Еще один год подаренной жизни - 35

                Еще один год подаренной жизни - 35

     Спустя еще час: Самолет идет на посадку, а я все думаю: я могла бы, расставшись с четой Трескиных в половине десятого вечера, тут же позвонить Дроновой, я уже знала, как. Почему не позвонила?  Мы бы с ней договорились, я бы взяла такси (ну, предварительно бы поменяла сто оставшихся евро, на Тверской-то, да не поменять!), заехала бы в какую -нибудь "Пятерочку" (?!) по пути, и мы бы душевно проговорили всю ночь, а утром бы они меня отправили в отель, чтоб я к двенадцати успела собраться и выселиться. Можно даже было бы электричкой. Если уж я до здания Правительства Москвы на Новом Арбате добралась, то те их с Игорешей "двадцать минут до электрички пешком" через лес мне показались бы "прогулкой розовым садом".
     Почему  вместо этого живого, душевного общения, я предпочла изливать душу белому листу, бедному блокнотику, который всегда ношу с собой, и за которым Павлинка следит, чтоб он не кончался (как только заканчивается один, она мне тут же дарит другой)?! Потому что осерчала на Наташу Дронову? Или потому что мне белый лист дороже любого человека?! Это же страшно даже так подумать.
      Лучше думать так: ну, ввалилась бы я к ним в половине одиннадцатого ночи, да еще в этих чертовых лодочках, я уже и от Трескиных еле доковыляла до отеля, как бы я в них с утра прошла двадцать минут (а при моем черепашьем шаге все сорок) до электрички пешком через лес?!
     А еще лучше думать так: я очень хотела попасть на Ваганьковское кладбище. Мне Высоцкий не нужен. Я мечтала добраться до Игоря Талькова. Я считаю его еще большим революционером, нежели Цой. Цой лиричен всегда, хоть и с помощью этой лирики расшатал устои казалось бы незыблемого цемента социалистических основ, а Игорь - он публицистичен, конкретен и беспощаден к тем, кто махровым цветом расцветал на этом цементе, и поэтому его вымазывают из памяти народной власть предержащие. О Цое еще, худо-бедно, позволяют повспоминать минут пять-семь.
     А Наташа меня предупредила, еще за неделю до поездки в Москву, в личной переписке: - на Ваганьковское кладбище без меня.
    
     Я решила не возвращаться на центральную аллею, а пройти параллельно дороге, по которой должна была возвратиться в отель за дорожной сумкой, только по кладбищу, тем более, там далеко впереди маячил какой-то просвет. Пока зигзагами пробиралась к этой параллельной аллее, наткнулась на сногосшибательный гранитный обелиск, весь заросший лопухами и крапивой, за проржавевшей убогой оградой. Там когда-то золотыми буквами было выбито буквально следующее:
               
                Братская могила жертв декабрьского
                вооруженного восстания
                1905 года в Москве

     Рухлядь, а не могила!  Все быльем поросло, ограда проржавела, и только гранит держит полуистлевшую надпись. Там некуда даже цветок положить. Разве что кинуть на крапиву. Опаньки!!!  Господа-демократы, за что боролись?! 
      Вконец расстроенная, я буквально добрела до пригрезившегося мне просвета. Оказалось, что выхода нет, а есть какая-то контора с песком, грузовиками и сараем, из которого вышел мужик и сказал мне "Здесь выхода нет. Выход там, где вход. Другого выхода нет. Понятно?", а там до забора, где раскинулось Звенигородское шоссе, было двадцать метров и лаз в заборе. Но я не рискнула спорить с таким философом, и поплелась обратно. Зато.
     Зато, теперь уже по правой стороне от меня, через двадцать метров обнаружила могилу выдающегося русского художника Алексея Кондратьевича Саврасова (1830 - 1897) с до сих пор золотыми буквами, выбитыми на мраморе:
                " Саврасов создал русский пейзаж,
                и это его несомненная заслуга никогда
                не будет забыта в области русского художества
                И.Левитан"

     Божечки, как я умилилась! Ну, наконец-то, учитесь, собратья по перу и кисти! Вот как надо относиться друг к другу! Как будто почти двести лет рядышком лежат!
     Кремовую розу я возложила им. Было куда.