Последняя седмица. Откровения позднего агностика

 День первый. Юрик

Звонок от Юрика спутал все карты и нарушил плавный ход мыслей. Марш энтузиастов кнопочного мобильника «Нокия» грянул в абсолютной тишине, в момент безмятежной дрёмы и забытья, когда ты, блаженствуя на свежей больничной койке, пахнущей лекарствами и стиральным порошком, только настроился на иждивенчески-паразитический лад и уж готов был вкусить все прелести принудительной госпитализации. Мысли, и без того обрывочные, стали совсем дискретные, резвые, как газмановские скакуны. Побежав стремглав, они образовали такой бурный поток клипового сознания, что я уже не мог удержаться в привычно житейской колее, и меня понесло все сильнее в неведомую даль

Мои знакомые из пенсионного клуба «Бархатный сезон», а также члены Партии престарелых знают, о чем я говорю. Они согласны: зимой ли, в осеннее ненастье, когда за окном слякоть и мрак такой, что свет не мил, человек разумный и поживший на этом веку, начинает мечтать о теплом местечке как о последнем приюте в каком-нибудь богоугодном заведении - больнице, санатории, доме отдыха, изоляторе, лечебнице или профилактории, чего в огромном количестве осталось у нас от бывшей тоталитарной советской власти.

Наш полномочный ВОП (врач общей практики) районной поликлиники на Преображенке, а проще – участковый терапевт Степаныч, в общем-то хороший, покладистый мужик, знакомый всему околотку лекарь и костоправ, выписывая мне направление в один из казенный домов, простодушно жаловался на сидящих в очереди назойливых пациентов. Ради нескольких мгновений лазаретного бытия, теплого сортира и халявы, бормотал он, заполняя бланк, это старичьё - хронические доходяги и застенчивые бездельники идут на все – хитрят, плачут в жилетку, кривят душой, святотатствуют и даже лжесвидетельствуют.

- Зима тревоги нашей – их время, - подвел он черту, вручая мне путевку с замысловатым адресом: ГБУЗ ГКБ ДМЗ № 68, что следовало расшифровать как Государственное бюджетное учреждение здравоохранения Городская клиническая больница им. В.П. Демихова Департамента здравоохранения Москвы. В народе ее называют просто – «на Шкулёва», или еще проще - «на Прудах»
Степаныч поднял кверху палец, словно оценивая оригинальность мысли, внезапно озарившей его необъятный разум, и по обыкновению еще раз театрально озвучил любимую фразу из Гиппократа: «Жизнь коротка».

 Глубокий смысл данного изречения составлял жизненное кредо бывалого эскулапа, если хотите, альфу и омегу, квинтэссенцию его научной теории, медицинской этики и неутомимой практики. Я знал его много лет, и всегда, когда обращался по случаю инфлюэнции, похмелья, геморроя, или еще какой напасти, Степаныч всегда откликался на мою беду и с готовностью выписывал рецепт, но почему-то на самые дорогие лекарства. При этом неизменно завершал аудиенцию тем же манером из Гиппократа, очевидно, считая своим долгом обязательно напомнить хворому клиенту о скоротечности бренной жизни.

Сам он брал от жизни все, что дают благодарные клиенты, - коньяк, водку, соленые грибы, домашнюю колбасу, сушеную воблу, конфеты и слыл большим жизнелюбом. Не отказывался от приглашений и угощений, если мы звали его на кружку пива в небольшой подпольный бар «Опять по пятницам», где народ отводил душу, ругая власть и чиновничьи порядки. Там между первой и второй Степаныч был особенно болтлив, неумолчно с важным видом читая мораль и рассуждая о пользе воздержания, умеренности в желаниях, скромности в быту, человеколюбии и прочих ветхозаветных сентенциях - не кради, не лги, не прелюбодействуй... Потому что, видите ли, здоровье не купишь. Так-то оно так, кивали мы в ответ, стараясь не перечить нашему испытанному наставнику, моралисту и благодетелю.

- А что, не так? - ловил на лету эстафету внезапного здравомыслия Вячеслав Васильевич, преподаватель математики в Технологическом университете и мой сосед по лестничной клетке. - Земский врач и приходской священник испокон веку слыли на Руси большими авторитетами, носителями высшего разума, честью и совестью нашей эпохи.

От таких слов Степаныч рдел еще больше, заводился, и его уж было не остановить. Имея квартиру в кооперативном доме, он, кроме всего прочего, на общественных началах вел среди нас, жителей Преображенки, активную просветительскую работу – читал лекции в библиотеке им. Шолохова, нахваливая и рекламируя здоровый образ жизни. И даже по инициативе начальника местной управы был награжден медалью «ЖОЗ», что в расшифровке означало «Жизни здоровый образ» Газету с таким названием бесплатно совали в почтовый ящик, редакция души в нем не чаяла и охотно предоставляла свои страницы формата А-4 для его мудрых советов, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет».

Одно время он даже вел рубрику «Будем здоровы», пока районная комиссия не обвинила его в пропаганде алкоголизма.
Чиновники у нас любили изъясняться высоким штилем, стараясь придать невнятной устной и особенно письменной речи, набитой до отказа словами-паразитами и канцеляризмами, как можно более пафосный, возвышенный характер. Отчего у просителя возникало ощущение, что он слушает не какую-то скучную инструкцию по ЖКХ, а патетическую сонату Бетховена или Чайковского. Неизвестно, кто внушил им, что с народом надо общаться именно таким манером, но больше всех в этом деле преуспел сам начальник. Когда он выходил в народ, то говорил исключительно пятистопным ямбом не хуже самого Васисуалия Лоханкина и даже умудрялся кое-где, как лыко в строку, ввернуть фразу древнегреческим гекзаметром.

- Нуждам людей, наш район населяющих, мы чуткое наше внимание теперь обращаем, - говорил он с трибуны, глядя в зал сквозь толстые очки и делая, словно цезуру в гомеровской строке, длинную многозначительную паузу. – Просьбы уважаемых граждан Преображенки удовлетворяем, количество парковочных мест и площадок для выгула собак из квартала в квартал увеличивая.

А подчиненные, даже самые косноязычные, лишь брали с него пример, подражая по мере сил и ораторского таланта любимому шефу в часы приема населения. Получалось не всегда, зато эффективно: после одного такого сеанса общения ходоков с небожителями желание видеть их снова пропадало надолго.

Степаныч великодушно согласился с Вячеславом Васильевичем насчет авторитетов и продолжал нести старорежимную, набившую оскомину ахинею в том же духе. Но тут, как назло, малец с поправкой влез.

- А наш батюшка в церкви на Архирейских прудах говорит, жизнь вечна. К ней мы все идем, только не каждый знает путь истинный, - подал голос молчавший до сих пор еще один участник нашего круглого стола айтишник Вася.

Известный шкода, краснобай и баламут Вася обладал удивительным свойством – он мог испортить всю малину в самый пик увлекательного застолья и политической дискуссии, когда хорошо сидим и уже, кажется, пришли к единому мнению, общественному согласию по наиболее жгучим проблемам современности. Будь то увеличение пенсионного возраста, ИГИЛ, Сирия, майдан, ситуация на Украине, покорение Крыма или роль таких личностей в истории, как Горбачев или Ельцин, Обама или Трамп

Ребята с нашего двора считали его шибко грамотным, большим знатоком устного народного творчества и даже в какой-то степени интеллектуалом, за что и уважали. И не только ребята. В свое время Вася закончил технологический колледж на Яузе, хорошо разбирался в компьютерах и в свободное от работы время учил отставших от жизни стариков и старух с нашей улицы азам мудреного HTML и компьютерной грамоты. Он бескорыстно помогал осваивать ставший вдруг популярным среди юзеров легкий, до жути примитивный, но доступный каждому простому смертному язык идеограмм и смайликов. Чтобы мы, видите ли, не запутались в социальных сетях, общаясь друг с другом не посредством родной речи, а с помощью универсального японского набора хипстеров эмодзи. Я тоже кончил его ликбез. Иначе в современном мире глобализации и хайтека, говорил Вася, никак нельзя. Безусловно, гениальный Пушкин угадал наступление цифровой эпохи, когда в «Золотом петушке» так трогательно живописал страдания царя Дадона: «Горе мне, попали в сети оба наши сокола»…

Беда Васи, однако, заключалась в том, что он имел собственное, отличное от других мнение по любому вопросу и никогда не мог удержаться, чтобы не высказать его. Видимо, поэтому считался продвинутым, был в фаворе и особенно уважаем в либеральной среде, а также в среде неугомонных представителей ЛГБТ-сообщества, которые всё норовили выйти на демонстрацию по Преображенской площади. Было это в тот момент, когда борьба гомосексуалистов за свои права достигла апогея, и казалось они вот-вот возьмут верх над столичным градоначальником.

Пять тысяч любителей однополой любви вздумали пройти маршем от Мясницкой до стен Кремля. Но Лужков, закоренелый ретроград и несгибаемый борец с греховодниками, отказал, что и вызвало бурю эмоций. Гей-славяне подали в Европейский суд по правам человека на строптивого «держиморду» и обратились за помощью к мэру Парижа Бертрану Деланоэ и правящему бургомистру Берлина Клаусу Воверайту, не скрывавшим свою ориентацию. Юрию Михайловичу мы все сочувствовали.

Где бы судьба не сводила его с партнерами по оси Москва – Берлин – Париж, они всегда заводили речь на самую щекотливую тему – о гей-парадах. И тогда, на встрече в Лондоне оба «дружка» тянули его на праздник св. Кристофера, чтобы внести вклад в «поддержку демократии», чтобы Москва встала в один ряд со «столицами гомосексуализма» – Веной и Барселоной. При Собянине они стали вести себя тише, не нарывались, а если и тусовались где-нибудь, то, как правило, на проспекте Сахарова, куда в назначенный часа стекалось либеральное ядро несистемной оппозиции. На разогреве они скандировали кричалки: «Мы не бандерлоги!»

Общительный по натуре Вася якшался с активистами движения, знал, как расшифровать аббревиатуру ЛГБД и помогал войти в курс дела несведущим. «Лезбиянки, геи, бисексуалы и трансгендеры», - пояснял он шепотом очередному школяру или убеленному сединами невеже, у которого в его пытливом сознании тут же рождались новые вопросы насчет ориентации каждого из этих подвидов двуногих хомо сапиенс.
Мать честная, что тут началось. Тихая компания пришла в неописуемое возбуждение, не осталось равнодушных, всех задело за живое. Поднялся галдеж и лай, словно на ток-шоу с украинцами про майдан, Бандеру, Донбасс или Крым на главных телевизионных каналах в прайм-тайм. Лучше бы этот баламут молчал, думал я.
 Дискуссия приняла совершенно иной, чем мне хотелось, довольно крутой оборот и становилась все жарче по мере того, как общество делилось на два противоположных лагеря. Одни, идейные – за веру и Отечество, другие – за царя в голове.
 
Мол, на бога надейся, а сам не плошай, каждый кузнец своего счастья, никто не даст нам избавленья и т. д. Никто уже никого не слушал и не слышал. Боюсь, даже такой опытный боец полемического фронта, любимый массами оратор и трибун, как Маяковский, на что уж был умен и голосист (помните: «Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря»), даже он спасовал бы и пропал в этом хайпе. Что в переводе на нормальный русский язык означает – гвалт, шум, ор (отсюда, говорят, слово «оратор»), визг, крики, вопли, галдёж, балаган... Или, по меткому выражению Степаныча, грызня собачья.

- Собачья свадьба, - тихо поправил Вася и втянул голову в плечи, опасаясь новой выволочки.

Но старшие товарищи словно не заметили поправки. Более того, они дружно кивнули, очевидно, в знак того, что вариант языкатого мальца им нравится больше как образное и точное выражение глубинной сути малопонятного лексического явления.

- Я удивляюсь, - снова заговорил осмелевший Вася, - в русском языке по этому поводу уйма синонимов, один другого краше. Нет, подавай им какой-то «хайп».

- Не пойму,- еще больше повысил голос тамада, косо глядя в его сторону. - Это чего, в моем доме больше всех орут гости – нахальные ребята из-за бугра. Без них не обходится ни одна тусовка в Останкино. У нас что, своих горлопанов мало? Я тебя спрашиваю, работник СМИ.

Ну что я мог сказать. Действительно, засилье иностранцев в нашем эфире давно стало притчей во языцех, отличительной чертой нашего смутного времени, или, как пишут сердитые блогеры, уродливым лицом молодой демократии.

- Уж сколько лет, - не унимался народный целитель, - тридцать, а то и больше, эти посланцы голубой цивилизации несут здесь чушь, вразумляют нас, сирых и убогих, как жить, любить и размножаться. Будто миссионеры Ордена иезуитов обращают в истинную веру дикие племена аборигенов.

- Точно, - поддержал я предыдущего оратора. – Зудят, не умолкая. Ни в какие ворота не лезет. Это что теперь - национальная забава, вечное покаяние? Ну уж нет, такой хоккей нам не нужен, смотреть тошно.

О родных либералах – «пятой колонне», мракобесах и «врагах народа», я уж молчу. Ничего не поделаешь, у телевизионщиков свои законы, они себе на уме. Как без соли нет обеда, так и без хайпа не бывает зрелища, уверял меня один приятель с НТВ. Не важно, что в этом гвалте тонет истина, никто не соображает, что к чему, и нельзя ухватить смысл. Главное – не ослаблять внимания и держать публику в напряжении, не дать ей опомниться, оторваться от ящика. Рейтинг, видите ли, определяет все - стоимость рекламы, прибыль, сумму дохода, кассу.

Все так, но интересно получается, чем дешевле популярность, тем выше рейтинг. Вот раньше, была тематическая программа «В мире животных». А теперь таких много: Дом-2, Пусть говорят, Давай поженимся, ДНК, Звезды сошлись, Секрет на миллион и т. д. и т. п. У всех рейтинг такой, что профессору Дроздову Николай Николаевичу и не снилось. Любопытно, что бы сказала на это чеховская душечка, презиравшая публику за то, что ничего не понимает, что ей нужен балаган, что ей пошлость подавай! Смею надеяться, я не прав, и все не так уж сумрачно вблизи. В конце концов, мой приятель - телевизионщик, ну что возьмешь. Он из тех, кто еще лет сорок назад говорил: а ничего не будет, будет одно телевидение.

Сам я в ток-шоу не участвую, но с некоторыми героями экрана или, как теперь говорят, звёздами, водил знакомство. Не скрою. Как-то раз позвали меня в «РИА Новости» на презентацию одной книги. Пиар-волна уже катилась по интернету – новое слово в журналистике, шедевр, большая удача и все такое. Называлась она, вроде, "Киселёв против Злобина" или что-то в этом роде. Аннотации от публичных людей – адвокат Кучерена, саксофонист Бутман, зав отделом печати МИД Мария Захарова, режиссер Карен Шахназаров – как знак качества. В анонсах - обилие хвалы, предсказаний счастливой судьбы, долгих лет жизни и надежд на вторую серию. Там говорилось: книга способна сформировать устойчивую геополитическую картину мира и веское мнение о событиях. Катехизис современного мироздания, да и только.

Не знаю, как у кого, но у меня после знакомства с этим фолиантом – ксерокопией «яростных споров», построчной записи словестного мордобоя, ничего, кроме раздражения, не сформировала. Если и явилась картина мира, то какая-то невразумительная. Сумбур вместо музыки. Что и говорить, хаотичность мышления – едва не главная примета нашего медийного века с его фейками, лукавством и новостным флудом. Когда вместо фактов и аргументов - вранье и нахрап.

Но огорчает другое, жаловался я пивной аудитории. Почему-то в этом хаосе мы разбираемся не сами по себе, а обязательно с помощью инородцев. Пришлых, званых или приблудных, но непременно с другим, альтернативным мнением. То сеть, батьку казачок, а выходит дело, засланный. Без него якобы невмоготу. Знаем же, они слова доброго о твоей стране не скажут, оболгут, измарают, в душу наплюют, но без них, как без причастия, выходит, никак нельзя?

Вячеслав Васильевич всю эту публику разделил на два эшелона. Первый – собственно иностранцы, без всякой натяжки и примеси. Они, словно копейщики в авангардной центурии римского легиона идут впереди и составляют ударную силу информационной или, кому как больше нравится, гибридной войны, которую дикий Запад ведет против России, вспрявшей ото сна и поднявшейся с колен. Сюда входят коренные американцы, поляки, чехи, немцы, британцы, французы и разные прочие шведы. Имя им легион, а в нарицательном смысле и более конкретно их чаще обозначают как майклы, зигмунды, мэтьюзы, корейбы, маттисы, иржи… На них профессор зла не держит, Бог им судья.

Но есть второй эшелон – те, кто еще несколько лет назад считались нашими соотечественниками, а теперь вернулись и думают, что все им тут завидуют. Речь не идет о лузерах и неудачниках, кто не прижился там во Флориде или на Брайтон-Бич, как ни старался, но вовремя опомнился и, словно чистосердечно раскаявшийся блудный сын, вернулся в отчий дом и пал к ногам великодушного и любящего родителя. Таких много, они ведут себя тихо, поэтому их мало слышно. Речь о тех, кто, прилетев из-за океана, ведет себя здесь не просто активно, а гиперактивно, день и ночь мозоля глаза и промывая мозги народу в телевизоре.

- Да, какие они политологи, иностранцы хреновы, - выругался профессор математики. - Больше косят под чистокровных и стопроцентных американцев, а поскреби, так в каждом найдешь татарина или еврея, прости господи.

- Все так, ничего против не имею. Но почему, спрашиваю, именно их, «бывших» мы так любим и ласкаем пуще всего?

Сколько их на наших каналах – коли, ариэли, грэги и проч. с азартом и какой-то дурацкой убежденностью в своем превосходстве несут заморскую ересь под видом «иной точкой зрения». Причем, уверяют, что это их личная точка зрения. Никак не официальная, не имеющая никакого отношения к политике той страны, где они сейчас обитают и трудятся.

Если так, говорю, то непонятно, какой смысл в этом поединке. Уж больно разные весовые категории. Киселев – государственный чиновник, начальник огромного информационного агентства, лицо официальное. Как говорил Злобин, его в Америке называют «главным кремлевским агитатором». А сам Коля – лицо сугубо частное, космополит без роду и племени, человек ниоткуда, хоть и значится в реестре нашего агентства как «американский публицист». Величины явно несопоставимы по масштабам и статусу. Давид и Голиаф, Гулливер и лилипуты, слон и моська… Был бы, например, Генри Киссинджер, Лари Кинг или что-то в этом роде, дело другое. А тут… Давно хочу понять, чего это мы, с какой стати и зачем все это делаем? Я другой такой страны не знаю, где б так вольно чувствовал себя нахальный чужеземец, позволяя себе хамить и оскорблять хозяев.

Да, великодушие, всепрощение, долготерпение, и все такое – у нас в крови. Россия-матушка всегда любила и грела юродивых. Но тут, извините, совсем иное – мазохизм какой-то в тяжелой хронической форме. Моральное извращение и подмена понятий, в чем, как заметил Дима Киселев, его оппонент большой мастак. Да уж, по части словоблудия ему нет равных. В общем, назови мне такую обитель, где бы еще так готовы были по-вольтеровски умереть, лишь бы он высказал свое мнение. Ну, нет такой страны. Нету. Россия в этом плане – уникальная держава.

- Лично я умирать за вашу гребаную свободу слова и мнений не готов. Пусть вольтерьянцы и подыхают, если хотят, - взял снова бразды правления в свои руки Степаныч. – Эти уроды только наносят моральный ущерб обществу, губят здоровье нации.

Он предложил еще выпить за сказанное и считать тему исчерпанной. Затем, ударив пустой кружкой о стол, выдал целую серию изречений, ставших вмиг крылатыми:
- Если я говорю о телесном здоровье, то имею в виду не загробную, а самую что ни на есть нашу грешную, мирскую жизнь. Кесарю кесарево, а пресвятой деве Марии непорочное зачатие. Аминь.

Это значило, что Степаныч больше не потерпит вольнодумства насчет «этих идиотских прав и свобод», которыми у нас до сих пор пудрят мозги простому люду и сбивают с толку морально неустойчивых. Я знал, что до этого дойдет, и молча ждал спокойного завершения говорильни, пока она не переросла в очередную свару. Пора было расходиться. Но Вася и тут не мог удержаться, чтобы не выступить в защиту либеральных ценностей. На это Степаныч отвечал, что свобода есть обратная сторона одиночества. Она порождает фрустрацию, чувство бессилия и страх перед болезнями.

 А посему ничего хорошего от нее не жди, кроме иллюзий и химер.

- Почему все обрадовались перестройке? Оттого, что жили без забот, на всем готовом – бесплатная учеба, жильё, стабильная работа, уверенность в завтрашнем дне… Коммунизм, одним словом. А все мало, даешь свободу и заре пленительного счастья.

- Между прочим, - добавил Вячеслав Васильевич, - если на то пошло, Хрущев обещал построить к 80-му году не коммунизм, а лишь его первую фазу. Как сейчас помню - XXII съезд КПСС, октябрь 1961 года. Я так думаю, эту, как её, начальную стадию мы построили и жили при ней. Только не заметили.

- И я помню, - подал голос еще кто-то, и разговор пошел по кругу. – Не помню только, чтобы в Кремле или на Старой наши социалисты-утописты обещали построить высшую стадию коммунизма в обозримом будущем. Такое, наверное, не приходило в голову никому, даже Никите Сергеевичу.

Я его заметил давно. Он сидел спиной к нам, словно манекен у стойки, и, казалось, не проявлял никакого интереса к тому, что говорят под боком. Но это была именно та самая поза, которая предательски выдает твое скрытое желание тоже участвовать в потехе и внести ясность в путанный разговор. По его ушам, сутулой спине и повороту головы было хорошо видно, что он все время нас подслушивает, но не потому, что стукач, а потому, что в нем самом горит нестерпимый огонь желаний сказать что-нибудь значительное по этому поводу. У холериков эта страсть граничит с безумием. Слова ему никто не давал, но молчать далее, видно, уже не было мочи. Мы не стали лишать его этого удовольствия, хотя Степаныч сердито нахмурил брови.
Человек у стойки расправил плечи, шагнул к нам, и мы увидели, что лицом он был зело стервозен. Я вспомнил, что раньше видел его в телепередаче местного канала «Мы - Преображенцы».

Долгими зимними вечерами, часа по два на дню он изводил нас лекциями о свободах личности, половом воспитании, феминизме, праве наций на самоопределение и отправлял в эфир такие же судорожные пасы, как это делал когда-то экстрасенс Алан Чумак, заряжая воду. Подобные типы всегда остаются в памяти, тем более, что все они, в общем-то, на одно лицо, в их облике вы безусловно найдете черты Люцефера или мелкого беса. Звали его, насколько я помню, Власом, а его фанатов, которых он собирал на Большой Черкизовской, - власовцами. Чем-то похож на косоглазого Гозмана, друга и единомышленника непотопляемого Чубайса. Не зря говорил старик Фамусов, на всех московских (либералах) есть особый отпечаток.

Перво-наперво он согласился с Васей в том, что тяга к свободе – самая пламенная страсть любого нормального человека. Мало того, что ее не задушишь, не убьешь, ее ничем не заменишь, разве что удовольствиями, либидо и сытой жизнью.
- Делать то, что доставляет удовольствие,- ссылался он на Вольтера, - значит быть свободным. А как отмечал мой друг Димон, Freedom is better than unfreedom.
И здесь, мне кажется, Влас переоценил свои гипнотические способности и дал маху, понадеявшись на благодушие и наивность русских ура-патриотов. Перейдя на английский и вспомнив некстати друга по имени Димон, которое с некоторых пор стало нарицательным, он пересек красную черту, миновал точку невозврата. Нельзя было этого делать. Это тебе не студия кабельного телевидения. Здесь, в клубе «Шалтай-болтай» живут и задают тон косность и здоровый консерватизм, а словоблудие приравнивается к извращению и лукавству. Тут загудел не только наш стол, но и вся пивная, ставшая с этого момента одним зрительным залом.

- Так и хочется врезать промеж косых глаз, - нетерпеливо прошептал сидевший рядом с нами один из завсегдатаев трактира «Опять по пятницам». – К барьеру!

Он заявил, что давно приметил «этого пидора» и хотел бы ему сейчас же начистить нюх, пока не дал тягу. Его слова попали в саму точку. Волна народного гнева, словно шипящая пена из литровой кружки, поднималась все выше, грозя хлынуть на помост, который был отведен в углу и зажигался по требованию, когда дело доходило до рукопашной. В таких случаях на дверь с улицы вешали табличку «Мест нет», аппонентам выдавали боксерские перчатки, и они три минуты выясняли отношения на ринге. По негласному уставу, того, кто отказывался от поединка, объявляли трусом и с позором гнали не только из подвала, но и из ПЛП (Партии любителей пива), точнее с того, что от нее осталось – со странички в Фейсбуке.

Влас почуял неладное и, видимо, осознал, что крепко задел за живое сторонников традиционной любви и семейных устоев. Но было поздно. Сознание подопытной аудитории, не желавшей больше слушать льстивые речи провокатора, требовало моральной и физической сатисфакции. Оно не готово было мириться с таким незнанием предмета и вопиющим непониманием главного вопроса русской жизни – кто виноват?
- К барьеру, - повторил захмелевший сосед и вышел на середину зала.

К счастью, до рукоприкладства не дошло. Честно говоря, не люблю я мордобоя в общественных местах и считаю этот обычай варварским. Судя по всему, Влас был того же мнения и вовремя ушел от греха, придав возникшему спору характер иронии и недоразумения. Он жаловался, что его не поняли, и вообще он не то, чтобы большой любитель свобод и порнухи, а так себе, просто не любит запретов и всевозможных табу на то да се, пятое-десятое. Дескать, обычай у нас такой на Руси – держиморды, да унтер-пришибеевы все запрещают, гнобят вольную мысль, житья-продыху не дают. Куда ни ткни, везде запреты, штрафы и красные кирпичи.

- Туда нельзя, сюда нельзя, - бубнил он и трусливо косил в нашу сторону. - Так мы к настоящей демократии не придем. Так и будем отсталой страной… с авторитарным мышлением, табуированным сознанием…

Но чем больше он развивал эту тему, ставшую популярным мемом в эпоху чуть было не победившего глобализма, тем больше багровело лицо Степаныча, который уже чуял запах крови и сучил кулаками. Он что-то хотел возразить, но кроме «богу-богова и пресвятой девы Марии» ничего не получалось. Услышанное было воспринято по-разному. Одни поняли крылатую цитату как сигнал к атаке и уже готовы были перейти к решительным действиям, другие – как призыв к началу диалога на следующей, более высокой стадии культурного развития. Экстремисты с одной стороны и умеренные с другой ничего не поняли из того, что он имел в виду, говоря о непорочном зачатии, и ждали от него более ясного ответа на другой вопрос - что делать?
Постепенно дискуссия вернулась в мирное русло, то есть на стадию вербального обмена уколами и ничего не значащими фразами.

- Ты, братец, я вижу, совсем без тормозов, тебя не учить, а лечить надо, - задумчиво произнес Степаныч, глядя в упор на Власа как на пациента, страдающего неизлечимой болезнью. – Ты что такое несешь? Не ведаешь разве, что на запретах и табу со времен сотворения мира держится род человеческий.

Для начала указал на десять заповедей Моисея, особо помянув зачем-то одну из них, наверное, самую главную – не сотвори себе кумира своего. Затем на Русскую правду Ярослава Мудрого, запретившую кровную месть на Руси, на судебник Казимира с введением смертной казни через повешенье, четвертование или сожженье за кражу пол коня. Затем на Соборное уложение с его уставами и наказами после Соляного бунта. Вспомнил Римское право, кодекс Наполеона, Баварский статут, пока не добрался до уголовного кодекса, правил уличного движения, поведения в быту, противопожарной безопасности и законов физики. Из этих краеугольных камней стабильности и порядка он старался возвести такую защитную стену, чтобы пробить ее не смогли ни логика, ни система доказательств Шерлока Холмса, ни медные лбы адвокатов дьявола.

Но Власа голыми руками не возьмешь. Он лишь ехидно улыбнулся и кинулся на штурм стены непонимания, аки свирепый зверь. В его обойму были заряжены снаряды большого калибра - Всеобщая декларация прав человека, конвенции ООН, Заключительный акт совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, Европейский суд по правам человека, Парламентская ассамблея Совета Европы, какой-то БДИПЧ, закон о выборах, конституция РФ... И наконец, - общественное мнение. О, это великая вещь, чудо-оружие, универсальное средство против умственной отсталости и насилия, гарантия успеха, панацея от всех напастей. Имеется в виду, конечно же, общественное мнение в цивилизованных странах. Согласно ему, вдохновенно говорил заядлый пропагандист либеральных ценностей, Россия во все времена считалась, да и считается теперь ничем иным, как заповедником деспотии и тоталитаризма с коррумпированной экономикой, чиновничьим беспределом и великодержавными инстинктами. С этим трудно спорить.

- Тут ничего не поделаешь, - сказал Влас и кстати вспомнил пословицу насчет черного кобеля, которого не отмыть до бела.

И впрямь, звучит как аксиома, как мантра второго Будды, заклинание или приворот. Доказательств вроде не требуется, потому что и так все знают. Одним словом, приговор окончательный, клеймо на всю жизнь, отныне и присно, во веки веков... Последний залп по идейным позициям дремучих ортодоксов должен был окончательно поколебать их убежденность в своей правоте, лишить покоя и воли к сопротивлению. Казалось, схватка достигла апогея, еще минута и стена рухнет. В общем, они сошлись – вечные антагонисты, не просто вода и камень, лед и пламень, а два разных кредо, два полюса, две субстанции, как добро и зло, плюс и минус, свет и тьма, война и мир… Они никогда не поймут друг друга, не сложат оружия. Это навсегда.

Но тут мне пришла в голову еще одна мысль. Признаться, я вынашивал ее давно – еще в годы горбачевской перестройки и потом, в иные дни, участвуя в битвах на фронтах информационной войны. Если допустить, например, что общественное мнение – такая же химера, как и свобода слова или печати, если на нее не ссылаться, как на Библию, и убрать ее из системы доказательств по Холмсу, то картина изменится, мир станет краше, уймется тоска и душевная боль, всем будет легче в два раза. Оно конечно, парадокс. Но чем черт не шутит.

- Общественное мнение, говоришь. А что это такое? - спросил я тоном сумрачного гения и сам же ответил, пока эта зануда не успела открыть рот: - Это когда тебя не спрашивают.

На мгновенье в зале стало тихо. Рот он все-таки открыл, но так и остался стоять в замешательстве с отвислой челюстью, медленно соображая, к кому это относится, когда тебя не спрашивают. К нему лично или к обществу в целом. Я уже боялся, что снова пойдет речь о гражданских свободах, о продажной девке либерализма - социологии, о мнении народном, об институтах Левады, Гэллапа, Шмелапа, состоянии умов. Но ему больше не дали говорить.

- Кончай балаган, - грустно махнул рукой Вячеслав Васильевич, -  все ясно.
Затянувшуюся паузу тут же заполнил Вася. Он вежливо попросил слова и задал, наверное, самый главный, самый насущный вопрос современности:
- А почему это при советской власти с ее тиранией и деспотизмом на экраны вышло столько хороших фильмов. Их и сейчас показывают на праздники. Наизусть знаем. Больше показывать-то нечего.

- Вот именно, - подхватил Вячеслав Васильевич. – Где оно, нынешнее искусство, скинувшее тяжкие оковы? Что, в конце концов, родила ваша творческая мысль за последние тридцать лет, обретя свободу и независимость от партийной организации и духовного рабства? Кишка тонка. Вот в чем дело.

Все оживились и по очереди стали называть фильмы тех лет - «Тихий Дон», «Летят журавли», «Судьба человека», «Верные друзья», «Солдат Иван Бровкин», «Дело было в Пенькове», «Весна на Заречной улице», «Карнавальная ночь», «Максим Перепелица»… Поразительно, но все они сняты примерно в одно и то же время, в середине 50-х годов минувшего века, по историческим меркам срок ничтожный. Всего десяток лет после войны, когда страна еще не успела залечить раны, восстановить разрушенные города и села. Это фильмы нашего детства и юности. Теперь они гораздо старше большинства из тех, кто живет на этой грешной земле рядом с нами. Их до сих пор с удовольствием смотрят зрители, пересматривают в онлайн и наверняка будут смотреть новые поколения еще долгие, долгие годы. Я уж не говорю о фильмах шестидесятых, семидесятых... Не говорю о музыке, живописи, литературе.

Я говорю о прекрасном далёко. В компании людей с таким же узким, ограниченным советским воспитанием кругозором, как у нас, её затрагивают обязательно, когда речь идет о наболевшем - запретах, всякого рода табу, произволе, цензуре, лишении демократических прав. Она остается больной и по сей день, поскольку никто еще толком не объяснил, почему так вышло - при старом режиме цвели таланты, а при новом куда-то подевались. Не могут показать ни одного фильма такого уровня. В чем дело? Никто не знает. Загадка, скажу я вам, под стать мистерии Бермуд и Атлантиды, тайнам дома с часами и печати дракона. Вот уж действительно, и прелести твоей секрет разгадке жизни равносилен.

Лично я думаю, тут ответ простой. Просто это была другая эпоха, в ней жили другие люди, ценились иные понятия, действовали иначе законы всемирного тяготения, сохранения веса веществ и энергии, иначе давала себя знать теория относительности. Я думаю она, эта эпоха, повторится. Не в виде трагедии или фарса, но в виде одного из параллельных миров, сказочных и пленительных, добрых и лучезарных. Я рад, что большую часть жизни прожил в то время, которое ушло, но осталось во мне, как остается глубокий рубец на израненном теле. А сколько таких рубцов оставила на моем сердце та уходящая все дальше за горизонт жизнь, не счесть. Как алмазов каменных в пещерах заморского гостя.

Все эти и подобные им эпизоды из недавнего прошлого и личного опыта мелькали в беспокойной памяти, словно ошалевшие птицы в канун большого ненастья. И требовалось немало усилий, чтобы остановить этот поток воспаленного сознания хотя бы на время дежурного обхода. Заведующая отделением – врач Елена Алексеевна вошла в дверь и равнодушным взглядом обвела личный состав палаты больных средней тяжести. Все взоры, полные надежд и бесконечной любви, устремились на нее как на ангела милосердия и диктатора одновременно. Всегда сосредоточенная и занятая какими-то своими мыслями, она заканчивала пятиминутный обход, не проронив ни слова. Но, обладая приятной наружностью, манерами классной дамы, тихим и властным голосом, она умела за это время внушить пациенту нехитрую мысль, что его жизнь и судьба полностью находится в ее руках.

Впрочем, особого дара внушения тут и не нужно. Попав сюда однажды, любой буян смирит моментально свой норов и природную гордыню, даже если ему не позволяют это сделать классической воспитание и демократические убеждения. Елена Алексеевна сама себе выбирала больных, которых она будет наблюдать лично, а остальных отдавала ассистентке. Оказаться под ее надзором считалось большой удачей. Меня она почему-то сразу отвергла, наверное, как неперспективного, не представляющего никакого интереса для специалиста высшей категории, кандидата медицинских наук. Таким образом я оказался под нежной рукой и покровительством Светланы Витальевны.
Поначалу не придал этому факту особого значения, поскольку не знал ничего о системе внутренней иерархии, которая, как оказалась, вполне себе существует и имеет важное значение при оказании лечебных услуг, распределении невидимых глазу льгот и привилегий. Так, например, я уже не мог напрямую обратиться за советом и консультацией к начальнику отделения, а обязан был, уважая субординацию, обращаться непосредственно к лечащему врачу. Помню, об этом мне говорил Степаныч, давая полезные советы перед отправкой.

- Не гоняйся за врачами с большими должностями и научными степенями, если доверяешь свое здоровье только бесплатной медицине, - наставлял он.
Да, участковые ВОПы хорошо знают эту слабость несгибаемой армии страждущих и убогих, которым дай волю, вообще не вылезут из-под тенет сытной и дармовой госпитализации. Санитарки в приемном покое смотрят на них, искателей легкой наживы, с нескрываемым презрением, как на отпетых тунеядцев и симулянтов. Даже, если иные всем своим видом больше походят на усопших, чем на полноценных членов гражданского общества. Одного взгляда полногрудых и горластых сестер милосердия в регистратуре хватает, чтобы определить, кто еще жилец, а кто уж нет.

Судя по всему, меня отнесли к самой низшей категории и указали на койку в коридоре рядом с выходом, общим холодильником, чайником с кипятком и заваркой, отсеком кастелянши, набитый простынями и наволочками. Чему я был несказанно рад, так как не люблю, когда рядом сопят, стонут по ночам или, не дай бог, храпят. Но, как говорится, недолго музыка играла. Под вечер поступила команда «с вещами в палату номер шесть». Жалко было покидать насиженную берлогу, отгороженную от внешнего мира шторкой с надписью «Клизменная».
 
Но жизнь в коридоре, скажу я вам, кроме явных льгот и преимуществ, имеет вполне очевидные изъяны. Днем и ночью это проходной двор, по которому шаркают в обе стороны обслуга и постояльцы, стучат швабрами, громыхают каталки с обездвиженными телами и ведрами уборщиц. Среди этой какофонии шорохов и звуков самые приятные эмоции вызывает грохот телеги с едой, которая в урочный час - по утрам, на обед и на ужин выезжает из дверей с надписью «Буфет» и начинает ласкающее слух движение по кафельному полу, останавливаясь у каждой двери, наполняя спертый воздух ароматами украинского борща, жареного минтая и компота из сухофруктов.

В общем я недаром вздрогнул. Звонок от Юрика – словно молния, гром небесный, истошный крик в безмятежной ночи поразил меня в самое темя и лишил драгоценного покоя. Его слова сбили меня с толку, смешали стройные ряды нахлынувших из глубинного нутра воспоминаний, давно забытых желаний и самых невинных инстинктов, которые овладели моей плотью на закате дня. Иначе говоря, это тот самый детонатор, что взрывает мозг, разрывает шаблон, кроит на мелкие части остатки сознания и вечернего бдения. Поистине, вначале было слово. А эти, что низводят с пьедестала и опровергают все подряд, даже библейские истины, говорят, будто вначале было не слово, а работа мысли. Материалисты несчастные.

По-научному, это - удар по психике и нервной системе в тот едва уловимый момент, когда одно полушарие уже отключилось, а другое еще не успело перевести стрелку на рациональное. Из всего, что я усвоил, читая на сей предмет медицинские сайты, это самое худшее, с чем сталкивается слабовольный, с пониженной социальной ответственностью человек, который не очень любит брать не себя инициативу, принимать решения, действовать вопреки, напрягать извилины в трудной ситуации. Он больше полагается на провидение, божий промысел, перст судьбы или чего-то в этом роде.

Вечернее солнце последний раз брызнуло в окна, направив косой луч на цинковые крыши домов по улице Шкулёва, срезая хвостатые заиндевевшие ветки деревьев, облепивших усыпанные снегом Волжские или, как их еще называют, Люблинские пруды. Визуальную перспективу и голубую даль с видом из палаты №6 накрыла хмурая серая мгла, что легло суровой печатью на лица друзей по несчастью. В палате нас лежало пять человек. Только что отец Еремей, священник домового храма во имя иконы Божией Матери «Отрада и утешение», что двумя этажами ниже, в сопровождении темноликого пономаря Александра отстоял молебен, смачно окропил всех немощных телом и духом, отчего по телу, словно елей, разлилась вполне ощутимая физически, от утробного нутра до кончиков пальцев ласковая, томная благодать.

Сладкая истома рождала дивное ощущение, будто ты воскрес, опустился с небес на грешную землю, или пуще того - заново родился, ненароком оказавшись у врат рая и даже заглянув одним глазом в заповедный Эдем. Поистине, у Христа за пазухой. Индусы называют это состояние реинкарнацией измученной души, а древние евреи сравнивают с явлением шестикрылого Серафима и ликованием Исайи. Выходить из него не хотелось даже ради ближнего, которого, напомнил отец Еремей, надо любить как себя самого. В данном случае речь шла о Юрике. Удивительно, но его голос я узнал сразу, будто и не было почти сорока лет разлуки. Он звучал столь же доверчиво и задушевно, ласково и наивно, как тогда, в век минувший, но явным диссонансом веку нынешнему.

Был канун Рождества, самый Сочельник. Мой сосед по койке – то ли менеджер, то ли хозяин интим магазина для взрослых «Купидон» у Волжских прудов - Евгений что-то бубнил несвязное про рождественскую ночь и, устремив взор в потолок, шептал с глубоким придыханием: «О, святые дня, молите Бога о нас»… Его смазливое лицо, с чертами Брэда Питта светилось, как лампада перед иконой пресвятой богородицы. С таким лицом лежать в заведении, где вся обслуга женского пола, – сущее удовольствие. Мы ему завидовали.

Сестры души в нем не чаяли и все блага страховой медицины – импортные ингаляторы, дефицитные растворы, назальные аэрозоли, внутривенный катетер из Израиля доставались ему в первую очередь. Евгений занимал почетное место у левой стенки уже скоро месяц и ежечасно возносил хвалу небесам за то, что «не загнулся». Его угол и подоконник был увешан образами, текстами псалмов и молитв на все случаи жизни, начиная за здравие, кончая за упокой. В тумбочке он держал что ни на есть самую забористую порнуху и научную информацию весьма пикантного содержания, которую предлагал нянечкам и санитаркам «по сходной цене». Всего, что знал еще Евгений, пересказать мне не досуг.

Оно конечно, блажен, кто верует. Сам я никогда не был чересчур набожным. В церковь, если и ходил, то редко, гораздо реже, чем праведные богомольцы или судья Тяпкин-Ляпкин. Так, от случая к случаю, больше из любопытства, и уж точно не по велению души или зову сердца. По убеждениям – скорее агностик, чем атеист или того хуже – адепт безбожного сайентизма. Хохмить, ёрничать и потешаться над чувствами верующих, говорю, как на духу, не имею привычки. Несмотря на то, что в молодости любил читать антирелигиозную литературу и знал наизусть «Сказку о попе и работнике его Балде». Не могу. То ли воспитание не позволяет, то ли плохая наследственность, но всякий стёб и непотребство у амвона считаю моральным уродством, столь тяжким грехом, что ни смыть, ни отмолить вовеки веков.

Помню, бабка моя Евдокия Арсентьевна в младенчестве все хотела меня окрестить, да так и не сподобилась. Жила она в Монино, ходила в церковь иконы Божией Матери "Всех скорбящих Радость". Когда я приезжал к ней на каникулы, только и горевала перед иконой, что «Борюшка - нехристь». Была она подслеповата и всё просила меня вставить нитку в игольное ушко, собираясь чинить мои портки. Сетовала на большевистские порядки, кляня на чем свет стоит безбожников – школьных учителей, начальство тонкосуконной фабрики №2, партийцев и супостатов, погубивших храмы и часовни на святой Руси «без числа и предела». Уходя в армию после безумной пьянки, шумных проводов с танцами и дракой, я оглянулся за домом на разбитой обочине идущего вдаль шоссе и увидел в вечернем синем мраке на фоне темной околицы ее призрачный хилый силуэт, осенявший меня некрещенного, шагающего в мир иной, крестным знамением. Рядом с ней, прижавшись к юбке, словно мальчик-поводырь, стоял младший брат Алёша - ангельская душа. Прощай, лазурь преображенская и золото второго спаса, прощай, Кудиново.

На международной арене свирепствовал Карибский кризис, где-то там, у берегов Острова свободы мы показывали американцам кузькину мать, старикам в армии отменили дембель, а молодежь брали поголовно и без отсрочек, словно по указу о всеобщей мобилизации. Помню, у нас в части нашли одного солдата, у которого правый глаз был стеклянный. Понятно, что на стрельбище он ни разу не мог попасть в мишень, даже в молоко. Бил только в белый свет, как в копеечку. Командир взвода – молодой лейтенант по фамилии Воробей психовал и не знал, что делать, пока мы ему не объяснили, что рядового Тусубекова в его родном Ургенче еще до призыва кто-то лишил зрения на пятьдесят процентов. Через несколько дней «одноглазого циклопа», как мы еще называли беднягу из Средней Азии, комиссовали и отправили домой в новенькой гимнастерке и сапогах.

Но до Кубы мы не добрались, а попали сразу под Смоленск на главный фронт Отечественной войны 1812 года. Там, недалеко от Дорогобужа Сергей Боднарчук снимал свой легендарный фильм, получивший затем Оскара. Наши полки участвовали в массовке при экранизации батальных сцен и эпохальных событий, описанных Львом Николаевичем в своем великом романе. Обритые рекруты, доставленные поездами на станцию Сафоново из Москвы и Подмосковья числом не менее 15 тысяч, составляли основную ударную силу Наполеона и Кутузова в те августовские и ноябрьские дни 1962 года. Замполит – майор Одинец призывал нас гордиться выпавшей долей, не столь лихой, какая досталась богатырям из лермонтовского «Бородино», говорил он, тем не менее. Именно в те дни отмечалось 150-летие исторического сражения. И пели мы во все горло сочиненную там же песню на модный тогда мотив «Охотного ряда»
Юрия Визбора.

Нас встретил здесь товарищ старшина,
И он понес порядочную чушь…
Как надоел ты нам, товарищ старшина!
Дорогобуж, Дорогобуж!

Мне досталась роль пехотинца, который вместе с шеренгой таких же посланцев Ногинского военкомата сначала проходил курс молодого бойца и строевую подготовку, маршируя на плацу с утра до вечера, а потом отбивал атаки французских вольтижеров и фузилеров то у Шевардина, то у флешей Багратиона, то возле батареи Раевского. Обрядили нас в униформу Преображенского полка – темно-зеленые двубортные тесные мундиры с фалдами и стоячими воротниками, куда во время удалого бородинского боя забивались тучи дорожной пыли. На соседний отряд напялили мундиры с широкими лацканами, и застегивались они на шесть рядов оловянных пуговиц. Жара стояла неимоверная, отчего кромешный ад бородинского побоища казался еще кромешнее. Маэстро Сергей Федорович все был недоволен и делал по многу дублей. Едва успевали таскать «убитых и раненых», спотыкаясь о конские туши, глотая пыль и черный дым от взрывпакетов и пиротехнических смесей.

Идут на съемки тысячи ребят,
Колонна вьется, как огромный уж.
- Кончай помывку! - старшина орёт.
Дорогобуж, Дорогобуж!

Но больше всего запомнились не батальные сцены, когда смешались в кучу кони, люди, и не залпы тысячи орудий, слившихся в один протяжный вой, а молебен накануне битвы за Москву. Смотреть на то, как Кутузов бьет поклоны и крестится перед чудотворной иконой Смоленской Божьей Матери, было немного жутко. Тут же рядом молилось все русское воинство, уповая на милость Господню в предстоящей схватке с грозным неприятелем, покорившим всю Европу. Не знаю почему, но именно эта сцена врезалась в память мне, и до сих пор стоит перед глазами. А ведь прошло столько лет…

Сколько раз потом я собирался с духом и уже готов был, наконец-то, пойти в крестильню, выдержав строгий пост и созрев морально, чтобы отныне и присно облегчить душу, постичь великое таинство воцерковления. Однажды, оказавшись под впечатлением от базилики и Неопалимой купины, даже просил монашескую братию совершить обряд и крестить меня храме Святой Екатерина, что горе Синай, где, по библейскому преданию, пророк Моисей получил скрижали завета и десять заповедей.
Но бородатый греческий инок по имени Назар обошелся со мной весьма нелюбезно.
Задрав косо вверх черную бороду, словно лошадь, наскочившая на плетень, он решительно отверг мои мольбы и притязания на православный крест, узрев в моей персоне опасного еретика и почему-то баптиста с тайным умыслом на какую-то богопротивную скверну. Его строгий лик явил мне почему-то образ купца Жгутова из одной повести Юрия Нагибина, и я отступился. С тех пор делал еще немало попыток – в Троице-Сергиевской лавре, церкви Илии Пророка в Черкизове, где крестили моего сына Павла, в Елоховском соборе Богоявления Господня, у стен которого жил мой брат Алексей со своей женой Ольгой. Бесполезно. Не знаю, в чем дело, то ли духу не хватило, то ли удачи. Всегда чего-то не хватает.

Как-то по казенной надобности оказался в Грозном и, набираясь впечатлений, бродил по улицам. В центре не было ни одного целого здания, но на обочинах там и тут уже появлялись убогие ларьки, палатки из картона и фанеры. На тротуарах чеченцы торговали чем придется, в основном тем, что осталось от разбитого, стертого с лица земли города. Среди прилавков с грязным ширпотребом, овощами, патронами к автомату Калашников, ножами, касками и прочим военным имуществом я неожиданно для себя обнаружил киоск под названием «Пресса». Пройти мимо было никак нельзя не только потому, что обязывал долг и вторая древняя профессия, но и потому, что там внутри, под дырявой крышей, сквозь которую били слабые лучи весеннего солнца, я увидел нечто божественное.

С той стороны на меня смотрела юная, лет семнадцати чеченка, если не небесной, то явно неземной красоты. Очи жгучие и прекрасные - это про нее. Мгновение не надо было просить, оно остановилось само собой и, кажется, застыло навечно. Сомлевший до немоты, обалдевший от восторга я стоял под рваным балдахином, потеряв дар речи, словно меня поразил гром или столбняк. Невозможно было определить - то ли девушка, то ли виденье. Я б, наверное, так и остался торчать на одном месте до второго пришествия, если бы видение ласково не улыбнулось, показав ряд красивых, идеальной белизны зубов, и не спросило: «Что вас интересует?».

Муфида, так ее звали, торговала печатной продукцией, коей в ее родном Грозном в те апрельские дни 1996 года было, как сказал мой попутчик – журналист военной газеты из Ростова-на-Дону, как у дурака махорки. Газетки небольшого формата, исламистские брошюры, дудаевские листовки, прокламации, рекламные буклеты, цветные календари и открытки на любой вкус очаровательная Муфида предлагала со скидкой «по такому случаю». А случай был не ординарный. В тот день хоронили Джохара Дудаева. Неподалеку, в доме №1 по улице Шекспира, откуда я двигался в сторону гостиницы под названием «Ноев ковчег» для журналистов, с утра шли поминки.

Гамлетовское «быть или не быть» на тот момент теряло исконный смысл и актуальность. Для многих, в том числе и для юной феи из ларька, наступил момент истины. Когда я, наконец, пришел в себя, и мы разговорились, «шамаханская царица» вдруг с ужасом узнала, что я некрещеный. Тут она, явно жалея странствующего рыцаря и сочувствуя ему всем сердцем, тихо сказала: «Как же вам трудно». Больше я ее никогда не встречал хотя по делам службы и бывал еще в Грозном не однажды. Но до сих пор помню эту вещунью, красивейшую из женщин, что встречались мне на жизненном пути. Более того, чуть не каждый день убеждаюсь в истине ее пророческих слов. Буквально на собственной шкуре.

Настоятель церкви Илии Пророка в Черкизове отец Николай, с которым мы встречались не у алтаря, а что называется, в миру – на улице, в магазине, на стадионе «Локомотив», как-то сказал мне:
-  Не мучь и терзай себя на сей счет, а то душу изведешь. Живи по совести, Господь управит.

Ну я и стараюсь. Только опять всё не слава богу, порой совесть так начнет скрести, так мучить, хоть в петлю. Знать, не чиста. А в чем вина, не могу понять. Может, стыдно, что в Бога не верил, что не совсем верю теперь? Но это даже не по Есенину. Просто, нельзя без исповедальной беседы, невозможно разобрать, что грех, а что добро. Церковь Илии Пророка хорошо видна из окна моего дома, и одним своим видом, неописуемой красотой радует глаз, дает успокоение. Последний раз я был у отца Николая накануне Дня Победы. Он рассказал мне, как в начале войны большой церковный колокол сняли со звонницы и отправили на переплавку. Цветной металл нужен был фронту, и многие храмы на Руси отдали своих «глашатаев», чтобы отлить из них пушки снаряды и патроны, которые разили врага.

- Так что, голос нашей церкви звучал на полях сражений, вливаясь в общий победный хор, - завершил недолгую беседу отец Николай.

К тому моменту он был серьезно болен и опасался, что не сможет отслужить литургию 9 мая. А в осенние дни 1941 года, когда немцы подошли к Москве на опасное расстояние, служба в храме не прекращалась ни на один день и нередко затягивалась до полуночи. Священник не успевал помянуть всех убиенных и усопших, так их было много.

Я родился спустя год после этих событий, Юрик – чуть позже. Он друг детства. Судьба развела нас уж лет сорок назад и до сих пор не сводила. Мы, хоть и были родом из одного села, ходили в одну школу, но в разные классы, учились в одном техникуме, но по разным специальностям, заканчивали один институт – МГИМО, но разные факультеты, а по жизни шли своей дорогой и как-то не пересекались. Были моменты, когда я терял его из виду, забывал напрочь о его существовании.

Но, странное дело, узнал его сразу по голосу, по интонации и звонкому тембру, который видно жил ту меня под коркой все эти годы, как мелодия одной крови. Не виделись целую вечность, а поди ж ты, узнал тотчас, уловил каким-то шестым чувством, то ли звериным чутьем. Говорят, это в порядке вещей, у стариков такое бывает часто, когда память нет-нет, да унесет тебя за дальние леса, в далекие годы. Туда, откуда ты вышел, где впервые увидел свет, постиг вековые истины и усвоил три главных правила: не жди, не бойся, не проси.

А еще бывает такое – чем больше времени проходит, тем ближе кажется злоба минувших дней, тем понятнее суть и значение поворотных моментов, яснее образы и судьбы живших тогда людей, их мысли и поступки. В этом я не раз убеждался, когда приходилось заново учить обычаи и нравы других народов, писать в газеты то ли новый очерк, то ли статью по случаю очередной годовщины. Но бывает и такое, что иные моменты твоей собственной жизни улетают от тебя стремительно куда-то в космическую даль, как удаляются от нас звезды иных галактик. Одни уже погасли, другие летят прочь от Земли со скоростью света вот уже миллиарды лет, но все еще остаются видны на темном небосклоне, мерцая в ночи как свидетельство того, что ничто не проходит бесследно.

О бесконечности мироздания Юрик любил рассуждать с младенчества. В шестом классе мог часами рассказывать о жизни загадочных планет, целых созвездий, черпая информацию из журналов «Наука и жизнь», «Знание - сила», которые брал в сельской библиотеке или покупал на свои деньги. Мне больше нравилась политика, я покупал «Новое время», собирая к концу года у себя на этажерке все 52 номера. Но Юрик не отставал и по этой части. Он без запинки в любой момент, если спросить, мог назвать имя того или иного президента, министра иностранных дел, столицу какого-нибудь редкого государства в Черной Африке.

В Кудиновском машиностроительном техникуме (КМТ), где мы учились на разных курсах, преподаватель сопромата Виктор Михайлович Соловьев всем рассказывал, что у него в группе был ученик с «дикой памятью» и со странной фамилией Ундруль, Юрий по имени. Он якобы вытворял невероятное - с закрытыми глазами безошибочно писал на доске любую формулу. Хоть - Журавского для определения касательного напряжения при изгибе, возникающего в точках поперечных сечений балки, находящихся на расстоянии от нейтральной оси икс. Хоть - Эйлера для определения теоретической нагрузки, при которой происходит потеря устойчивости стержня. Хоть - Симпсона для определения линейного и углового перемещения балки и момента инерции при параллельном переносе осей координат.

Действительно, дико: каждая из формул имела десятки знаков, и не всякая умещалась в одну строку на доске от стенки до стенки.
Откуда такая фамилия, неизвестно. Все мы, дети войны и третьего интернационала, патриоты в душе и космополиты по натуре, на этот счет голову не ломали. Но Юрик как-то сказал мне, что его далекие предки - выходцы то ли из Литвы, то ли из Польши. Оставаясь православными, они якобы хранили свою веру, которую в Москве - Третьем Риме – тогда называли не иначе, как «жидовствующая ересь».
 
С ней истово боролся великий князь Московский, государь всея Руси Иван III, а окончательно истребил ее как вражескую скверну уже его внук Иван IV, в чем можно убедиться, почитав переписку грозного царя со своим идейным оппонентом – Андреем Курбским. В советской науке это религиозное недоразумение на Руси признавалось одним из ярких примеров классовой борьбы нарождавшейся буржуазии. Что заставило моего друга так углубился в тему, отыскивая корни своего генеалогического древа, как он почуял еврейскую кровь, я не знаю. Но легенда такова. Бедный Юрик, никогда не было…

И вот опять, словно демонстрируя необычайные качества своего безбрежного ума, он признался, что его память, как бабушкин чулан, хранит все подряд – лица, выражение глаз, звуки, детали крестьянского быта, семейного очага, убранство комнат, занавески на окнах, гвозди в половицах, дверные косяки, трещины в стенах…
- И что ты делаешь с этим хламом? – спросил я, начав волноваться за его здоровье.
- Ничего, живу вместе с ним, он мне не мешает. Как говорится, все мое ношу с собой. Ты знаешь, я даже гимн, когда играют по радио, пою на старый манер:

Сквозь годы сияло нам солнце свободы,
И Ленин великий нам путь озарил.
Нас вырастил Сталин на верность народу,
На труд и на подвиги нас вдохновил...

- Точно, я тоже не могу избавиться от этого анахронизма. Как ни крути. Вроде, пытаюсь запеть про «твое достоянье на все времена», а язык мой – враг мой – не поворачивается. Все норовит свернуть в другую степь - про Ленина, про Сталина. Уж, видно, так втемяшилось, что не вырубишь топором.
- А у кого-то звуки гимна пробуждают иные ассоциации – запах мочи и фикалий из туалета коммуналки, куда по утрам выстраивалась длинная очередь. Читал, небось?
- Не читал и не буду, - сказал я. – Мало ли, о чем сегодня пишут. Кто про что, а эти про баню.

Еще вспомнили, как рыдали учителя в школе, когда умер Сталин, как Берия потерял доверие, хрущевскую кукурузу, которую вдруг начали сажать в совхозе в таком количестве, что не хватало картошки. Порой и не верится, что все это было. Давно, казалось бы, миновали шестидесятые, «лихие девяностые», промчались нулевые, на дворе уж третий десяток XXI века, а ты все о том же.

А если глянуть, с каким усердием народ кинулся писать о времени и о себе, былое и думы, каким я был и что со мною сталось, делается как-то не по себе. Сбылось пророчество первой леди революционного культпросвета – литература и искусство стали уделом широких масс. О таком размахе народного творчества Надежда Константиновна, наверно, и не мечтала. Но желание оставить на скрижалях уходящей натуры свой росчерк перед тем, как пришельцам новым место дать, одолевает не каждого.

В этом смысле мы с Юриком антиподы. Он, человек практичный, всю жизнь занимался коммерцией, торговал со странами «третьего мира», гнал в Африку и Латинскую Америку наше добро – оборудование, технику, оружие... На склоне лет угомонился и осел в собственном доме, который построил на Кудиновской слободке.
- К тому же, - говорил деревенский старожил, - я не тщеславный. И что за удовольствие – издать за свои деньги опус, который никто и читать-то не будет. Разве что близкая родня.

Юрик сразу прикинул, почем это удовольствие и выложил мне смету расходов. Оказалось, с тиражом до 1000 экз. в каком-нибудь захолустном издательстве надо заплатить минимум 5000 долларов. А потом тебе будет капать по 100 руб. с каждой книжки, если, конечно, найдутся охотники ее купить.

-  Вот ты у нас писучий, тебе и ложки в руки, - издевалась надо мной литературная бездарь. – Не зря мы читали тебя в газетах. Тебе там сейчас в этой богадельне, я вижу, делать нечего. Как говорится, царствуй, лежа на боку. Давай, отрази эпоху.
Я уж пожалел, что заикнулся. Сам не люблю графоманов, которые только и знают, что поют о себе любимом и ругают конкурентов. К тому же обленился изрядно, браться за что-то эпическое уже нет ни сил, ни желания. Спасибо, дорогой, не стану я будить прошлое, сочинять красивую биографию, врать без зазрения совести и мучить наивного читателя плохой беллетристикой. И без меня книжный рынок завален дурным ширпотребом. А что касается больничной темы, то, на мой взгляд, нет ничего более изъезженного. Нет, друг любезный, уволь.

И впрямь, кого только она не завлекала – классиков и дилетантов, прозаиков и поэтов. Как в литературе, начиная с Мигеля де Сервантеса с его Дон Кихотом Ламанчским, Артура Хейли с его «Госпиталем» и до Антона Павловича Чехова с его злосчастной палатой. Я уж не говорю о нынешних – Дарье Донцовой с ее детективами, Людмиле Улицкой с ее «Казусом» и Олеге Басилашвили с его хвалебной песней в адрес Ельцина, Чубайса и Гайдара. Кстати, еще один феномен – великолепный актер, любимец публики, обаятельнейший из обаятельных, интеллигентнейший из интеллигентов, а поди ж ты – любил и продолжает беззаветно любить Бориса Николаевича за то, что дал народу долгожданную свободу и демократию. До сих не сложил оружия и все еще воюет за демократические убеждения, правда, неизвестно с кем. Ну прямо, как японец Онода в джунглях Индонезии.

Тож и в кинематографе. Начиная с «Пролетая над гнездом кукушки» с Джеком Николсоном, с «Больницы Никербокер» с Клайвом Оуэном и кончая нашим «Ультиматумом» с целой плеядой любимых актеров – Щербаков, Кокшенов, Панкратов-Черный, Куравлев… Не говоря уже о таких лентах, как, например, сериал «Доктор Хаус» с Хью Лори или триллер Мартина Скорсезе «Остров проклятых» с Леонардо ДиКаприо. Мало ли чего не привидится в бреду горячечном или состоянии комы. Тот случай, когда говорят: все промелькнули перед нами, все побывали тут. Не надо, не пробуждай воспоминаний минувших дней…

Писать я, конечно, ничего не стал, но от мыслей о вечном так не могу отделаться. В конце затянувшегося обмена мнениями о доме родном, о времени том Юрик, кто его за язык тянул, вдруг некстати заговорил о «последнем часе». В детстве, повторяю, мы с ним были не разлей вода. Жили в совхозе «Кудиново» Московской области, Ногинского района и считали, что именно здесь в давние времена, на перепутье больших дорог- из Владимира и Касимова на Москву, Нижний Новгород, в Бирлюковскую пустынь, Хотьковский монастырь и Троице-Сергиеву лавру находится центр мироздания.

Признаться, я и сегодня так думаю, а то зачем бы так ныло сердце и млела душа, когда свернув с Владимирского тракта около Обухова, сквозь слезы глядишь на родные леса и пашни, чувствуешь, что ком подкатывает к горлу, с жадностью ловишь манящие запахи лугов и вдоволь не можешь надышаться. Говорят, именно тонкие, едва уловимые ароматы, а не клетки одного из полушарий, лучше всего будят в нас память о былом. Не могу не согласиться. Но излишние сантименты размягчают мозг, ослабляют волю и мешают правильно воспринимать окружающий мир. Сентиментальные разговоры, говорил Шекспир, требуют паузы.

В самом деле, на секунду прервав разговор, я вдруг заметил, что в наших покоях царит гробовая тишина. Все постояльцы, доселе шустрые и неугомонные, замерли, словно на сеансе гипноза, и не подают признаков активной жизни. Глянув на соседа справа, который до этого маялся удушьем и амнезией, я испугался. Он смотрел на меня, не мигая, широко открытыми глазами, затаив дыхание, и лишь по кривым морщинам на лбу можно было догадаться, что он, как и я, пребывает в печали, оказавшись во власти навязчивой ретроспективы. Митрич даже перестал хрипеть и кашлять, чего с ним до сих пор не случалось, его не было слышно, казалось, он перестал дышать. Однако полная хрустальная слеза, скользнувшая, словно льдинка, по его дряблой щеке, свидетельствовала о наличии здесь живой души. О том, что в его нездоровом теле еще теплится здоровый дух.

Остальные тоже повернулись в мою сторону, будто требуя продолжения банкета. Такое бывает. Кто из нас не замечал, стоит кому-нибудь в одном помещении, где собралось много народу, взять трубку, как все, словно по уговору, вокруг стихают и напрягают слух. Он моментально становится центром всеобщего внимания, несмотря на то, что минуту назад до него никому не было дела. В начальном курсе «Общая психология» этот механизм переключения массового сознания на отдельного индивида называется «эффектом семантического недоедания». Эмоциональное голодание публики проявляется тем сильнее, чем ярче и образнее речь источника массовой информации.
Личная жизнь соседа всегда вызывает у нас жгучий интерес и представляет собой объект повышенного внимания. Тут ничего не поделаешь, скучных людей и зануд никто слушать не будет. И уважая желание окружающих, близких мне в прямом и переносном смысле, я не заставил себя долго ждать, хотя наш разговор с Юриком, больше похожий на экспромт, пора было заканчивать. В двери с железным штативом наперевес стояла дежурная сестра Лиля. Похожая на сибирского охотника, идущего на медведя с рогатиной, она решительно двинула в мою сторону.

Капельницы, с которыми сестры бегали туда-сюда по коридору, - универсальный и, пожалуй, самый эффективный инструмент штатных целителей пульмонологического отделения, приютившем у себя около сотни подобных мне тщедушных клиентов с острыми инфекциями дыхательных путей, поражением альвеол или воспалением легких. Понятное дело, у каждого свой недуг в зависимости от степени развития пневмонии или бронхиальной астмы, но объединяло нас одно – безусловная, неколебимая, почти святая вера в капельницу, ее чудесное свойство изгонять хворь из организма, ослабленного никотином и алкоголем. По эффективности и конченому результату, говорили мне бывалые астматики и больные чахоткой, с ней не может сравниться даже такая на что уж верная процедура, как кровопускание или изгнание беса.

Один лишь вид этого рогатого устройства, чем-то напоминающего то ли виселицу, то ли острогу – тайное орудие браконьера и трезубец Нептуна одновременно, поднимал настроение, действовал весьма благотворным образом на самочувствие и моральное состояние хронических пациентов. И когда в урочный час энергичная фигуристая Лиля, одетая в облегающий голубой халатик, вносила штативы, палата оживала, а вся обстановка больше походила на рощу, где с веток железного дерева свисали налитые, полные целительной влаги и антибиотиков, плоды. Наступал час блаженства и аутогенной терапии. По мнению психологов, сочетание этих двух факторов – проникающей под кожу иглы и визуального контроля за падающей каплей дают невообразимый, еще не до конца понятный науке эффект.

Самовнушение здесь, видите ли, играет особую наркотическую роль. Вы только представьте, лежите на спине и краешком глаза наблюдаете, как из емкости с изотоническим раствором в вашу плоть по капле вливается новая, полная радости и доброго здравия жизнь. Заметьте, не вытекает, что вы, безусловно, не однажды замечали на собственном опыте, а втекает. Кап-кап-кап, словно хрустальная слеза из ясных глаз Маруси, лесной родник, первые струи дождя в летний зной, бежит вниз и падает на дно прозрачного сосуда живительная влага, чтобы увлажнить твои слабые, иссохшие вены. Еще являлся образ утренней росы, Бахчисарайского фонтана, самогонного аппарата...

Был бы я поэтом, непременно бы сочинил хвалебную оду капельнице, благодарственную молитву или пропел бы ей любимой самый-самый торжественный гимн из тех, что знаю. Помню в институте мы, студенты факультета международной журналистики, увлекались пением разных гимнов на языке источника – на датском, английском, испанском, голландском и т.д. Знание хотя бы одного куплета и мелодии выделяло тебя из общей массы в ту или иную сторону. Так вот, где-то на тусовке между парами или в студенческом буфете за чаем я обычно напевал королевский гимн Дании «Kong Christian stod ved h;jen mast» (Король Кристиан стоял возле высокой мачты). Я любил эту страну, изучал ее историю, читал в запой книгу Геннадия Фиша «Здравствуй, Дания», язык нам преподавал сам Е.С. Новакович - автор первого в СССР «Практического курса датского языка», но в Копенгаген первый раз попал уже лет двадцать спустя. Та уж получилось. Мои друзья больше предпочитали La Marseillaise, God Save the Queen, Das Lied der Deutschen, The Star-Spangled Banner или марш оранжистов Het Wilhelmus из Нидерландов.

Говорят, кровь людская не водица. Уверяю вас, это не совсем так. В данном случае мы имеем дело с полной противоположностью этого ходячего, но, как видно, ошибочного мнения. Тут все наоборот.

- Чем больше в тебя закачали дистиллята и цефазолина, анестетика, амоксициллина, сефрила или какого-нибудь гентамицина, - делился почерпнутыми в интернете знаниями Брэд Питт красивый, - тем лучше.

Он не расставался со своим гаджетом ни на минуту. Через это окошко в большой мир он набирался мудрости, читая не только Википедию, но и научно-популярные статьи насчет бронхита и воспаления легких. В этом плане он был гораздо умнее и более сведущ, чем все остальные, и потому за консультациями мы обращались к нему, а не к врачам, которые постоянно заняты, и им, кажется не до нас, вечно пристающих с дурацкими вопросами и мешающими работать. Евгений был для нас непререкаемым авторитетом, источником знаний и никогда не отказывал в просьбе, отвечая на все, даже самые каверзные вопросы.

- А что, Евгений, - спрашивал я, - правда, что сейчас уже есть роботы, которые могут ставить не только клизму или градусник, но и капельницу.
- Момент, сейчас узнаем, - отвечал ангел-хранитель нашей эрудиции и погружался во всемирную сеть. 

Помимо всего Евгений имел еще один счастливый талант, весьма востребованный в наше время. Он был рэпером, сочинял и декламировал речитативом, мало понятные, как японские хокку, плохо рифмованные тексты в стиле хип-хоп и на импровизированных подмостках. Некоторые записи, что называется, на злобу дня он показал мне в смартфоне.

Жизнь – копейка, время - деньги, всякая минута – схватка.
Шевели мозгами, конкуренты наступает на пятки!

- Ну как? – снисходительно глядя на меня, поднял брови исполнитель. – Круто?
- Круто! – угодливо согласился я.
- Тебе респект!
- И тебе респект, - само собой вырвалось у меня.

Затем осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие молодого рэпера, я предложил расширить тематику. То есть дополнить гениальную частушку своими словами, ну, что ли более ёмко и конкретно отражающими суть времени и текущего момента.

- Ну давай, - с некоторым сомнением хмыкнул он и посмотрел на меня уж совсем уничижительно.

С минуту пошевелив пальцем у виска, я начал выдавать утонченную до нельзя жесть:

Милостью божьей, кругами ада, стальная птица идет на посадку.
Жизнь течет капля за каплей в океан беспорядка.
Под вечер запели гормоны, эритроциты, гемоглобины – не шутка.
Молитесь богам, садясь на иглу, вы – нынешние, нутка.

Я чувствовал, что впадаю в экстаз. Во мне росло вдохновение, и крылья Пегаса уносили в заоблачную высь, где можно бредить в том же духе и дальше, пока шевелится язык, не ушел кураж, но тут я с огорчением заметил, что Евгений как-то сник, поглупел, утратил былую спесь и расстроился. Он явно разочаровался во мне, потерял интерес к поэзии, отвернулся к стене и лишь горько заметил:
- Птичку жалко.
 
Не знаю, про какую птицу он говорил, про стальную или Пегаса, но мне самому тоже стало не до шуток. Уж больно утомительна эта штука – рэп, сушит мозги, вызывает тошноту, мать твою, решил я, и опять сосредоточился на главном.

Глядя на стоящее у кровати железное дерево с его налитыми плодами, воскрешающее в памяти райские кущи и висячие сады Семирамиды, я почему-то вспомнил школьные задачи про две трубы, из одной вода втекает, из другой вытекает. Спрашивается, за сколько минут наполнится ведро или лохань. В данном случае, конечно, имеется в виду обыкновенная мирская жизнь. Когда из нее вытечет последняя капля, одному богу известно. Не надо святотатствовать. Здесь ты своими глазами видишь, как на твой алтарь постоянно капает что-то лечебное, и ничего не выливается. Нигде, скажу я вам, не чувствуешь себя столь благостно и спокойно, как под капельницей.
Правда, не обходится и без неприятных ощущений. Вены у меня всегда были плохие, медсестрам приходилось долго трудиться, чтобы нащупать хотя бы одну из них и вставить иглу.

Ели кому-то и удавалось сразу, то это были, как правило, опытные медработники со стажем ассистента пластического хирурга, никак не меньше. Лиля была новенькая, она лишь пару дней назад устроилась на работу после училища, и в этом деле считалась профаном. Старшие сестры просили войти в ее положение, учитывать данный факт биографии и дать Лиле, как они говорили, набить руку. Она долго возилась с моей правой рукой, потом с левой, пока, наконец, не вставляла иглу в нужную точку, продырявив мне кожу в нескольких местах и напустив лужи крови. Но если все получалось, и мучения мои заканчивались, я обретал такое же счастье, что и мои сокамерники.

- Да, поистине капельница - это аутодафе и рука Спасителя одновременно, - загадочно произнес Евгений, сомкнув веки и читая молитву святого праведного Иоанна Кронштадского о скорой помощи и о спасении от телесной смерти по причине болезни или огня.

- О, великий угодниче Христов, пастырю дивный, скорый помощниче и милостивый предстателю, - шевелил он тонкими посиневшими губами и крестился левой рукой, потому что в правой торчал израильский катетер, куда Лиля только что сунула иглу.
В истории болезни было сказано, что попал он в пульмонологию на скорой помощи месяц назад в критическом состоянии, «на грани летального исхода». Ему нужно было целиком поменять кровь, и только при этом условии можно было рассчитывать на полное выздоровление. В него уже вкачали сотни миллилитров стерильного хлорида натрия и различных антибиотиков на основе физиологического раствора фирмы "Гром Интернешнл", который сам же где-то достал по блату и упросил врачей использовать именно его. Принимал как целебный бальзам, божественный нектар из парка наслаждений древней Помпеи, как средство Макропулоса или пресловутый эликсир бессмертия, в конце концов.

- Осталось влить еще полведра, чтобы довести количество гемоглобина в эритроцитах до нужного уровня, - подсчитал Евгений на калькуляторе.
Сеансы массового вливания и регулярные вызовы в процедурную на укол, как на файф-о-клок, чем-то напоминали методу доктора Грюнштейна, назначавшего всем обитателям чумного барака при гарнизонной тюрьме поголовно одно и то же – промывание желудка. В том числе и Йозефу Швейку, которого поместили туда вместе с малодушными симулянтами, желающими откосить от фронта. Кто-то симулировал бронхит, воспаление легких, чахотку, кто-то – ревматизм, грыжу или сахарный диабет. Таким верным способом, писал Ярослав Гашек, врачи полевого госпиталя изгоняли из них беса саботажа и возвращали в лоно австрийской армии. «Больше не выдержу, - сказал Швейку его сосед по койке, когда ему уже второй раз в течение одного дня сделали очистительную клизму. Он симулировал близорукость. – Завтра же еду в полк».

Нас же, временно приписанных к Волжским прудам, местные кудесники заправляли через шланг обычной дистиллированной жидкостью из пластиковых мешков с указанием фамилии страдальца и номера койки. Больной справа – слесарь КИПа Федор Цыбулькин оказался здесь своим человеком. Пребывание в больнице стало для него закоренелой привычкой, своего рода неосознанной необходимостью, смыслом жизни и насущной потребностью в одно и то же время. Он ложится сюда каждые три месяца и это уже его двадцать первая ходка. Знает здесь всех и каждого, а все принимают его как родного, бывалого и почетного клиента, который здесь прописался на ПМЖ, можно сказать, до часа рокового. Помните, у Давида Самойлова: «Смерть, вы знаете, что это? Не конец, не беда. Окончание сюжета навсегда, навсегда».

И впрямь, говорили врачи, хронические заболевания в пульмонологии или, как ее еще называют, в «грудной медицине», не лечат, они только прогрессируют, несмотря на все примочки и усилия врачей. Здесь просто ставят на ноги с помощью какой-нибудь хитрой терапии, если это возможно, и то не всегда. То есть выхаживают, поправляют, реанимируют, возвращают дыхание, иногда даже после потери пульса и клинической смерти, или, как сказали в регистратуре, «восстанавливают функционал». Иными словами, делают профилактику, как автомобилю или самолету, чтобы мог снова летать и радоваться жизни. Правда, не долго.

- С большой вероятностью, - вслух читал какой-то популярный справочник лежачий больной из дальнего угла, - через два-три месяца, максимум четыре инфекция, бронхит и астма снова возьмут за горло, начнет душить кашель, и тогда опять надо будет обратиться к специалисту.

При этих словах Федя Цибулькин поднял голову, выпятил грудь и посмотрел на нас так, как смотрят в армии дембеля на зеленых новобранцев. Статус ветерана седьмого этажа главного корпуса позволял ему чувствовать себя вип-персоной и требовать особого внимания. С этим, собственно, никто не спорил. Мы старались ему угодить, почитали как старейшину, признавая за ним безусловный авторитет и право сильного. Известно, такие вожаки обязательно появляются среди коллектива в условиях ограниченного пространства – камеры, военной казармы или больничной палаты. Он говорил, что одного курса подобной реабилитации, действительно, хватает лишь на пару месяцев в лучшем случае:

- А дальше снова пожалте бриться. Лично я сюда захаживаю каждые три месяца.

К тому моменту простодушный Федя еще не знал, что своим указом в рамках оптимизации расходов на содержание лежачих и количества койкомест наш родной минздрав продлил сроки между предыдущей и последующей госпитализацией с трех месяцев до шести. То есть выйти из стационара и вернуться в него снова можно только через полгода, никак не раньше. Исключение делаются лишь для тех, кого привозят сюда на карете скорой помощи.

- А то ишь, повадились!
Услышать такое Федя явно не ожидал и как-то сразу погрустнел. Но пренеприятное известие не убило в нем веру в милосердие страховой медицины. Он не мог представить себе, что двери этого заведения не будут открыты для него в минуту новых испытаний пневмонией и приступами сухого кашля.

-А скорая помощь на что?

Человек, подавший голос из правого угла, был самым застенчивым из нас, любителей пива и шуток. И это, на мой взгляд, довольно странно. Звали его Наум Моисеевич, но не было случая, чтоб он кого-то перебил, встрял в чужой разговор или кому-то перечил. Тем не менее, судя по умным и тонким репликам, был начитан, обладал широкими знаниями в самых различных областях человеческой деятельности. Особенно в том, как надо правильно питаться, снабжая организм витаминами и очищая от вредных примесей. В этом деле он был Эйнштейн. Исповедовал систему раздельного питания Шелтона и всячески навязывал другим. Двумя словами суть ее в том, чтобы есть простую натуральную пищу, она якобы лучше усваивается в желудочно-кишечном тракте.

Сам он ничего не ел из того, что было за казенный счет, отказывался от жидких щей и выпивал только компот или яблочный сок, который давали не каждый день и отнюдь не всякому, а только язвенникам и диабетикам со стажем и диетой № 4. Питался исключительно из своего мешка, что держал в общем холодильнике. Было интересно наблюдать, как он достает из него одну банку за другой, снимает крышки с номерами и выкладывает на стол отдельные ингредиенты кошерной еды, вознося молитвы богу Яхве.

Нельзя сказать, что он был вегетарианцем, в его меню входила и курица, и рыба, и сервелат, но в списке блюд, любовно составленном женской рукой, в основном значилась зелень и овощи. Все это в готовом виде и большом количестве каждый день приносила ему верная супруга и благодетельная мать Изольда Давыдовна. Она следила, чтобы он кушал все в определенном порядке и до конца, а уходя кланялась на все четыре стороны, желала каждому удачи, достатка и крепкого здоровья. При этом опять же славила своих богов и просила милости.

- Вот мы, православные, больше говорим о спасении души – укрепи, Господи, прости нас грешных, вразуми, наставь на путь истинный и тому подобное, - заводил после ее ухода речь неугомонный Федя, который сам не спал в тихий час, и другим не давал. - А у евреев наоборот. Какое-то потребительское отношение к богу. Они всё норовят вымолить чего-нибудь такое, что можно пощупать, принести в дом, сожрать, положить в карман. Это почему?

 - У нас просить господа за себя – естественно, - пояснял Наум Моисеевич. – Вещи как ширпотреб нужны человеку для жизни. Если ты истинный иудей, считаешь себя рабом Яхве, значит, должен просить его о чем-нибудь. Без его воли ничего не бывает, ничего не появится на столе ив полости рта. Только он решает, дать тебе кров, деньги, пищу или не дать.

- Логично, - не унимался ветеран, хотя его уже никто не слушал. Видно было, что где-то в глубине его широкой души тихонько живет антисемит. – Но уж больно как-то не по-христиански.

Дальше он переходил на олигархов, ругал на чем свет стоит партию воров и жуликов, которые раздербанили великую страну, поминал лихом залоговые аукционы, дефолт, семибанкирщину…

- Несчастная Россия, это что ж творится на святой Руси, - бормотал он, впадая в послеобеденную дрёму, которая сморила и его, несмотря на патриотический экстаз и праведный гнев.

И уже, храпя, интуитивно, как «Отче наш», перебирая людишек, оглашал весь список покойных и ныне здравствующих героев эпохи первоначального накопления.

- Березовский, Гусинский, Авен, Смоленский, Ходорковский, Фридман, Малкин, хр-р-р-р…

Надо сказать, что потребность в общении у обитателей палаты № 6 наиболее остро давала себя знать к концу дня, когда вечерело за окном, заканчивались обходы, вызовы «на кровь» и «на укол», а врачи уединялись в ординаторской, чтобы заполнить истории болезни. Стучаться к ним в этот момент считалось нарушением режима. Но у Феди инстинкт пополнения информации мог проявиться в любой момент, в том числе и после обеда, вопреки требованиям внутреннего распорядка.

Немного поспав, Федор крякнул и вернулся к прерванной теме. Не обращая внимания на спящих, он продолжил травить душу песнями о главном и наболевшем.

- Я двадцать с лишним лет отработал мастером КИПа в «Мосэнерго». И был у меня один главный инженер. А как Чубайс разделил на четырнадцать компаний, то и главных инженеров стало четырнадцать. У всех свои кабинеты, офисы, секретари, секретарши, мать их суку. И сидят в них мордастые ребятки, один другого краше. Всё сынки, да племянники. Тупые, как валенки. Ничего не знают. Силу тока от напряжения отличить не могут. Меня спрашивают, как быть, куда ставить, какой прибор как называется...

Историю про РАО ЕЭС я слышал много раз и в разных вариантах. В свое время о судьбе главного российского монополиста в электроэнергетике кто только не горевал, не сокрушался. И слез пролито, и сказано немало, а некоторые, особо говорливые перебирают кости до сих пор. Наверное, по инерции. Да я и сам внес свою лепту в так называемое всенародное обсуждение, написав пару статей. Навязло в зубах, ничего не меняется. Однако рассказ очевидца, звучавший хриплым рефреном под сводами палаты для больных средней степени тяжести, меня заинтересовал с прежней силой. Стряхнув остаток послеобеденной дремоты, повернувшись на другой бок и сунув кулак под щеку, я с удовольствием внимал каждому слову неутомимого рассказчика.

- Послали меня в Каширу. Я там бывал раньше. Чистое поле, лес за окраиной. А тут гляжу - дворец из стекла и бетона средь каширских болот, блестит на солнце, как котовские яйца. Что это, спрашиваю. Говорят – офис, главная контора, продают электричество в коттеджные поселки. Иду к начальнику. Не знает, какие приборы заказывать, куда ставить, меня велел кликать. А я ему: какого хрена ты сам тут делаешь, где тебя учили, дурак ты этакий? Выгнали.

Позже я узнал, что Каширскую ГРЭС им. Г. М. Кржижановского, построенную в 1922 г. под личным контролем В. И. Ленина по плану ГОЭЛРО, собираются закрыть. Более 2000 квалифицированных специалистов останутся без работы. Пошла писать губерния жалобы туда, сюда, Путину. Мол, дорогой Владимир Владимирович, закрывают наше градообразующее предприятие. Куда деваться, огурцы собирать в теплицах всем места не хватит. Как доживать 45 -50-летним, как поднимать детей? Мы простые люди потеряли не только рубли. Зато те, что «рулили» и привели ГРЭС к краху, прекрасно набили свои карманы, построили коттеджи в Подмосковных Соснах. Их здесь уже нет.

 А нам-то что делать?

О том, что Федя страшно храпит по ночам, меня предупреждали, но я думал, как-нибудь обойдется, смогу выжить. Я готов спать при включенном свете, радио, телевизоре, когда в комнате сидят, курят, пьют, разговаривают, но не могу, когда храпят. Не знаю, почему любое всхрапывание, даже незначительное, похожее на легкое ржание коня в ночном или хрюканье молодого борова у пустого корыта, будит меня моментально, как бы крепко я не почивал. Оно бьет по нервам с силой электрошокера, травмирует спиной мозг и звучит погребальным звоном Бухенвальда. Я не воспринимаю его иначе, как личное оскорбление. Наверное, это тоже болезнь, только наоборот.

Если так, то к списку моих хронических недугов, и без того довольно обширному, нужно добавить еще одно – храпо-фобия. Такое не лечится.
Между прочим, по данным Всемирной организации здравоохранения ООН таких, как я неврастеников и жалких трусов со слабой волей, пасующих перед мелкими трудностями, не так уж мало – около двенадцати процентов, то есть каждый восьмой житель планеты. ВОЗ относит храп к разряду неизлечимых болезней, жертвами которой чаще всего являются люди талантливые, способные к принятию нестандартных решений, но эмоциональные и легко ранимые. Им достаточно одного грубого слова, окрика, шумового воздействия, чтобы они надолго замкнулись в себе и потеряли вкус к творчеству. Некоторые правозащитники хотят наделить их особым статусом, рассматривать храп как злостное деяние и нарушение прав человека.

Что касается причины этого тяжкого недуга, то на борьбу с ним человечество бросило огромные силы, затратило уйму энергии, начиная с эпохи неолита, кончая экспериментальными лабораториями в самых известных университетах США и Европы. Бесполезно. Непобедимый храп. мучивший землян столько веков и продолжающий это делать по сей день, ни на йоту не уступил своих позиций, несмотря на рецепты народных целителей и современной медицины. Всё, что удалось сделать, это – дать более или менее четкую характеристику этого явления и научное описание.

Знакомый отоларинголог, к которому я ходил за советом, прочитал мне целую лекцию на эту тему. Я ушел от него просветленным. Со знанием дела он популярно объяснил мне несведущему, что с точки зрения науки храп выражается в отчетливом низкочастотном дребезжании звука и вибрации. Этот звук может достигать громкости 115 децибел. Для сравнения укажем, от вертолета мы получаем шуму на 110 децибел, от мотоцикла – 85, метро – 95, отбойного молотка – 120. Спасибо, я не знал таких подробностей. Но что характерно, сам храпун всего этого не слышит, он спит безмятежно, как младенец, совершенно не догадываясь, какие муки испытывают те, кто находится рядом. Зато после этого несчастный сосед гарантированно становится злым, раздражительным и опасным для окружающих маньяком.

Однако, несмотря на то, что медицина расписалась в неспособности решить данный вопрос, отдельные энтузиасты и умельцы не сложили оружия и продолжают искать панацею. Время от времени они удивляют мир новыми открытиями, вселяющими надежду на избавление от неистребимой напасти, но потом оказывается, что это был очередной фейк или авантюра какого-то самозванца. Так, один американец изготовил подушку, которая реагирует на звук и заставляет храпуна лечь на другой бок, когда происходит извержение вулкана.

Умная подушка в этот момент начинает надуваться с той стороны, откуда исходит рычание, и опрокидывает спящего в нужном направлении. 
Другой изобретатель сконструировал тесный намордник, позволяющий глушить звук и ограничивать поступление воздуха в грудную клетку. Особым спросом у французов одно время пользовалось миниатюрные колокольчики, издающие противный звон при нарушении тишины. Их зашивали в пижамы таким образом, чтобы не дать человеку спать на спине с открытым ртом. Всего в патентном бюро США за последние годы зарегистрировано более двухсот изобретений по этому профилю, но ни одно из них, к сожалению, не нашло дорогу в потребителю, а вместо пользы нанесло много вреда и ущерба, поскольку стало причиной не менее отвратительного явления - бессонницы. Ну об этом мы еще поговорим.

А пока о диджериду – бамбуковой дудке австралийских аборигенов, самом эффективном на сегодняшний день лекарстве от храпа. Во всяком случае, так думают британские доктора Ричард Долл и Остин Хилл, а также профессор Мило Мулан из Цюрихского университета. Они долго изучали указанную тему и пришли к выводу, что игра на этом амбушюрном музыкальном инструменте как нельзя лучше помогает избавиться от вредной привычки. У аборигенов диджериду символизирует образ радужной змеи Юрлунгур – мифологического чудовища, наподобие нашего Змея Горыныча. Игра на нём сопровождает похоронные обряды и танец корробори, исполняя который, аборигены впадают в транс и прыгают в костер.

Секрет в том, говорят ученые, что играя на диджериду по несколько часов в день, вы тренируете верхние дыхательные пути и доводите их до состояния нормы обычного здорового человека. Как сказано в инструкции, методом передувания вы должны научиться извлекать из него звуки натурального звукоряда. Через пару месяцев упорных тренировок и обязательных упражнений ваш организм перестраивается, а храп самоликвидируется. Кроме того, утверждают авторы исследования, вам больше не грозит дневная сонливость и апноэ во время ночного отдыха. Здесь речь идет о легочной вентиляции, ухудшении памяти и ослаблении интеллекта... Но это уже дебри. Да, вот еще что: в 2017 году за данную работу ученым присудили Шнобелевскую премию.

В общем, я решил терпеть и терпел первую ночь, пока из глотки Феди вырывалось дикое рычание. В конце концов, чем ты хуже или лучше других, рассуждал я, глядя в черный потолок. Вон тот же Брэд Питт, Наум Моисеевич, грузин Гога, занимавший пятую койку у меня в изголовье, не жалуются на судьбу, лежат себе и не лезут на стенку. Ночь у Волжских прудов тянулась, словно вечность и казалось, никогда не кончится.

Гога, хоть и имел вид на жительство, но по паспорту был картвельским грузином и чувствовал себя в Москве не очень уютно. До войны жил в Абхазии, откуда бежал вместе с армией Шеварнадзе на ту сторону Ингури, жил в лагерях до 2008 года и вот уже десять лет скитается по свету, не имея родного угла. На исторической родине у него ничего не осталось, перебрался в Россию, где отыскал дальних родственников по отцовской линии, которые переселились в Белокаменную еще в царские времена при Багратионе и братьях Панчулидзе. Его мучила жесточайшая астма, подагра и еще целый букет старческих недугов, о которых он не любил говорить, что также мешало ему органично вписаться в русский мир, где принято считать – у кого что болит, тот о том и говорит. Не помогали ни уколы в живот и ягодицу, ни боржоми, которым его заботливо снабжали родные и близкие

- Да, уж, видно, и пить-то поздно, - грустно шутил он, наливая очередной стакан

Мне показалось, что и здесь, в больнице № 68 Гога чувствует себя не очень комфортно. Несмотря на то, что заметно отличался от всех нас в лучшую сторону неложной скромностью, неким внутренним благородством. Сразу бросалось в глаза, что внешне он страшно похож на «отца народов», сам не отрицал этого факта и снисходительно улыбался, когда его в шутку называли Иосиф Виссарионович. Но памятуя о его благородном происхождении и дальнем родстве с людьми княжеских кровей, мы чаще обращались к нему в соответствии с другой табелью о рангах.
- Князь, а вот любимый вождь и учитель говорил, что скромность – это дорога в неизвестность.

- Он заблуждался, - спокойно ответил соплеменник любимого вождя, поразив нас оригинальностью мышления, и снова погрузился в решение кроссворда.

- Браво, кинязь! – похвалил я обаятельного скромника. – Хорошо излагает, однако. Учитесь, господа!

С одной стороны Гога радовался тому, что между Россией и Грузией налаживаются отношения – возобновился поток туристов, или, как говорил Евтушенко, беленькие сучки едут к черным кобелям, пьют хванчквару, купаются в Аджарии, едят сациви, хачапури… Но Абхазия и Южная Осетия, горестно признавал он, - незаживающие раны. Истинный грузин никогда не согласится с их отторжением, а Россия в этом плане – агрессор. Тщетно было убеждать его в обратном.

- Лукавство ума и оригинальный способ выражаться – отличительная черта нравов русских, - выдал очередную цитату из литературной классики Гога, не отрываясь от любимого занятия, чем окончательно сразил ехидного оппонента.
 
После такой тирады охотников и дальше подтрунивать над Гогой уже не оставалось. Но при этом нас не покидало ощущение, что он что-то скрывает. Наверняка это был тот случай, когда с полным основанием можно сказать: чужая душа – потемки. Казалось, он постоянно испытывает то ли угрызения совести перед нами, то ли комплекс вины и некой этнической неполноценности. Он редко встревал в разговор, не лез со своими комментариями, не пытался кому-нибудь что-нибудь доказать. Тем не менее, несмотря на хромоту и обрюзгший живот, в нем чувствовалась былая стать и импозантность, с какой настоящие грузины умеют подать себя в приличном обществе. Сегодня он был особенно грустен, и в его огромных черных глазах отражалась вся печаль грузинского Закавказья.

А дело было так. Утром он вышел в коридор, чтобы вскипятить чаю, и забыл там на общем столе кипятильник, с которым не расставался все годы постылой чужбины. Само собой, для него он был не только вещью, необходимой в походной жизни, но и своего рода талисманом, памятью о семье и доме в районе Гудауты, где наливались мандарины и зрел виноград. Гога долго не мог успокоиться и взять себя в руки. Он понуро сидел на своей кровати и повторял:

- Только отошел на минуту, да? Прихожу – нету. Кто взял?

Мне стало жаль бедного аристократа из Гудауты, я сочувствовал ему всей душой и пытался развлечь рассказами о своих поездках по Абхазии, Верхней Сванетии, Кодорскому ущелью, когда там шли бои между грузинской армией и сепаратистами. Но всякое упоминание о войне еще больше повергало Гогу в транс, он оставался безутешным даже тогда, когда Лиля принесла ему капельницу.

      ----------------       Конец первого дня         ------------------------