Дизентерия, госпиталь, шахматы и русский характер

     У Советской армии было два страшных врага, и это были не солдаты НАТО.

     Дизентерия и вши – мало кто из служивших не встретился с ними лицом к лицу.

     Любой немолодой офицер, кусая длинный ус, расскажет вам, как однажды… и усмехнется чему-то потаенному. Еще бы, видеть своих подчиненных, бегущих словно под огнем к ближайшим кустам, с полуспущенными штанами, и… не добегающими, такую картину не забудешь никогда.

     Дизентерии боялись, ведь это минус в послужной список офицеру и медслужбе, небоеготовность подразделения, и вонь, которой насыщалась атмосфера вокруг казармы.

      Вши -  менее зрелищный враг, как правило солдаты сталкивались с ними, получив белье из прачечной. Вши были особой, бельевой породы. Наше белье стиралось в поселковой прачечной, поселок был рабочий, наркоманский, и теоретически опасность была, но пронесло, а на второй год службы у меня появилась возможность стирать свои вещи самостоятельно, так что со вшами в армии я не столкнулся.

       Благодаря  страху перед дизентерией осенью 1990 года я попал в госпиталь.

       Той весной наш полк расформировали – оставили при технике для охраны по 15 солдат и десятку офицеров на дивизион, сдали большую часть личного оружия и крупнокалиберные  ДШК, стрелявшие еще по японцам в сорок пятом, и отправили остальных дослуживать в другие части.

       Меня оставили в полку, только перевели в соседний дивизион, недалеко от прежнего. Я уже был «ветераном» (отслужил год), и в таком статусе имел все привилегированные права, поэтому никакой проблемы в новом коллективе не возникло. Для офицеров я все также был москвичом – «белой костью, голубой кровью», жителем райской страны  с горячей водой из-под крана и мусоропроводом, куда нужен особый билет – московская прописка.

       И вот на этом новом месте у меня однажды просто заболел живот, и я обратился к офицерской жене, занимающей должность фельдшера. Офицерские жены занимают в армии разные офицерские должности ради халявной зарплаты и выслуги лет. Некоторым и делать ничего не приходится - есть солдатики на это. Очень редко должности соответствуют их образованию. Уверен, чтобы устроиться так хорошо, нужно было заплатить взятку, или быть в хороших отношениях с командиром.

       Наш фельдшер как раз и была из этой категории, поэтому, отойдя от меня на безопасное расстояние, она дала мне какую то таблетку и тут же побежала к  мужу-капитану. Через три часа за мной приехала «буханка» из полковой санчасти и увезла меня в Завитинск, в госпиталь.
 
       Госпиталь для солдата – это место где можно отоспаться и отожраться. Если причина попадания туда вполне банальная, конечно. Из госпиталя солдат всегда приходит обратно в часть с лоснящимися, округлившимися щеками, с припухшими от сна глазами, так, что просто смешно смотреть. Даже недели там хватает, чтобы поправиться.

       От такого его сытого вида все (и офицеры и солдаты) приходят в ярость, тем большую, чем меньший срок отслужил солдат. Дедам, конечно прощают все.


       В армейских медицинских учреждениях знакомство с солдатом начинается с его задницы. Все призывники при медкомиссии, солдаты при приеме в госпиталь нагибаются и показывают персоналу свои голые жопы. В связи с этим иногда задают уместный вопрос осматривающему – «Как там, дембеля не видать?»
 
      Сестра-хозяйка забрала мою военно-полевую одежду, и выдала мне комплект сильно застиранного белья и синего цвета госпитальную пижаму, тоже заношенную. И тапочки, конечно, вместо сапог.

      Совершив ритуальный показ фельдшеру вышеуказанного места, я сдал анализы и был помещен в инфекционную палату.

      В палате было 8 человек разных национальностей и разных призывов. Особенность взаимоотношений в солдатской среде – призывная иерархия. Поэтому, при попадании в новое окружение в армии у вас сразу спрашивали про ваш отслуженный срок. Это либо давало вам права, либо отбирало. Соврать можно было, но ваше дело было в руках фельдшера, или штабного писаря – они набираются обычно из солдат, никакой тайны от них сохранить невозможно, как и в тюрьме, где часть административных должностей занимают заключенные. Я был уже «ветераном», и теперь более молодые со страхом ждали от меня притеснений. Я конечно, никого не притеснял. 

      В палате был борзый армянин, несколько тихих среднеазиатских ребятишек и пара европеоидов, про которых моя память не оставила никаких следов. Армянин, как и остальные, был младшего призыва, и поначалу слегка напрягся, но, быстро выяснив, что я не собираюсь его и других строить по ночам, «проверять фанеру» и тд, расслабился.

      Тогда не было смартфонов и компьютеров, поэтому развлечений в госпитале было немного – прогулки в госпитальном дворе, шашки и шахматы. Черно-белый телевизор в нашем отделении так плохо работал, что мы его не смотрели, да там и нечего тогда было смотреть, два центральных канала всего.  Шахматы были затертыми и поколотыми, но полный комплект фигур многие поколения солдат, побывавших в госпитале, бережно сохранили.

      Мало кто сейчас может представить, но в СССР в шахматы, похоже, умели играть все. Самым неожиданным партнером по этой игре в армии оказался краснодарский здоровенный парень, явно с криминальным сознанием, а может и реальной уголовкой в доармейской жизни. Мне как-то пришлось с ним делать оформительскую работу, и тут оказалось, что несмотря на бандитскую кличку «Фикса» он еще и художник-оформитель с золотыми руками и перворазрядник по шахматам. Обыгрывал меня, любителя, часто, скотина такая.

       Мы сидели небольшой компанией во дворе под нежарким августовским солнцем, играли на вылет. Таджики, узбеки, казахи, кого только не было там среди шахматистов. Борзый армянин поначалу выиграл у меня несколько партий с помощью комбинации, которой я еще не знал.

       Позже, вернувшись в свой дивизион, я триумфально применил ее, уделав с ее помощью весь местный шахматный клуб, включая офицеров.  Это были, конечно, не те шахматы, в которые играют великие гроссмейстеры. Это был блиц – как-то ночью в наряде мы с дежурным офицером сыграли двадцать партий за час. Когда знаешь своего, такого же не очень умного партнера по сотням сыгранных партий, можно долго не думать – весь расчет на ошибку противника.

       После армии я в шахматы не играю, понятно почему. Не потому что в армии надоело. Берегу здоровье. Просто узнал, что это самый опасный вид спорта – можно заснуть и упасть глазом на ферзя!
 (Тут анекдот помахал вам своей длинной бородой – помашите ему в ответ).

       Там, за столом, один выздоравливающий паренек, ушлый и вороватый на вид, предложил мне стать госпитальным экспедитором. Анализы у меня оказались чистыми, для порядка нужно было меня подержать пару недель, скармливая мне ежедневно какие-то таблетки, в общем я годился для сопровождения продуктового грузовика.

       Нужно было ездить за продуктами, подписывать ведомость и помогать загружаться.

       Я согласился, и на следующий же день мы поехали за продуктами. Каждый день в госпиталь завозили свежий хлеб с гражданского хлебозавода, творог и молоко с молочного комбината. Возможно, останься я там подольше, мы бы успели еще куда-нибудь съездить, за какой-нибудь картошкой, например, но скоро мне пришлось бежать из госпиталя.

       Итак, первый рейс, в котором на меня и снизошло откровение о русском народе.

       Водителем оказался гражданский мужичок лет сорока, полная генетическая копия красноармейца Сухова. Русский типаж, при встрече вызывает абсолютное доверие, немногословен, из-за чего производит впечатление надежного и неглупого. Пока не заговорит или что-нибудь не сделает.

       Мы поехали по городу Завитинску, в котором солдат тогда было намного больше чем жителей - мясо для войны с Китаем. На хлебозаводе загрузили горячий хлеб – серый хлеб кирпичом, который в провинции называют «белым», и от которого у меня всегда была жуткая изжога (не знаю, из чего его тогда делали, на нищем Дальнем Востоке). Московские батоны за 13 коп., которые мы, москвичи называем «белым хлебом» моя бабушка в Ижевске называла «булка к чаю».

       Потом мы заехали за творогом, сметаной и молоком, причем проезжали мимо моей части, что мне очень помогло в бегстве.  Я это так подробно рассказываю, потому что я на самом деле накрываю на стол – вы должны приготовиться.

       Итак, у нас в кузове деревянные поддоны с горячим хлебом, бидон с творогом, бидоны со сметаной и молоком. И мы едем в госпиталь. Я сижу в кабине, и вдруг вижу, что мы сворачиваем в частный сектор, заезжаем в какой-то тупик среди покосившихся заборов, за которыми прячутся деревянные, дореволюционной еще постройки домики местных жителей – нищих советских граждан. Глухое, тихое место, с лебедой в человеческий рост вдоль заборов.

       Честно говоря, я сначала заподозрил в этом что-нибудь недоброе. Но, к товарищу Сухову настолько не мог приклеиться даже намек на агрессивность, а второй сопровождающий – паренек, был настолько хлипкий, что я расслабился и решил, что они сейчас здесь часть продуктов продадут кому-то из местных – назначена стрелка. Не зря парень показался мне крысой вначале. Небось он товарища Сухова в это дело и втравил.

       Товарищ Сухов заглушил мотор и сказал:
       -Надо перекусить.

       Тут я решил, что мы приехали к нему домой, и поедим домашней еды. Спасибо, товарищ Сухов, отец солдатам, вы существуете! Я был не голоден – в госпитале кормили неплохо. Но для солдата в Советской армии лишний раз пожрать – слишком редкое удовольствие.

       Я вылез из машины, готовый вместе с пареньком идти за гостеприимным красноармейцем к его любезной Катерине Матвеевне.  Красноармеец же подошел к корме грузовика, откинул полог тента, открыл заднюю стенку деревянного кузова. Достал чистую телогрейку, паренек принял ее и расстелил на траве у забора. Видно было, что происходит это уже не первый раз.

       Затем мы достали бидон сметаны, бидон молока, бидон с творогом, и три теплых буханки хлеба. Сполоснули руки водой из бутылки, которую красноармеец держал в кабине. Сели на травке возле сервированной бидонами с продуктами телогрейки.

       И стали жрать.

       Мы ломали хрустящий хлеб, черпали руками в бидоне рассыпчатый творог и заталкивали его в рот, заедая ломтями теплого хлеба, который перед этим щедро намазывали густой неразбавленной сметаной. За сапогом у Сухова оказалась алюминиевая ложка, для сметаны – нельзя же прям руками или хлебом в бидон – негигиенично, все-таки в госпитале работаем, а от хлеба вообще крошки попадут, руку по локоть испачкаешь в сметане пока достанешь их.

       Жрали не спеша, но и не расслабленно – чувствовалась деловитость и собранность. У НИХ. Я же незаметно наблюдал за ними и о@уевал. Но тоже жрал – куда деваться. К тому  моменту я уже хорошо понимал, что мир в книгах, на устройство которого опиралось мое сознание – идеальный. Реальная жизнь сложнее.

       Финал запили свежайшим молоком – кружка была одна на троих, ничего что я – из инфекционного, нормально пошло. Десерта не было. Мы громко рыгнули по очереди, закрыли борт, сели в кабину и молча поехали.

       В госпитале  никто не спросил, куда делся хлеб и килограммы творога и сметаны. Те, кто был при кухне, тоже забирали свою долю – гражданские домой в баночках и пакетах, солдаты на месте горстями в рот. Госпиталь был небольшой – трехэтажный особняк дореволюционной постройки, человек на пятьдесят больных. Все свои, коллектив маленький, несколько гражданских медсестер, военврачи и срочники с медобразованием. Каждый брал себе положенное.

       Вы спросите, что же оставалось больным?
Оставалось. Творог, сметана и молоко, даже в тех мизерных дозах в дополнение к солдатскому рациону давали чудесный результат, описанный выше. В обычный солдатский рацион эти продукты не входят.

       Этой же ночью в коридоре возникли шум и суета. Мы проснулись и увидели, что к нам в палату пришло пополнение – больной таджик. Как-то сразу все узнали, что у него дифтерия. Всю ночь он страшно клекотал горлом, задыхался. Кашлял жутко, не давая нам спать, и кажется, был не вполне в сознании или просто обессилен. Утром нас выгнали из палаты, таджика перевезли в другую, отдельную, а вместо него внесли лампу, убивающую бактерии.

       Я понял, что надо валить. Не хотелось впасть в такое же состояние. Прошедшей зимой я видел, как просто в армии даже обычная простуда легко и быстро переходит в воспаление легких, потому что всем вокруг насрать на тебя, особенно офицерам. Нужно упасть на землю и не вставать, чтобы тебя посчитали не совсем здоровым. Но и тогда помощь придет не сразу. Сначала тебя попинают ногами – может ты косишь, или заснул, ты же тяжелый, тебя же тащить придется. Это не фигура речи – видел я такое собственными глазами.

       В общем, у меня возникло ощущение, что он до следующей ночи не доживет, и про дифтерию я слышал, мерзкая и заразная штука.

        Получив часть продуктов на следующий день, я попросил Сухова высадить меня возле нашего штаба и забрать меня на обратном пути. Жрали они уже без меня.

        В синей госпитальной пижаме прошел через наш кпп и уговорил капитана-медика, начальника полкового лазарета забрать меня, сказав, что сам я уже здоров, и что в госпитале начинается эпидемия дифтерии, а я еще молод, чтобы умереть так рано. Он согласился с условием, что я просижу в санчасти у него в карантине 2 недели, и на следующий день меня забрала из госпиталя наша полковая вольнонаемная медсестра.

        Капитан, зная, что я уже старослужащий и что наш призыв уже посылает офицеров на _уй, специально предупредил меня, что никаких поблажек для меня не будет. При этом он знал, что это бесполезный разговор – просто брал на пушку. Но я и не собирался нарушать дисциплину – я был нетипичный старослужащий.

        И так я оказался в полковой санчасти – длинном одноэтажном аккуратном домике со всеми удобствами. Я был единственным пациентом. Еще там все время находился фельдшер, парень из младшего призыва, и самое главное –там был мой земляк Леха Никитин. Мы не только оба были одного призыва и из Москвы. Мы выросли в ОДНОМ дворе на Каширке, и учились в одной школе, хотя и не были знакомы до армии. Не бывает прочнее уз на чужбине среди земляков, чем такие.

        Леха был водилой медсанчасти и более халявную службу трудно себе представить – все полтора года, после назначения на должность, он просто балдел в ожидании очередной нечастой поездки с капитаном.

        Две недели полного, беспредельного, иногда одуряющего безделья. Гранитный остров в бушующем вокруг океане службы. Без нарядов и построений, зарядки и вечерней поверки – все это проносилось за окнами мимо нас. Еда и здоровый сон в любое время дня. Военторговский магазин –в пятидесяти метрах на территории части. Печенье и джем – основные деликатесы, которые можно было себе позволить купить там. Чай, жаренная картошка, тушенка и сгущенка– мы жили как аристократы, в этом своем маленьком мирке.

        Капитан появлялся редко, и не мешал нам, таблетки мне выдавал фельдшер.  Втроем мы нашли друг друга. Леха играл на гитаре, и мы часами, до хрипа орали песни Арии, гоняли по санчасти и дубасили в шутку друг друга и фельдшера, иногда подушками, я отобрал у них все, чем можно было рисовать и нарисовал фельдшеру карандашами и фломастерами картину «Немцы в отступлении», которую он повесил на стену. Мы пару раз даже успели переругаться и помириться.

   Ты устала быть покорной
   Ты устала быть рабой.
   Жить надеждой иллюзорной,
   Отвечать на жест любой.

   Барабанит по стеклам
   Дождь как будто живой.
   Ты опять одинока,
   Открой, открой, открой….

Это были две недели полнейшего счастья – мои самые лучшие дни в армии за все два года.