей  лошадью,  его  запрягали  только  в  тарантас  и  доверяли  только  тому,  в  ком  он  почувствует  силу  и  уверенность.  Из  самой  поездки  помню  только,  как  отец  вынес  тебя  из  больницы,  завернутого  в  голубое  одеяло,  а  рядом  с  ним  шла  счастливая,  сияющая  мама  в  синем  платке.  Когда  вернулись  домой,  мама  с  папой  занесли  тебя  в  дом,  а  я  остался  в  тарантасе.  День  был  какой-то  ленивый,  теплый,  начало  сентября,  все  мальчишки  на  улице.  Ко  мне  тут  же  забрались  два  моих  друга,  Вадим  и  Вовка.  Мы  прыгали  на  сиденьях,  раскачивали  повозку,  жеребец  на  нас  никак  не  реагировал.  Но  вот  Вадька  увидел,  что  вожжи  попали  между  ног  коня,  понятно,  что  этот  непорядок  надо  было  устранить. Он  взял  вожжи  за  концы   и  с  силой  дернул  их  на  себя.  Не  надо  было  этого  делать.  Жеребец  вздыбился  на  месте  и  рванул  вперед,  тарантас  накренился,  ударил  стоящую  рядом  поленницу  дров,  и  она  разлетелась.  Друзья  выпали  на  землю,  а  я  смог  удержаться.  Наш  дом  стоял  на  горе,  и  лошадь  понеслась  с  нее  вниз,  к  конюшне.  Я  обеими  руками  держался  за  сиденье  и  не  знал,  что  делать.
  Поселок  наш  был  прямоугольной  формы,  в  нем  всего  две  параллельные   улицы,  между  ними  метров  сто  пятьдесят.  Моя,  по  которой  мчалась  наша  безумная  повозка,  была  совсем  пустой,  а  другая  полна  народа,  люди  возвращались  с  работы.  Они  все  остановились,  смотрели  на  меня  и  что-то  кричали.  От  толпы  отделился  человек  и  побежал  нам  наперерез,  чтобы  перехватить  и  остановить.  Я  увидел,  что  это  дядя  Миша,  наш  родственник.  И  я,  и  он  видели,  что  он  уже  не  успеет,  но  он  все  равно  бежал,  на  что-то  надеялся.  Не  знаю,  кто  мне  подсказал,  до  сих  пор  не  верю,  что  сам  сообразил,  только,  как  будто  кто-то  подтолкнул  меня.  Я  перелез  через  заднее  сиденье,  опустился  вниз,  ухватился  руками  за  две  перекладины,  идущие  под  тарантасом,  повис  на  них,  коснулся  ногами  земли  и отпустил  руки.  По  инерции  сделал  еще  несколько  шагов  вперед  и  упал  лицом  в  песок  дороги.  Помню,  что  был  какой-то  заторможенный,  ни  страха,  никаких  других  эмоций.  Подбежал  дядя  Миша,  поднял  меня  на  руки  и  отнес  домой.  Я  не  зря  выпрыгнул,  жеребец  долетел  до  конюшни,  задел  повозкой  за  ее  угол  и  разбил  вдребезги,  ее  потом  даже  ремонтировать  не  стали.  Сделали  потом  новый  тарантас.  Жаль,  что  это  был  не  пароход,  его  обязаны  были  бы  назвать  твоим  или  моим  именем.  Ну,  это  так,  шутка  убогая.
 Сейчас  вот  рассказываю  тебе,  а  сам  думаю:
  - Зачем?  Зачем  Господь  так  старательно  хранил  мою  жизнь  в  детстве?  Да  и  не  только  в  детстве,  много  раз  и  потом.  Неужели  для  никчемной,  пустой,  суетливой  жизни?  Может,  со  мной  было  задумано  что-то  другое,  значимое?  А  я  не  понял  или  не  захотел  понять,  мимо  прошел,  не  дотянулся,  не  вырос.  Может,  я  должен  еще  искать  себя?  Но  как?  Особенно  сейчас,  когда  Ольги  нет.  Тогда  опять  вопрос – зачем  твою  машину  сейчас  остановили  перед  моим  домом?  Человеку  не  дается  тех  испытаний,  которые  он  не  сможет  вынести.  Это  все  испытания?  В  меня  все  еще  верят?  А  я  сам?  Смогу  еще  поверить  в  себя?  Так  хочется  счастья,  хотелось  счастья,  простого  спокойного  счастья  рядом  с  ней.  Просто  жить  рядом,  вместе  и  все,  больше  ничего,  думал,  что  это  оно  и  будет – счастье.
 Сумбур.  Голова  кругом.  Давай,  наливай,  я  совсем  трезвый,  а  мне  это  сейчас  нельзя.  Мне  надо  напиться,  чтобы  потерять  сознание.  Оно  мне  сейчас  совсем  не  к  чему,  мне  бы  забыться.
 Вовка  налил,  выпили.  Он  закусил  хлебом  с  колбасой,  сходил  на  кухню,  принес  очищенную  луковицу,  разрезал  пополам,  одну  половину  подвинул  ко  мне,  а  второй  захрустел  сам.  Вкусно  захрустел.  Я  все  равно  не  мог  ничего  есть,  только  пить.   
 - Мы  с  тобой  давно  не  сидели  так  вот  вдвоем.  Уже  и  не  помню,  когда.  Отца  нашего  помнишь?
 - По  жизни  смутно,  только  не  ясный  силуэт. По  фотографиям  лицо  дорисовываю.
 - Жалко,  он  любил  тебя.  Очень  любил.  Приходил  с  работы,  раздевался  и  к  твоей  кровати,  брал  в  руки  и  бросал  к  потолку.  Ты  заливался  смехом,  вам  обоим  это  нравилось.  Но  однажды,  когда  он,  как  всегда  радуясь  тебе,  схватил  и  бросил  вверх,  ты  ударился  головой  о  крюк,  который  остался  в  потолке  после  зыбки.  Я  был  дома,  видел.  Ты  дико  закричал,  мама  побелела,  бегала  по  комнате  с  тобой  на  руках,  плакала  и  успокаивала.   Вроде  все  обошлось,  ударился  на  излете,  только  отец  наш  поседел.  Он  все  так  же  приносил  нам  с  тобой  с  работы  по  карамельке – лисичка  прислала,  но  вверх  тебя  уже  не  бросал,  даже,  когда  обнимал  бегущего  ему  навстречу  на  улице.
 Ему  было  двадцать  лет,  когда  закончилась  война,  но  он  был  в  армии  еще  два  года,  может,  служил  бы  и  дольше,  нашли  язву  желудка,  комиссовали.  Вернулся  домой,  отец  погиб  под  Курском,  старший  брат вернулся  раньше,  брата  в  семье  считали  счастливчиком.  Как  иначе?  Воевал  в  пехоте  и  вернулся  живой.  Всего-навсего  перебитая  пулей,  почти  высохшая  правая  рука.  Он  уже  и  женился,  второй  раз.  Ты  плохо  знаешь  нашу  семью,  поэтому  и  рассказываю.  Первая  жена  была  мобилизована  на  рытье  противотанковых  рвов.  Рыла,  вместе  с  другими  женщинами  из  поселка,  три  месяца,  вернулась  с  сифилисом.  Он  приехал  из  госпиталя,  здоровой  рукой  выволок  сундук,  поставил  его  на  дорогу  перед  домом  и  закрыл  за  собой  дверь.  В  его  паспорте  так  и  осталась  печать  о  том  браке.  Со  второй  женой,  по  тем  временам  незаконно,  он  прожил  почти  пятьдесят  лет.
 Но  давай  к  отцу.  Дома  его  ждали  мать,  три  младших  брата  и  две  сестры.  Надо  работать, устроился  пожарным,  вроде  нетрудная  работа  в  поселке,  но  болезнь  и  постоянное  лечение.  Лечился  долго,  пользы  никакой,  местный  пасечник  вылечил,  сказал,  что  нужно  месяц  ежедневно  натощак  выпивать  стопку  меда.  Пил,  вылечил  желудок  навсегда.
 Никогда  не  рассказывал  никому  об  отце,  тоже  знал  о  нем  мало,  что-то  слышал  потом,  а  что  говорить,  не  знаю. Как  получится,  он  нас  обоих  любил,  у  меня  не  было  детской  ревности  кого  больше,  кого  меньше. О  войне  ничего  не  рассказывал,  не  умел  гордиться  подвигами,  хоть  и  пришел  с  наградами.  Потом  заметил,  почти  все  фронтовики  не  умели  говорить  о  войне,  может,  не  хотели.  Не  знаю,  почему. Как-то  слышал,  за  столом  говорил  братьям  о  постоянном  голоде,  как  однажды  поймали  батареей  заблудившуюся  корову.  Сварили  и  съели,  шкуру  и  кости  закопали,  потом  долго  боялись  штрафбата  за  мародерство.  Повезло,  никто  не  узнал,  никто  не  проговорился.  И  это  все,  что  я  знаю  о  его  войне.
 Я  застал  в  своей  памяти  только  третье  десятилетие  после  войны,  но  все  равно  помню,  что  мир  был  другой.  Он  был  светлым,  прозрачным,  наполненным  ожиданием  и  стремлением  к  счастливому  будущему.  Люди  все  еще  дышали  Победой.
  Отец  наш  был,  как  это  сказать,  дерзким  каким-то,  неуемным,  мне  казалось,  что  внутри  у  него  всегда  горел  огонь,  гнавший  его  куда-то  вперед,  такое  чувство  было,  что  ему  тесно  было  в  самом  себе,  поэтому  взрывался  неожиданно  для  всех,  не  боялся  никого  и   ничего,  мог  уйти  в  любую  ночь,  лучше  в  грозовую.  Шел  из  поселка  по  железной  дороге  навстречу  мокрому  ветру.  Возвращался  утром. Куда?  Зачем  шел?  Что  его  звало?  Узнать  бы,  если  бы  знал,  был  бы  я  другим.  Знал  ли  он  сам? А  может  он  просто  вспоминал  друзей,  оставшихся  там,  на  войне.  Один. Чтобы  ни  с  кем  не  делить.
 Умел  делать  все.  До  сих  пор  помню  его  столярные  инструменты,  развешанные  на  гвоздях  в  его  мастерской. Вся  мебель  у  наших  родных  и  в  нашем  доме  была  сделана    им.  Ты  тоже  должен  помнить  то,  что  от  него  осталось,  круглый  стол,  он  так  и  стоит  у  мамы,  в  нашем старом  доме.
 Любил  братьев  и  сестер,  готов  был  отдать  за  них  жизнь,  и  если  была  в  нем  нужда,  его  ничто  не  могло  остановить.  Любил  собирать  на  праздники  всех  в  своем  доме,  братьев  с  женами,  сестер  с  мужьями  и  чтобы  стол  был  полным,  чтоб  все  были  сыты,  помнил  свой  голод. Выпивали,  закусывали  и  начинали  петь,  первая  песня  всегда  - «Эх,  дороги,  пыль,  да  туман»,  а  вторая – «Каким  ты  был,  таким  остался»,  любимые  песни  отца.  Пели  хорошо,  дружно,  одна  семья.
 Любил  жизнь,  быть  сильным,  физическую  работу  искал,  силу  надо  было  выплескивать,  там,  где  нужен  был  мужик,  шел  туда.  Конечно,  судьба,  но  и  эта  постоянно  бурлящая  в  нем  физическая  сила,  стали  причиной  его  такой  ранней  смерти.  Прежде,  чем  запустить  бревно  в  пилораму,  надо  было  обрубить  комель.  Он  ударил  по  нему  с  такой  силой,  что  комель  отлетел  в  сторону,  а  топор  вывернулся  в  руках,  и  по  инерции  влетел  ему  в  лоб,  раскроив  череп.  Страшная  рана,  я  вижу  ее  и  сейчас.  Он  выжил,  месяц  пролежал  дома,  рана  затягивалась  долго,  никаких  швов,  больницы  нет.  Мама  время  от  времени  мазала  зеленкой,  вся  медицинская  помощь.  Остался  грубый  рваный  шрам  через  весь  лоб.  Отец  смеялся  над  этим  пустяком.  А  через  два  месяца  сгусток  запекшейся  крови  остановил  его  сердце.  Тромб.  И  все.  Вот  и  все.
 Давай  за  отца. Давай  чокнемся,  как  за  живого.   Другими  мы  были  бы,  если  бы  он  сидел  сейчас  с  нами.
 Выпили  и  я  тихо  запел – Эх,  дороги,  пыль  да  туман. Холода,  тревоги… Брат  подхватил,  пел  красиво,  как  пели  все  наши.  Мне  не  дано,  но  я  продолжал,  не  важно,  как,  важно - о  ком.  И  об  отце,  и  об  Ольге,  и  еще  о  себе.  Брат  мрачнел,  моя  тоска  вливалась  в  него  он  не  сопротивлялся,  не  хотел,  отпустил,  и  она  росла  и  ширилась.  Мы  стали  молча  зверски  пить.  Я  сдался  первый.  Не  раздеваясь,  упал  на  диван  и  уснул. Не  сон  это  был,  болезненное  забытье.  Я  шел  за  Ольгой  в  холодном   черном  пространстве  Космоса  по  тропинке  из  звездной  пыли,  кричал,  звал  ее.  Она  не  оглянулась.
 Сожженная  горем  мать.  Мертвый,  потусторонний  отец.  Ничего  не  понимающая,  плачущая  Настя.  Растерянные  друзья,  одноклассники,  сослуживцы,  все  кто  ее  знал,  все  собрались  здесь.  Закрытый  гроб.  Может,  и  не  она?  Может,  ошибка?  Пусть  потом  для  меня  будет  не  она. Море  цветов.  Горсти  земли  по  кругу.  Стук  глины,  падающей  с  лопат  на  крышку. 
 Все  это  стоит  у  меня  перед  глазами,  пока  я  еду  домой,  в  Сотрино. Понимаю,  почему  погибла  Ольга.  Кто-то  там,  наверху,  решил,  что  на  земле  три  человека  с  одним  лицом – Ольга,  ее  мать,  и  дочь,  это  слишком  много.
 Подъехал  к  дому,  еще  не  вышел  из  машины,  а  мама  уже  вышла  на  крыльцо,  она  ждала  меня.  Мама  всегда  нас  ждет,  сидит  на  стуле  у  стола,  смотрит  в  окно  и  ждет.  Она  мама,  а  мы  ее  сыновья. Не  улыбается,  как  обычно,  обнимает  и  говорит:
 - Плохо  тебе,  сынок.
 - Да, мам.  Опять  я  один.
 - Никогда  так  не  говори.  Как  один?  А  я,  а  Вова?
 - Вы да.  А…  Налей,  мам,  поминки  сегодня. Я  тоже  хочу  умереть.
 - Выпей,  сынок,  поешь.  Не  умирай.  Как  мы  без  тебя?
 Мы  долго  сидели  за  столом,  тихо  молчали.  Стемнело,  встал,  подошел  к  окну,  постоял,  посмотрел,  как  на  черном  стекле  кривыми  зигзагами  льются  слезы  дождя.  Надел  куртку,  вышел  на  улицу. На  улице  тяжелая  глухая   ночь,  вдалеке,  у  магазина  скрипит  под  дождем  одинокий  ржавый  фонарь.
 - Надо  идти.  Куда?  Зачем?  Не  знаю. Просто  идти.
 Прошел  через  весь  пустынный  поселок,  вышел,  пошел  дальше,  по  дороге  на  станцию,  она  в  трех  километрах.  Насыпанная  на  болото,  дорога  из  опила,  вдоль  дороги  больной  лес.  Ничего  не  видно,  да  и  не  надо,  ноги  сами  угадывают,  куда  ступить.  Дошел  до  станции,  она  тоже пуста,  на  нашей  станции  редки  поезда.  Постоял,  посмотрел  на  рыжие  огни  и  повернул  обратно.  Лицо  мокрое  от  дождя,  нет,  это  не  слезы,  это  дождь,  его  кто-то  посолил.
 Дома  тепло,  мама  топит  печь.  Она  помогает  снять  прилипшую  к  спине  куртку.
 - Садись  к  печке,  Кольша,  погрейся,  простынешь.
 Положил  табуретку  на  бок,  открыл  дверцу,  протянул  руки  к  огню.  Огонь  больно  обжег  пальцы.  Но  разве  это  боль?  Настоящая  боль  та,  что  горит  в  душе.