Би-жутерия свободы 70

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 70
 
«Умудрённый топотом охранник Гранатас Патэ-Фонис Младший ещё в сцеженно-молокососном возрасте без передышки и перекура ублажал дворовых девчонок и таскал для них каштаны из огня за волосы. В многодетной семье огненно-рыжих (глядя на них можно было подумать, что умные в оправданном отъезде), где веснущатые «золотые россыпи» ползали по полу, приветствовали свист на бересте, разбираемой любопытством (а кто их собирать будет?) он не считался прибавлением, оставаясь  довеском.
Это уже потом у Гранатаса появились несокрушимые наклонности к зверскому хобби – бродить ночами по городу отъявленным негодяем с обломком рельсы в узловатых пальцах ревматика  и утешать опоздавших на последний поезд в метро предложением: «Давай вмажем по одной, а вторая подождёт». К утру он обычно утихомиривался и по дороге домой походя занимался эксгибиционизмом в подворотнях, как бы невзначай демонстрируя удаль, нерастраченную за ночь (люди зачастую не знают как пользоваться собой, потому так одиноки). Гранатас готовился к вечерней смене в клубе гомосексуалистов, где его ожидал кропотливый труд по расчленению увлекающихся парочек. Если приезжала полиция, скромняга Пате-Фонис выдавал информацию на товарищей по оргиям и себя на поруки за миролюбивого человека, совершавшего благородный поступок под дулом игрушечного пистолета.
Когда на допросе детектив спрашивал его, зачем ему всё это надо, Гранатас не смущаясь отвечал, что заветной мечтой его отца было пить не просыхая, имитируя поплавок, в бассейнах отелей «Rеu» или «Iberostar» в молодой Доминиканской Республике, не подвергающейся старению. Но старик с безобидным выражением яйца Никита Пате-Фонис Старший так и умер, испустив дух противоречия при неизвестных родственникам обстоятельствах, и не прополоскав горла причитающимся ему по рангу коктейлем на восточном конце острова Гаити, когда в Порт-о-Пренсе семибально сотрясало аборигенов и когда зачалась холера «Неясно».
Гранатас был точной копией отца, не считая маленькой детали – папа строго придерживался строгого правила, говорившего вполголоса: «Не отрывайся от коллектива, пока тебя самого не оторвут». Во многом другом Никита напоминал запальчивого Дон Кихота Ламанческого, с достоинством носившего на куполообразной голове блестящий Малый Таз (шлем Мамбрина), отобранный в бою у парикмахера, который по непонятной причине относил его к породистым тазам для бритья. Но, сами понимаете, миф обрастает фактами ещё дотемна, если мы того хотим или эту.
Солнце отлучило своё и догорающей головешкой опускалось за горизонт, когда битва закончилась заслуженной победой идальго, а по вечерам Дон Кихот, глядя на дымчатые колечки пастеризованных облаков, отказался выезжать на ком-то в отличие от Пате-Фониса старшего. Для этого искатель приключений держал доходягу Росинанта, от которого не было ни толку, ни дохода, и которого ни с какой стороны нельзя было принять за строптивую савраску».
Газеты описали событие как чрезвычайно трогательное, и довершающее зрелище прошло в киосках под девизом «Руками не трогать!», а потому и не расхватанное (автор Леон Мызамир – известный охотник за черепами после публикуемых им головоломок).
Тогда Опа-нас в противовес без вина виноватым гомосекам, которые совершенно непонятным для него образом сводили концы с концами, и счёта с жизнью в ущерб арифмометрам, задумал организовать северно-ирландскую цепочку ресторанов «Бель-фаст фуд», но потерпев фиаско, создал с помощью лакмусовой бумажки часто прикладывающейся к спиртному приступов его надсадного творчества Зоси Невозникайте, «Клуб Интимных Встреч». Там желающие могли потренироваться на муляжах. Не надо забывать, что клубу предшествовало оборонительное сообщество «Обделённых постелью», но не яйценоскостью, окопных завсегдатаев «Блин дашь?!», и мастерская «Нежного глажения с массажем» для увязших в  медовом месяце, переросшем в месячник дружбы.
Нелюдимый рохля и поэт Опа-нас сжился со средой обитания в новой стране, пребывая в знойные дни в тени неведения в отношении к потерянному обществу на последней приставной лестничной клетке многоквартирного дома, субсидируемого расточительным государством. Помещение расположенное на седьмом этаже приближало его к вожделенному седьмому небу (в Гомерике с её блиц-гарниром, где секс относят к контактным, а не к конным видам спорта, принято  называть его девятым).
Опе льстило высокое положение, в которое он поместил себя и в котором посвистывал припеваючи, не обращая внимания на конкурентную мелюзгу и экскрементальные, дразнящие обоняние запахи, доносящиеся с улицы в расплавленные от жары мозги. Среди белого дня он на них не реагировал, потому что верил, что сживать человека со свету сподручнее впотьмах.
Правда однажды, оказавшись на гребне успеха, он заметил критиковавших его шелкопёристых гнид. Опа никогда не оставался в долгу перед родиной, и пребывать в ней не имел ни малейшего желания по причине невозможности избавления от вычурности слога и грибковых заболеваний медицинских терминов, которыми он так любил жонглировать в стихах. Иногда Опа впадал в невменяемое состояние и заговаривался, еле шевеля губами славянского покроя, при этом его глаза болотного цвета подёргивались ряской, пока фантазии с их магориями не давали уснуть, беря его измором.
– Дайте мне пространство и я уделю себе время, прильну к неформальному информационному источнику, и с помощью минимальной звуконепроницаемости песка гарантирую максимальную конфиденциальность, – обещало его правое полушарие.
– Как ты этого добьёшься? Да и зачем срывать зло на людях? В чём они останутся? – протестовало беспокойное левое,
– Очень просто, я их всех порешу в один присест!
– Кого их? Одно с другим не вяжется.
– А вот это предстоит выяснить, но время не ждёт – оно поджидает – интриговало правое.
Опа-наса Непонашему преследовали надуманные страхи.
– Днём, – говорил он себе, – это ночной столик, самопривинчивающийся к полу. Ночью – никто не знает, потому что все спят, и сожительница садится мне на голову, как вертолёт на крышу. Кто это сможет выдержать! Глядишь, и крыша поедет. Иногда мне кажется низким потолок. Или пол слишком высокий?
Тогда в полемику вступал не терпящий возражений  Внутренний голос, ковырявшийся в густом тропическом носу.
– Ты нуждаешься в парном молоке парнокопытного происхождения, как кактус, свыкшийся с колючим статусом.
– Нет, – отзывались оба полушария одновременно, – Просто мы, игнорируя бирки и пробирки, летим с бешеной скоростью неадекватного мышления. Его надо спасать. Шестнадцать уколов в живот от беженства, единственная панацея.
Но Внутренний голос погружался в страшные размышления, граничащие с наркотическими галлюцинациями:
– Я вижу, хирург по метеорологическим условиям в полостях вспарывает исколотый живот, и края тканей раскрываются, пневматическими дверями скоростного лифта. Не пугайтесь, джентльмены, из раны выглянула не познавшая дрессировки собачка Галстук, лохматящаяся по краям и получающая усиленное питание из магазина «Готового платья». Боль отпустила, поднимаясь по винтовой лестнице позвоночника в то место, где она подходит сквозь черепно-мозговое отверстие к полушариям – правое и левое оставались отстранёнными, не будучи в настроении препарировать изнаночные чувства, превращающиеся в чужие, раздвоенные.
– Когда под нас копают подобным образом, – отметили они, –земля обетованная уходит из-под ног, и это не вопросительная риторическая реторта в обратном понимании.
– Но лопату вы всё же чувствуете, до того, как вам свернут шейку бедра? – не унимался внутренний голос, придерживающийся правофланговых взглядов в отечественном футболе.
– Да, как допуск опечаток у судебного исполнителя, вносящего свой весомый  вклад в женщин с особым энтузиазмом.
Вот какие непредвиденные видения посещали Опа-наса, вносившего в компанию своих произведений добродушную атмосферу под девизом «Живого места в тексте не оставлю». Он рассаживал эфемерные образы, с трудом шевеля безымянным пальцем левой ноги, пребывавшим в состоянии инкогнито. Обезвреженный временем бардопоэт Опа-нас Непонашему был убеждён, что в доме бездетного писателя книги должны заменить ватагу детей, становясь общественным достоянием, иначе брак с ними подвергнется атомному распаду. Сколько лет продолжится гименейный развал, никто предсказать не мог. В последствии он избежал семейной лямки домашнего изолятора, составив под гитарно-балалаечное треньканье катрен наяриваемый в средневековом стиле.

Вам рассказать не терпится
одну из редких баек,
земля хотя и вертится,
мне старость угрожает
костыльными подпорками,
(прочёл в сухих катренах)
морщинистыми бёдрами
от паха до колена.

Я наплевал на диабет,
купил халву, тирамесу,
на склоне поседевших лет
поверил Нострадамусу.

Продолжать стих не стоит, потому что в других отношениях наш герой, не привыкший жить дружной змеёй, напоминал знаменитого актёра Ворчелло Настроянни с его незатейливыми браками и витиеватыми разводами росчерков пера на бумаге с гербовой печатью. Вскоре у охотника до женщин последовал период безнаказанного браконьерства в постелях милых дам и вышел в тираж, как весна юным летом под кличкой «Глазированный сурок». Там, где расцветал педантизм, сказанное им не в бровь, а в глаз приобретало иной смысл и заворачивалось в цветную обёртку немыслимой шутки. Опина императивная аритмичная проза подсказывала и пропагандировала порционное потребление её, не претендуя на реабилитацию читательского мозга, и было в ней что-то кустарное (сепаратист по натуре, он отделял взбитые сливки от неснятого молока или искал нестандартный свищевой ход, дающий отток гноящейся ране повествования).

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #71)