Случайная встреча

               
Он вышел на привокзальную площадь и осмотрелся. Ему рассказывали, как найти гостиницу, где для него забронирован номер, но сейчас не мог разобраться в этом веере разбегавшихся от вокзала узких немощеных улочек. Полуденный зной, от которого мгновенно пропотела и прилипла к спине безрукавка, загнал жителей южного городка в благодатную тень домов. Ни одного такси на стоянке, и узнать дорогу не у кого.

Он готов был двинуться наугад в любую из этих улиц, но тут увидел невесть откуда появившуюся женщину. Опустил на пыльную землю дорожную сумку и стал ее ожидать. Женщина несла туго набитую сетку в левой руке, а локтем правой как-то неестественно прижимала к боку сумочку, точно боялась, что ее кто-нибудь отнимет.
Внезапно его охватило безотчетное чувство тревоги от вдруг возникшей уверенности: вот-вот должно произойти что-то из ряда вон выходящее. В армии он служил ракетчиком, и от частых тревог у него выработалось чувство настороженности, сродни нюху сторожевой собаки. Он даже ночью просыпался, как от неведомого толчка на несколько секунд раньше, чем раздавался рев сирены. Будто в тот момент, когда оперативный дежурный еще только опускал палец на тревожную кнопку, к нему поступал невидимый сигнал. Вот такой же толчок он почувствовал, когда увидел эту женщину.

Он пристальнее посмотрел на нее, но ничего особенного не заметил. Но мог поклясться, что он с ней когда-то встречался, хотя прежде не бывал в этих краях, куда его занесла журналистская командировка. Он подхватил сумку и быстро зашагал навстречу.

Женщина испуганно остановилась, потом растерянно улыбнулась. И он больше не сомневался: он знал эту улыбку:

- С ума сойти! Пахомова, ты, что ли?

Она удивленно вскинула брови и протянула нараспев:

- Киреев?!

«Мудр тот, кто предсказал подобные встречи: не гора с горой, а люди сходятся на дорогах жизни, даже если их разделяют расстояния в тысячи верст», - от растерянности витиевато подумал Виктор Киреев, разглядывая одноклассницу. – Земля круглая, гора с горою, а человек с человеком… Тьфу! Нет, ну, надо же! Приехать в такую глухомань, чтобы увидеть через десять лет Пахомову, которую когда-то любил до потери пульса!»

Правда, их отношения не стали теплыми от его тогдашнего признания. Но годы, видно, все сгладили: вон, как ее глазищи блестят от радости! Да и у самого, наверное, вид преглупейший от блаженной улыбки, раздиравшей рот до ушей.

- Женька, - сказал он, чувствуя, как отчаянно колотится сердце, -  как же я рад тебя видеть! Ты чего здесь делаешь?

- Тебя жду. Приехала после института по распределению, устроилась работать в школу и стала ждать, когда ты, наконец, ко мне приедешь. Ведь, если память не изменяет, ты когда-то клялся мне в вечной любви. Вчера мне приснилось, что ты сегодня заявишься, и я пришла тебя встретить.

- Да ну тебя! – Виктор даже поежился от ее серьезности. Мистика какая-то! – Кончай свои шуточки, Пахомова!

- Господи, чего тебе еще? Сказала же – работаю учительницей, живу здесь. А тебя каким к нам ветром?

- Командировка. Как говорится, по письмам трудящихся: тут ваш мэр чего-то начудил. Погоди, я что-то не врубаюсь: Пахомова и оазис в пустыне – несовместимые понятия. На романтику, по-моему, тебя никогда не тянуло. Ты ведь в большие города стремилась?

- Жизнь, Витя, - невесело рассмеялась Женя, - она такая. Не тетка родная. Загонит не только в пустыню. Ладно, что мы стоим, ты не боишься солнечный удар отхватить? У нас это запросто. Тебе, наверно, в гостиницу? Идем, провожу. А вечером давай ко мне – вспомним молодость за рюмкой чая, поболтаем.

- Я как тебя увидел, так про жару и забыл.

- Опять за старое принялся? Оставь свои комплименты при себе, они все также неуклюжи.

- Вообще-то я серьезно. Ладно, давай-ка свою сетку, пока не надорвалась и будь моим гидом. Нет, ну надо же, что ты вышла к вокзалу! А так еще вопрос, увиделись бы…

- Просто я тут рядом живу.

Они шли, перебрасываясь общими, ничего не значащими фразами, будто вновь знакомились, приглядываясь друг к другу и словно испытывая, можно ли доверить друг другу что-то более серьезное, накопившееся за прошедшие годы. Смутное беспокойство, охватившее Виктора еще на привокзальной площади, не оставляло его, и  он тщетно пытался понять причину.

Это чувство  еще больше усилилось, когда он вечером вошел в прохладный полумрак женькиной однушки, хотя ничего такого настораживающего там не было. Все, как во всех современных квартирах: просто, безлико и почти уютно. Если бы не учебники и большая стопка тетрадей в книжном шкафу, было бы трудно догадаться даже о профессии хозяйки. Но, как ему показалось, уют у Пахомовой выглядел каким-то слишком уж рациональным, тщательно продуманным и холодным - в квартире царила стерильная, почти как в больнице, чистота.


- Как тебе моя берлога? - небрежно спросила Женя, доставая из серванта посуду.

- Ничего, нормально. Не скучно одной?

- Почему одной? Ах, да, я не познакомила тебя с Игорем.

- Мужем? – уточнил Виктор.

- Ага, муж объелся груш, - насмешливо сказала она. – Игорь, где ты запропастился, лентяй несчастный? Иди с гостем знакомиться!

Из-за дивана как бы нехотя вышел, потягиваясь, заспанный кот, похожий на тигра, - здоровенный, желтый, с дымчатыми полосами на спине и роскошными усами. Он неспешно направился к Виктору, обнюхал его запыленные брюки, коротко, с достоинством мурлыкнул и так же степенно удалился в свое задиванное логово.

- Вот и познакомились, - объяснила поведение кота Женя и засмеялась. – Видишь, есть с кем вечер провести, поговорить о том, о сем. Идеальней любого супруга: ты ему гадости говоришь, ругаешь, а он только мурлычит. – Вздохнула. – Эх, ты, наблюдатель! Да разве я похожа на замужнюю? – И добавила, как показалось Виктору, с деланным безразличием. – А ты женат?

- Да. Уже пять лет

- И дети, наверное, есть?

- Двое – мальчик и девочка.

- Ну, ты у нас прямо молодец, - восхитилась Женя. И опять в ее голосе Виктор уловил другой оттенок – сожаление. Или ему так хотелось думать. – Все успел! И вообще весь наш класс уже переженился. Одна я неприкаянная по белу свету мыкаюсь. А может, так и лучше? Сама себе хозяйка, ни от кого не завишу, делаю, что хочу…
Она явно бодрилась, но скрыть грустных ноток все же не смогла. И, видно, почувствовав это, резко перевела разговор:

– Хочешь умыться? Иди в ванную, там справа чистое полотенце. Только недолго: я с утра голодная хожу.

Женька нервно дернула правым плечом, и тут Виктор понял, наконец, что его все это время настораживало: по-прежнему согнутая в локте неподвижная рука, которой она тогда  на улице прижимала к себе сумочку. Потому и квартира такое смутное беспокойство вызывала, что чистота в ней была точно выпяченная, как бы демонстрирующая, что и с одной рукой хозяйка может прекрасно управляться с домашними делами. Тут все даже не намекало, не шептало, а орало безмолвно и отчаянно: посмотрите, какая она ловкая да аккуратная!

- Что у тебя с рукой, Женька? – осторожно и мягко спросил Виктор.

- А, заметил! - с досадой сказала она. – Ерунда, не обращай внимания. Потом расскажу. Марш в ванную!

И словно невидимая стена между ними воздвиглась. За столом вели опять ничего не значащий разговор, вспоминая одноклассников и учителей. Потом Виктор, пытаясь даже балагурить, рассказывал забавные журналистские байки. Но разрушить эту стену не смог - даже тени улыбки не появилось на женькином лице. Она сидела, забравшись с ногами в кресло, пила вино одним глотком, не прикасаясь к закускам, будто и не говорила недавно, что голодна. Глаза ее еще больше темнели, и от их пристального, жгучего взгляда Виктору становилось не по себе. Время от времени он поглядывал на ее  неподвижную руку, и она не выдержала, заговорила горячо и зло:

- Ну чего ты все косишься и косишься? Посочувствовать увечной хочешь, да? На, сочувствуй! Столкнулись мы на своей машине с самосвалом: мать с отцом насмерть, а я вот - живая. Потому сюда и забилась, подальше от таких, сочувствующих! Не надо мне вашей жалости! Не на-до! Понимаешь? Я хочу себя нормальным человеком чувствовать!

- Э-э-э, Пахомова! – Виктор оторопел от такой неожиданной атаки. – Остановись, пожалуйста! На меня-то чего набрасываться? Я про это ничего не знал, извини. Ради Бога, чувствуй себя, кем хочешь, на здоровье. Я-то здесь при чем?

- Все при чем! – безжалостно отрезала Женя. – Особенно мужики - как заметите руку, точно опрокинутые становитесь. Будто я украла у вас что, будто подала вам надежду, завлекла и бросила! А я никого, и тебя тоже, не завлекала!

- Тьфу на тебя! Какую-то околесицу несешь! Какие мужики? Какие надежды? Жень, по-моему, ты лишнего хватила. Тебе на свежий воздух не надо, голубушка? Что-нибудь, вроде балкона, у тебя случайно не найдется?

- Да, да, извини, - засуетилась Женя. - Ты прав, Киреев. В самом деле, причем тут ты? – сказала она покорно, с горечью. – Какое тебе дело до всего этого, правда? А балкон у меня случайно есть, пошли подышим свежим воздухом.

На балконе, затянутом, как беседка, вьющимися цветами, было душновато. Но уже начало темнеть, и желанная прохлада понемногу сменяла дневной зной. Виктор закурил. Женя тоже попросила сигарету, затягивалась по-мужски длинно, жадно. Вспыхивающий огонек выхватывал из темноты ее лицо, и теперь оно казалось Виктору очень постаревшим. Глубокая морщина на лбу сдвинула дуги бровей, а светлые волосы на мгновение словно седели в неверном свете сигареты. И огромные глаза, в которых блестели слезы, были похожи на два черных мерцающих провала. Виктор старался не смотреть на нее, боясь, что из жалости, остро и больно распирающей грудь, он бросится перед ней на колени и станет виниться, черт знает, в каких грехах.

Нет, сейчас Женя не была похожа на ту строгую и холодную десятиклассницу, которую он когда-то любил. Он знал ее с пятого класса. Однажды увидел ее фотографию на доске отличников: она, единственная из всех пятерочников, не смогла удержать улыбки, когда ее фотографировали. И белозубая улыбка придавала ее лобастому, большеглазому и оттого неправильному лицу такое очарование, что она казалась писаной красавицей. Впрочем, тогда он еще не разбирался в подобных тонкостях. Просто девчонка очень понравилась, и на переменах, когда одноклассники, сломя голову, мчались в буфет за горячими пирожками с повидлом, он выходил в коридор, залезал на подоконник и смотрел на ее фотографию.

Женька училась в параллельном классе и не подозревала о его душевных терзаниях. Они даже знакомы не были. Встречаясь с Витькой из «бэшек» в коридоре, раздевалке, она  равнодушно проходила мимо, не замечая, как тот заливается краской от шеи до корней волос, боясь даже украдкой взглянуть на нее.

К десятому, когда поредевшие классы свели в один, и они стали учиться вместе, вся школа знала, Бог весть, откуда, о его привязанности, хотя он, конечно, ни с кем ею не делился. Восхищенные такой любовью, девчонки слали ему записочки, назначали свидания, словно испытывая на прочность его чувства. А, может, он им просто нравился, кто их разберет? К тому времени Виктор вымахал в рослого, белокурого, голубоглазого парня, стал спортивным кумиром школы. Но Пахомова не выделяла его среди других или, возможно, только делала вид, что Виктор ей безразличен.

Отчаявшись привлечь ее внимание, он однажды не выдержал и решил объясниться. Попросил у нее учебник истории и на всех страницах, начиная с титульной, написал одно слово «люблю», а на последнем – там, где оглавление, - расписался: «Киреев Виктор Антонович». Она вернула книгу на том же уроке, приложив записку, в котором было написано: «Дурак ты, Виктор Антонович! Испортил учебник, а мне его в библиотеку сдавать. Давай стирай! И оставь свои глупости для других!». Он потратил целый урок, стирая свое признание. Когда добрался до оглавления, в сердце была только обида, острая, как нож, долго еще покалывавшая внутри холодным лезвием.

Он попытался еще раз поговорить с ней, но из этого ничего не вышло. Она спокойно, с той же милой улыбкой, что сводила его с ума, выслушала его горячее признание и ответила:

- Забудь, Киреев. Мы уже не маленькие, и пора понять, что я тебе не пара. Да и рано мне думать об этом. Я хочу закончить с золотой медалью, поступить в институт. Короче, не до любви мне, да и замуж не тороплюсь.
Виктор, не стал говорить, что ни о какой женитьбе он и сам еще не думает. Он просто сильно обиделся и больше к ней «со своими глупостями» не подходил. 
Сейчас она вряд ли бы так сказала. Просто, кто сам чувствовал боль, тот вряд ли причинит ее другому.

- Боже, - с каким-то внутренним стоном заговорила Женя, точно подтверждая  его мысль, - какие  же глупые мы когда-то была! Помнишь, ты мне в любви объяснялся? Думаешь, ты мне не нравился? Думаешь, слепая была, ничего не замечала? Да я так же, как и все наши девчонки, была в тебя влюблена!  Ох, если бы знал, чего мне стоило тебе отказать! Упрямство все испортило. Думала, слишком легко все тебе дается: хотела, чтобы ты за мной побегал. Стоило тебе хотя бы чуточку понастойчивее быть, все могло сложиться по-другому. Не могла же я подойти к тебе после отказа? А ты надулся – обидели, видите ли, его! Так крепко, наверное, любил? Даже на выпускном на танец не пригласил, хотя я надеялась и всех парней отшивала. Так весь вечер одна и просидела, а потом и вовсе домой соежала. Знаешь, как обидно было? Я потом себя ломала-переламывала, да по ночам в подушку выла. И сломала-таки. А теперь вот сама готова на шею любому мужику броситься. Ну, не совсем, конечно, любому. Но все-таки. Тоскливо одной, ох, как же мне тоскливо, если б кто знал!

Виктор ошеломленно смотрел в ту сторону, где смутно белело ее лицо. Неожиданное признание Женьки, сдерживаемое столько лет и выплеснувшееся так внезапно в их случайную встречу, объяснило, наконец, ее нервную вспышку за столом, и он почувствовал себя действительно виноватым.. В нем вдруг с прежней силой вспыхнуло то давнее чувство, о котором еще несколько часов назад думал отстраненно: мол, было и прошло. Вот тебе, гордец, пощечина! Получай, размазня!

- Да, Витя, нет ничего страшнее, чем тоска, - уже спокойно, без прежнего надрыва, как о давно передуманном, переболевшем, продолжила Женя. – В будни еще ничего: с утра до вечера с ребятами в школе вожусь, а потом допоздна тетради проверяю или к урокам готовлюсь. Устанешь, некогда и думать о чем-то еще, засыпаю как убитая. А в праздники, - голос ее пресекся, - как я ненавижу эти праздники, эти выходные, каникулы! – ну так плохо бывает, хоть волком вой! Даже в компании, если вытянут коллеги, чувствуешь себя никому не нужной, лишней. Хотя все с тобой предупредительны, вежливы до тошноты, а тебе кажется, что вежливость эта по обязанности, не от сердца. Просто хозяевам хочется выглядеть хорошими, добрыми, милыми людьми. Вот, мол, приютили убогую, пригрели, чтобы одной, бедняжке, дома не сидеть. Нет, может, они так и не думают, и люди они на самом деле милые и душевные, не знаю. Но, понимаешь, не выношу, когда на меня с состраданием смотрят. Уединяюсь, прячусь от всех, да от себя самой-то разве убежишь? Не другие, так сама в душе копаться будешь. Помнишь нашу географичку? Мы ее, с твоей, кстати, подачи, «селедкой» звали – некрасивая, тощая,  длинная  такая, всегда в одном и том же платье ходила, как детдомовка какая. Так вот, у меня до сих пор понятие старой девы с ней связывается. Не хочу на нее походить, а к тому качусь. Брюзгой сделалась, раздражительной и тоже тянет в одном платье весь учебный год ходить, хотя одежды полный шкаф. Даже кота себе завела, чтоб было о ком заботиться и чтоб мурлыкало что-то рядом, без вопросов. У нашей географички, кстати, тоже кот был - я как-то к ней домой заходила, видела.

- Мнишь ты все, Женя, - попытался вставить слово Виктор, чувствуя, что надо хоть что-то сказать, чтобы остановить этот горячий монолог и разрядить слишком наэлектризованную обстановку. Он боялся выдать свое состояние, и потому фразы получались дежурными, бездушными. – Это ты все напридумала. Накручиваешь себя, сама больше других о руке своей кричишь и считаешь, что и остальные только о ней и думают. Не прячься от людей, встретится хороший человек, полюбишь и сама забудешь, что такие глупости говорила.

- Ах, какой ты умный, Киреев! – В голосе ее слышалась горькая усмешка. – Да кто же, скажи на милость, такую возьмет? Где такой дурачок ходит, покажи, который в калеку влюбился бы, когда столько здоровых, молодых и незамужних вокруг? Не знаешь? Ничего-то ты не понял! Ничегошеньки. Ни тогда, ни даже сейчас, когда совсем большой стал. А, ладно, чего воду в ступе толочь?! Пошли коньяк допивать!
Она включила в комнате торшер и опять забралась с ногами в кресло.

- Старею я, наверное, бабой понемногу становлюсь с обыкновенными бабьими желаниями: семью иметь, кучу детишек нарожать. Уже за тридцать, пора бы. Инстинкт, наверно, говорит. А его давить надо, правда? И нечего нюни распускать. Наливай, Киреев, где наша не пропадала! Пить будем, гулять будем, а смерть придет – помирать будем! Знаешь, откуда слова, журналист? - Храбрилась Женька.

Но Виктор видел, что напускная бравада дается ей нелегко. В глазах слезы, готовые вот-вот хлынуть. Улыбка жалкая – не та, которая ему так нравилась. Он не выдержал, встал, обошел стол, протянул руки к ее лицу, и Женя рванулась, прижалась к ладоням носом, губами и горько-горько разрыдалась. И он, позабыв обо всем, о прошедших годах, об отвергнутом его школьном признании в учебнике истории, нежно и осторожно, будто перед ним была прежняя девочка-отличница, целовал ее мокрые щеки, глаза, губы. Обнимал ее хрупкое тело, истосковавшееся по мужской ласке, поддавшись нахлынувшим чувствам. Разбираться в их сумбуре не хотелось, они тащили Виктора за собой, и эта их тяга была одновременно горька и сладостна…

•  *  *
Виктор проснулся от того, что кто-то на него смотрел. Он с трудом разлепил глаза и встретился с желтым немигающим взглядом Игоря. Кот словно спрашивал нагло, по-хозяйски: «Ты почему еще здесь? Нашкодил и – не прячешься?» И пропало ощущение счастья и радости, которое он только что испытывал во сне.

Сквозь неплотно зашторенное окно пробивалось солнечное утро, освещая комнату, в которой ничто  не напоминало о вчерашнем вечере. Стол был пуст, одежда аккуратно развешана на спинках стульев. Виктор с удивлением подумал,  как у Женьки в ее вчерашнем состоянии еще хватило сил навести в квартире порядок. Инна, его жена, махнула бы на все рукой, оставила бы до утра – так было после ухода гостей в праздники, после дружеских вечеринок. Так было, когда он однажды остался у нее после того, как все разошлись, потому что уже было решено, - через неделю они распишутся.

Ага, ну наконец-то - вспомнил о семье, о жене, детях. Теперь нужно искать себе оправдание, да? У меня плохая жена?  Глупость! И неправда. Разве в этом дело?
Виктор повернул голову, посмотрел на Женьку, свернувшуюся клубочком у его левого  бока, и волна нежности захлестнула его. Господи, как, наверно, они могли быть счастливы, если бы не тогдашнее ее упрямство и не его обида! Только теперь он понял, что в прошедшие  годы у него не было иной любви, кроме той, школьной, что испытывал он к Женьке. Наверно, это чувство, как осколок в теле старого солдата, сидело в нем до поры, напомнив о себе только сейчас. Случайная встреча -  будь она неладна! - почему, зачем разбередила она старую рану?!

Имели они с Женей право на запоздалое счастье? С Инной все ясно – симпатия, привычка, привязанность. Даже разбираться не стоит – слишком очевидно. В частых командировках у него не раз была возможность изменить жене, но никогда он не воспользовался ею. Наверно, нужно было настоящее чувство, чтобы бросить его в объятия другой женщины. И вот оно! И что теперь с этим чувством делать? Ведь вне этой комнаты существовали, кроме Инны, еще и маленький Димка, и совсем еще кроха Маринка – его дети, которых он боготворил и без которых не мыслил жизни. Как с ними-то быть? Оставить их ради Женьки? Вырастут – поймут? Так им еще вырасти надо, чтобы понять! Почему вчера об этом не подумал?  Почему единственные лишь воспоминание и жалость руководили им?

Нет, он не имел никакого права поддаваться чувствам и дарить надежду изверившейся женщине, у которой так нескладно сложилась жизнь. Что он скажет Женьке, когда она проснется? Мол, извини, дети – это святое?

Ей-то какое дело до этого?! Человек эгоистичен в любви: бросило же его к Женьке, позабыл обо всем на свете, как только понял, что по-прежнему любит ее! Почему же она должна понять его, прислушаться к голосу рассудка, не сердца, когда, наконец, забрезжила надежда покончить с тоской одиночества, которая так ее мучает? И где, спрашивается, была его голова, когда еще можно было остановиться, оставив все в прошедшем времени?

Да, он всегда знал, что их союз с Инной, как говорят в интеллигентных семьях, был хорошей партией, построенной не на любви, а на взаимной симпатии. И его вполне устраивала такая ровная, спокойная жизнь – у них с женой никогда не случалось ссор и скандалов. Теперь же, после случившегося, он вряд ли  сможет, как прежде относиться к Инне. Наверняка, он будет рваться сюда, изворачиваться, врать, чтобы украсть у жизни несколько часов счастья для себя и Женьки! Надо же было случиться этой встрече, черт бы ее побрал! Так все было просто. А сейчас казнись, ищи выход! Какой выход?

Может, объяснить Женьке ситуацию, пусть сама все взвесит, решит. Как скажет, так и будет. Честно, благородно. Пусть только не подумает, что он испугался жить с калекой

Виктор тут же мысленно обозвал себя тряпкой: мужик называется! Ишь, как легко хочет выкрутиться, взвалив на плечи Женьки еще одну тяжесть. Пусть она от него еще раз откажется, и его совесть будет чиста, так? Да уж – благородней некуда! Нет, сам наломал дров, сам и решай, как быть. Как примирить два чувства, столкнувшиеся в нем сейчас? Ведь Инна никогда не отдаст ему ребят. Остаться с Женей и рваться к ним? Или оставить  все как есть и сходить с ума по ней, зная, что ей тут очень худо?

Он потянулся к лежавшим на тумбочке сигаретам, щелкнул зажигалкой, вдохнул терпкий дым. Женька зашевелилась, забормотала сонно, расслабленно:

- Как же хорошо, правда? Витюша, родной, любимый! Какие же мы глупые с тобой были, правда? Я теперь тебя никому не отдам, никуда не отпущу. Нет, правда, ты не пойдешь сегодня разбираться со своими газетными кляузами, а я прогуляю школу. Придут за мной, а я дверь не открою, скажусь больной. Я ведь и правда только теперь поняла, как сильно тобою больна. Лежи-лежи, я сейчас сварю тебе кофе, и ты мне про себя расскажешь все-все. Я ведь тебе вчера слова не дала вымолвить. Увидела тебя, с ума чуть не сошла. Я тебя вспоминала миллионы раз, думала, какая я ж когда-то дура была, кляла себя за глупую девичью гордость! Все эти годы тебя вспоминала и кляла себя за гордыню. А вчера, как почувствовала что-то, решила дорогу срезать и пошла из магазина домой через площадь, а там ты. А теперь ты здесь, со мной, и все стало на свои места…

Ему только что казалось, что было еще время все обдумать - в запасе три дня командировки. Но Женька сама заговорила о будущем, и попытка обмануть себя или как-то оттянуть неминуемый момент объяснения не удалась. Он еще минуту назад ломал себе голову в поисках выхода, а у нее все получилось вдруг ясно и гладко. Даже не спросила ни о чем, распорядилась его судьбой так, словно с его школьной попытки  вручить ей свою жизнь не прошло десять лет. И будто не встретились они случайно лишь вчера, после разлуки, в которой много чего  произошло. Казалось, она забыла, что он не свободен, и рассказывала, как и где они будут жить, и что первым их ребенком будет обязательно девочка…

Он как будто выдернул шнур из розетки: отключился и больше ее не слышал,  пытаясь взвесить все холодно, спокойно. Но как только приходил к выводу, что нужно все оставить, как прежде, сердце возражало: как прежде уже не будет, даже если очень сильно этого хотеть. Но он просто обязан подавить эту неожиданную вспышку чувств и забыть то, что  произошло. Ради детей, которых он не может предать. Он на миг представил перемазанную шоколадом мордашку Маринки, хитроватую физиономию Димки и понял, что если сейчас не остановит Женьку, то потом у него не станет на это сил.
Что делать, если они опоздали? Нельзя, невозможно быть счастливыми за счет других. Жизнь случайно подарила им полсуток этого счастья, и не надо жадничать – спасибо ей за это.

Теперь и у него выходило все гладко, но сказать об этом вслух было очень трудно. Во рту пересохло, и он хрипло выдавил:

- Жень, пожалуйста, остановись, - слышишь? Мы опоздали! Понимаешь: опоздали на целых десять лет! Ты прости, что так вышло.

Он ждал упреков, слез, истерики, но она лишь молча отодвинулась и затихла, крепко зажмурив глаза, чужая и холодная. Только лоб ее опять прорезала тоненькая морщинка и лицо сделалось серым.

Щемящая жалость, точно напильником, скребнула по его напрягшимся нервам раз, другой, третий. А потом напильник заработал на полную, и от боли у Виктора потемнело в глазах. Он торопливо одевался, боясь не сдержаться, а пальцы не слушались, застегивая непонятно когда выстиранную и поглаженную Женькой рубашку.

Лишь закрывая за собой  дверь, он услышал за спиной протяжный жалобный стон, отбросивший его назад. Он отчаянно заколотил в дверь кулаками, кляня себя последними словами за бегство без объяснения. Кто его гнал в шею? Ведь можно было спокойно все обсудить. Вместе они что-нибудь придумали бы! Ничего, он сейчас вернется, скажет, что сморозил глупость. Как тогда, десять лет назад. Она поймет и простит.

Но Женя не открывала. И, как ни прислушивался Виктор, за дверью стояла тишина. Он бессильно уронил руки, постоял немного, а потом, словно очнувшись, медленно пошел вниз по лестнице.

На площадке этажом ниже приоткрылась дверь. Высунулась голова, увенчанная бигуди. Любопытное сморщенное лицо проводило его недовольным взглядом…