Анисия

Анисия
Деревня встретила меня солнцем и буйным цветением невысоких яблонь, которые росли то дичками, то по-хозяйски переваливались через заборы деревянных домов. Всюду горела свежая, ещё не запылённая трава. Вдалеке темнел лес, а перед ним, словно огромное серебряное блюдо, сияло озеро.
Я оказался здесь по долгу службы и хотел поскорее разобраться с делами: взять необходимые замеры, сделать нужные фотографии, заполнить соответствующие бумаги. До близлежащего города было километров пятнадцать, и водитель отпросился у меня, сказав, что к вечеру непременно вернётся. Мы выехали за границы поселения, и он высадил меня около небольшого луга, а сам развернулся и быстро исчез, оставляя за собой прозрачную дымку серой пыли.
Через луг я побрёл к реке, где и намечались мои работы, и только теперь увидел, что в стороне пасётся стадо рыжих и чёрно-белых коров. Стадо шло медленно наперерез мне и вскоре мы должны были пересечься в какой-то невидимой точке. Я прибавил шаг, но наша встреча, тем не менее, произошла, так как коровы хоть и казались неповоротливыми, но двигались довольно быстро. Я остановился, и заметил, что за коровами следует крепкий рослый мужчина с чёрной кустистой бородой и густыми бровями. Глаза его смотрели прямо и строго, каждый шаг был уверенным и твёрдым. На плече мужчины висел толстый плетёный кнут. Одежда на незнакомце была явно не по погоде: поношенный овчинный тулуп, накинутый поверх тёмной свободной рубахи, широкие штаны и высокие тяжёлые сапоги.  Во всём образе его прослеживалось что-то исполинское, первобытное и основательное. Я поприветствовал, но мужчина даже не взглянул в мою сторону, а просто прошёл мимо. Мне показалось, что, вероятно, он глух, и я решил, что пытаться знакомиться больше стоит.
С делами я управился к обеду. День нагрел воздух так, что дышалось теперь с трудом. Очень хотелось пить. Добравшись до деревни, я нашёл единственный там  магазин и, оказавшись внутри, попросил бутылку шипучего кваса. Пышнотелая продавщица ловким движением достала бутылку с верхней полки и подала мне. Пока я отсчитывал деньги, она не без интереса разглядывала меня, а потом начала расспрашивать: откуда я и для чего приехал.
Я ответил, что работаю инженером и здесь для того, чтобы собрать информацию о местности. Продавщица начала уточнять детали, но тут в магазин вошла не менее дородная, но относительно молодая девушка с ребенком, которому было года три, и попросила кусок масла, гречневую крупу, пачку сахара и приправу. Мне не хотелось возвращаться на улицу, и я отошел в сторону, чтобы потянуть время.
Деревенские магазины отличаются от городских своими ценами, а ещё изобилием самых разнообразных товаров. Тут и продукты, и семена, и садовая утварь, и посуда – всё стоит в разы дороже, чем в городе, но со временем всё равно распродаётся. Поломав лопату за новой не поедешь, вот и приходится переплачивать. Я стоял и делал вид, что высматриваю ещё что-то для себя, но женщинам не было  до меня никакого дела, они уже несколько минут обсуждали рождение телёнка и предстоящие посевные работы. Ребёнок между тем, утомлённый долгим бездействием, дёргал мать за подол и капризно хныкал, а та не обращала на него никакого внимания. Спустя время он заметил меня и стал с интересом разглядывать одежду и дорожную сумку. Я подманил его пальцем и достал из сумки рулетку. Малыш с огромным любопытством наблюдал, как я прикладываю рулетку то к витрине, то к подоконнику, а женщины между тем уставились на меня с замершей улыбкой на лице.
Продавщица тут же рассказала про меня девушке, что я инженер и тут по делу, а потом резко округлила глаза и с какой-то таинственностью в голосе начала шептать:
-Ты слышала про Настасью? Опять, говорят, с Володькой поругалась.
-Вот неймётся ей! – возмутилась молодая, вытаращив глаза.
-И не говори, - продолжила продавщица, упёршись локтями и грудью в высокий прилавок, - Володька мужик спесивый, терпеть не станет. Выгонит того гляди, как Демьян свою Ульянку.
-Да уж не ровняй Володьку с Демьяном-то, усмехнулась молодая,- Володька конечно горячий, но всё ж характером слаб и отходчив, вот и вертит им Настька как хочет, а тот как бы не злился, всё равно простит.
-Может, простит, а может, и нет, - с лёгкой досадой ответила продавщица.
Далее их разговор перешёл на сплетни и я, не имея более желания слушать подобные разговоры, решил пройтись по окрестности. Делать было нечего, и спешить некуда. Беспокоить шофёра звонком не хотелось. Я приехал сюда издалека, из огромного города, сначала я летел на самолёте, затем провёл пару часов в автобусе, ранним утром заселился в гостиницу и вот, наконец, на казённой машине оказался тут. Путь обратно был таким же нелёгким, и я решил воспользоваться  возможностью погулять до вечера на природе.
Всюду разлилось горячее дневное солнце. Небо было чисто-голубым и лишь изредка по нему проплывали вспененные высокие облака. Белоснежные гуси паслись в желтых одуванчиках, в тени, роняя с языка слюну, пыхтела беспородная чёрная собака. Дети, лет десяти, то и дело проезжали мимо меня на велосипедах, и мне, при виде их, вспоминалось детство.
 Я заметил, что деревня неоднородна. Одни дома были совсем ветхими и даже брошенными, другие наоборот, выстроены из кирпича, с красивыми крышами и фасадами. Видел я и другие деревни, совсем забытые и почти вымершие, где окна во многих домах заколочены досками, участки заросли бурьяном, а из населения остались лишь старожилы, но эта находилась неподалёку от маленького городка, и он подпитывал её жителями, стройматериалами и обновлял прежний вид.
Я шёл и размышлял о том, что, возможно, пройдёт ещё лет десять – пятнадцать и всё изменится окончательно. Деревни не вымрут, как предсказывают многие, они просто переродятся, станут удобнее и современнее, а пока я наблюдал некий стык времён, где прошлое столкнулось с настоящим и существовало теперь вместе, как единое целое.
Попутно я делал фотографии, сам не зная для чего. Я никогда не был фотографом,  если только того не требовала работа, но теперь мне почему-то хотелось запечатлеть резные наличники, старую телегу, обвалившийся в себя дом и этих белых гусей, и чёрную собаку. Мне казалось, что это может больше не повториться и внутри зарождалось желание успеть сохранить это, хотя бы на снимках.
Я пробродил весь день и даже успел вздремнуть в тени ветвистого тополя, но шофёр не возвращался. Я позвонил ему, он не ответил и лишь спустя час сам набрал мне. Он сказал, что его машина поломалась прямо на трассе, и он именно в этот момент пытается починить её. Я попросил, чтобы за мной отправили другую, на что он стал уговаривать не сообщать руководству, ведь тогда узнают о его отлучке, а это грозит проблемами. Мне ничего не оставалось, как провести ночь здесь.
Я долго сомневался и никак не мог принять сложившиеся обстоятельства: ну надо же! До города каких-то пятнадцать километров, а я застрял тут, поэтому решил попросить кого-нибудь довезти меня за любую плату или хотя бы узнать у местных номер такси. Эти мысли утешили меня, но как назло улица оказалась пустой. Я подошёл к одному из домов и решительно постучал в окно. Никто не выглянул, занавески даже не шелохнулись и я уже решил уйти, как вдруг двери отворились, и в проёме появилась высокая сухая старуха в чёрном платке, чёрной кофте и чёрной юбке. Плечи и спина её были прямые, как у молодого солдата, хотя возраст, кажется, перевалил за семьдесят. Она уставилась на меня по-вороньи, пристально впившись острыми немигающими глазами. Землистый цвет придавал лицу угрюмость и таинственность. Она ничего не говорила, и если бы я не был скептиком, то непременно решил бы, что передо мной самая настоящая колдунья.
Я сделал пару шагов навстречу и начал объяснять, что застрял здесь по воле случая, хотя отчётливо понимал, что старуха совсем не та, кто мог бы мне помочь. Она внимательно выслушала меня, а потом строго произнесла: «Заночуешь тут». Я стал наотрез отказываться, не хотелось мне провести ночь в доме старой ведьмы, но она развернулась и направилась к дому. Мне ничего не оставалось, как проследовать за ней с громкими воплями, что, мол, это лишнее, и я не хотел бы стеснять, что доберусь как-нибудь сам, но оказавшись внутри, изумился. Никогда ещё мне не доводилось видеть таких домов. Современные старки и старухи давно поняли, что блага цивилизации куда удобнее прежних вещей. Так вёдра стали железными и пластиковыми, скатерти не тряпичными, а клеёнчатыми, на смену самовару пришёл чайник и даже сам чай стал другим. Но тут всё было выполнено в старом строгом стиле, будто время забыло навестить этот дом. На окнах висели очень простенькие занавески без каких-либо узоров, вышивки и прочих украшений, вдоль стены стояла деревянная лавка, а под ней я заметил небольшой сундучок, также выполненный из дерева. В центре избы находился стол, а на нём красовалась тёмно-красная скатерть с густой бахромой по краям. В левом углу избы  разместился внушительный иконостас с несколькими выцветшими старинными иконками, а в правом углу находилась печь. Над печью висело множество трав, они были связаны бичёвкой в небольшие веники, тут же болтались вязанки лука и чеснока. На лавке я увидел корыто с толкушкой, а на дне корыта скорлупу. У боковй стены стояла идеально-заправленная кровать с треугольной подушкой во главе, а у самого входа темнел железный умывальник.  Куда бы я ни посмотрел, всюду мой взгляд натыкался на непривычные вещи: размашистое коромысло, круглое сито, плетёная корзина, глиняные горшки. В таком доме можно было бы проводить экскурсии, и лишь электрическая лампочка служила напоминанием тому, что я нахожусь в сегодняшнем дне. Я не заметил ничего, что имело бы яркие магазинные наклейки или обёртки. Строгий уют царил в каждой детали просторного помещения. Удивительно, но даже воздух здесь казался другим. Я ощутил в себе странное присутствие сильного здоровья. Мне вдруг почудилось, что если бы я жил в таком доме и питался с этой земли, то никакие болезни не коснулись бы меня и я был бы крепче, сильнее и трудолюбивее.
Старуха взяла ухват и достала из печи чугунок, в котором кипел тёмно-бардовый суп. После, она поставила на стол две деревянные тарелки и выложила две деревянные ложки. Я сел.
-Какой необычный у вас дом, - вымолвил я, наконец. – Всё из дерева! Как в музее.
-Муж покойный бондарём был, - отозвалась старуха. – От  него всё осталось. Да ты к столу-то ближе садись, не бойся.
Я придвинулся, а она между тем, поставила передо мной тарелку с супом и достала хлеб. Я был голоден и отказываться не стал. Суп мне показался очень вкусным то ли от того, что он бы приготовлен в русской печи, то ли от моих долгих дневных скитаний. Ужинали молча. Моя новая знакомая оказалась не из болтливых. Ела она не спеша, словно совершала какой-то особый ритуал. Её тело было недвижным и тёмным, лишь уверенная рука мерно двигалась от тарелки ко рту и обратно. Я, глядя на неё, тоже старался не торопиться, но голод всё же заставил меня управиться с супом быстрее хозяйки. Доев его, я отложил ложку и небольшой кусок оставшегося хлеба, поблагодарив за угощение, но старуха строго взглянула на меня и тихим голосом произнесла:
-А хлеб-то ты, милок, доешь нельзя оставлять, голод накличешь.
Я вдруг понял, что она верит в разное и не смел ослушаться. Её взгляд и изменившиеся черты лица говорили о том, что я неким образом оскорбил пищу, имеющуюся в доме, и хлеб был самым священным предметом среди всего. Кусок я, конечно, доел, а после хозяйка разлила по кружкам травяной чай. Он был очень ароматным и так приятно пился, что мне не хотелось к нему ни печенья, ни конфет, поскольку они испортили бы весь имеющийся вкус. За чаем мы разговорились и я узнал, что старуху зовут Анисия, живёт она одна уже много лет и никогда не ездит в город. Как она сама выразилась: «Бабе дорога -  от печи до порога».
-Не тяжело вам одной, не скучно? – спросил я, прихлёбывая из кружки.
-А когда ж скучать? – удивилась старуха, - до вечера день долог, коли, дел нет, а у меня они всегда имеются. Как без мужа осталась, так и не присела до сих пор.
-А дети?
- Не дал нам Бог с Аркашей детей, видимо грех на мне какой-то был. Ох и горевал же он по этому поводу.
- Аркадий – это ваш муж?
-Муж, муж… Царство ему небесное, - с грустью отвечала Анисия. Рукастый был, головастый, а по молодости первый красавец на деревне. Работа у него в руках так и горела, никогда без дела не сидел. Росли-то мы вместе, потом он в армию ушёл, а как вернулся, увидел меня и про всё позабыл. Я-то тоже ничего была, даром что высоченная, как каланча, а он всё равно своё: «Люблю, - говорит, - не могу». Слухи быстро разбежались, что нравлюсь я ему, только он всё робел, первым не подходил, зато как увидит кого рядом со мной, сразу руки в ход. Ну, потом-то уж пообвыкся, подарки стал дарить.  Я с родителями тогда жила. Отец сразу сказал, что за бездомного не отдаст. Аркаша с братьями дом выстроил. Поженились.
- А разве бондарь востребованная профессия? – прервал я.
- Да как же не востребованная, - продолжила Анисия, - Аркаша бочки такие делал, что к нему со всех городов ехали. Кто для хозяйства покупал, кто для настоек, кто для солений и прочих надобностей. Он дерево чувствовал, слышал. Сразу мог сказать -хорошая древесина или нет. Отец у него тоже по этому делу, да вот запойный был, прости Господи его душу.
- А как так вышло, что он рано умер?
Анисия погрустнела и поставила на колени корыто со скорлупой.
-Давно это было, пришли к нам в деревню цыгане. Ходили всюду, попрошайничали. Бабы на улицу вообще носа не показывали – боялись. А я как-то раз к матери бегала. Иду обратно, а навстречу мне она – маленькая, черноглазая, на плечах шаль, юбка тёмная в пол. Зубы у неё, как жемчужины – белые, крепкие. «Дай, - говорит, - погадаю тебе, красавица». А сама хитро так смотрит. Я стою ни жива, ни мертва, а она руку тянет. «Детей, - говорит, - нет у тебя и не будет, а вот муж хороший. Твоя жизнь с его будто-то две ниточки переплелись, только умрёт он раньше, будешь одна свой век доживать». Она ещё что-то говорила, да я как про Аркашу услышала, больше уж ничего не помню. Бросилась домой, прибежала, плачу, а он меня обнимает, целует в мокрые щёки и приговаривает: «Что ж ты глупая, веришь во всё! Да ты погляди, меня поленом не перешибёшь. Нечего раньше времени живого  хоронить. Не умру я, не умру!».  Ну и забылось всё. Поехал он как-то раз с мужиками лес валить, там-то его и придавило. Перешибло всё-таки. Я тогда уж за ним хотела. Выла ночами, как волчица и вспомнила слова, сказанные мне, что доживать одна буду. Так оно и вышло.
Анисия замолчала.
Я видел, как ей и радостно, и больно было вспомнить то время, ведь всё что у неё было хорошего в жизни, длилось совсем не долго, и я решил переменить тему.
-А зачем вы скорлупу толчёте – для земли или для птицы?
Анисия, видимо, ещё растревоженная памятью о муже, тяжело вздохнула:
-Так ведь не растолчёшь, черти играться придут и будут всю ночь трещать.
-Какие такие черти? – изумился я.
- Известно какие, - отвечала Анисия, снова переходя на спокойный и размеренный голос – те, что на болотах да в лесах живут.
Я уже хотел усмехнуться, но поймал себя на мысли, что хоть и не верю в этакие наивные истории, но сам процесс рассказа мне нравится. Во мне боролись два человека – взрослый и ребёнок. Чем больше я смирял своё неверие, тем младше становился. Анисия говорила абсолютно искренне, так как сама считала всё сказанное правдой, и я не стал перебивать её.
-Аркаша мой, - начала она, - уехал в город на несколько дней. Ох и боялась я одна без него. Это теперь уж привыкла, что ж мне старой будет-то, а молодая была от каждого ветерка, от каждого шороха столбенела. Ходили мы с подругами ягоды да травы собирать, не заметили, как вечереть стало. Пока к деревне подошли солнце уж почти село. Они по одной дороге к своим домам, я мимо озера по другой. Иду, а над озером зелёный туман стоит, да такой густой, что сквозь него ничего не видать. Удивилась я, но загляделась. Никогда такой красоты не видела. Подхожу ближе, а в тумане будто плещется кто-то, фыркает, резвится. Ну, думаю, мужики, наверное, коней купают. Глядь на тропку, а она и, правда, вся в копытах, только не в конских, а в меленьких, будто от козы. Знать-то бабы пришли, только чего им на озере делать, ближе до реки дойти с бельём-то. Крикнула я в туман, поприветствовала, никто не отозвался, наоборот, тихо стало – ни плесков, ни голосов. Испугалась я, домой поспешила, а за мной будто-то цокот стоит. Обернусь, нет никого. Домой пришла, избу заперла, свет погасила и в кровать сразу. Так, думаю, утро быстрей настанет и всё пройдет. Да не тут-то было. Снова цокот, только теперь уже отчетливый и вокруг избы. Смотрю на занавеску, а там тени мелькают – быстрые, маленькие. Ну и догадалась я, что черти в тумане купались, а теперь ко мне пришли. Накрылась одеялом, от страха все молитвы позабыла, щурю глаза, а по телу дрожь бежит. Цокот между тем на крышу перебрался. Вскочила я, закрыла печь и слышу голос скрипучий, протяжный, будто дверь заскрипела: «Анисия! Анисия!». Тут уж я к образам кинулась, встала на колени, прошу Бога, чтобы сохранил, крещусь. Голос затих, потом зашипел и тихо стало. Я с той поры ночью на улицу не хожу, да и теперь уж скоро солнце сядет, нечего после захода о чертях говорить. Они это любят, сразу же прискачут послушать.
Анисия встала и начала готовить постель. Постелила она мне на той самой печке, про которую только что говорила, а сама, перекрестившись несколько раз перед иконами, тоже стала готовиться ко сну. Я залез наверх, но мне не спалось. За день я очень устал и, если бы хоть на секунду прикрыл глаза, то непременно заснул, но мне почему-то было жаль так скоро уходить отсюда, ведь утром, я сразу же буду вынужден уехать, и не будет больше ни одного разговора, ни одной истории. Я не знал, что спросить и поэтому начал рассказывать сам.
- Видел я у вас пастуха сегодня. Странный он какой-то. Немой что ли.
-Демьян, - с усмешкой в голосе протянула Анисия.
Я тут же припомнил разговор продавщицы и девушки о Демьяне и какой-то Ульянке.
-Он кого-то из дома выгнал? – спросил я в страстном нетерпении.
Анисия погасила свет и легла. В избе стало темно, но глаз быстро привык и предметы стали различимы. Я удивился тому, какая здесь тишина – невесомая, обволакивающая, мягкая. В городе такой тишины никогда не бывает. Голос Анисии звучал в ней как негромкая песня, заполняя собой всё пространство и мою голову.
-Говорят, когда мать Демьяна под сердцем носила, то испугалась огромного пса. Пасть у него была красная с большими белыми клыками, а шкура косматая и грязная. Беременным нельзя смотреть на зверей, а то ребенок зверем родится, так оно и вышло. Родился Демьян крупным, горластым, с длинными черными волосами, ел за двоих и рос на глазах. Упрямый до ужаса! Что не по нему - насупит брови и всё равно по-своему сделает. Ни наказания, ни слова не помогали, своя у него правда была. Вырос он крепким, смышлёным, любая тяжелая работа ему будто в радость была и легко давалась. Мужикам срубы помогал делать, дрова рубил, на ферме ему цены не было, как что надо, так Демьян в помощь. Основательный, молчаливый, дом себе выстроил и не смотри, что молодой. Не было в нём ни ветра, ни глупости. Только вот на девок вовсе не глядел, да и побаивались его немного, уж больно скрытный, норовистый, с таким жить только горе солить. Раз приехали к нам в деревню городские к кому-то из соседских повидаться, ну а с ними Ульянка. Было ей тогда лет двадцать – красивая, белобрысая, тощая – в чём душа только держится, но бойкая и с характером. Ни стыда у неё, ни порядка. Хохотала, да нагишом почти всегда ходила. Девки местные её как-то разом невзлюбили, только вот ей не горе, от всех отсмеётся да отвертится. Вот тут и стали замечать, что сошлась она с Демьяном нашим. Ластится к нему, как кошка, а он и слова поперёк ей не говорит. И на реку они вместе и на луг, говорили, что даже ночью встречались. Она им и так и этак, а Демьян как игрушечный, как себе не принадлежит. Суть да дело уехал он за ней в город, да вскоре вернулся. Не сложилось у него в чужой стороне жить. Вернулся один – лица нет, бледный неделю ходил, похудел даже. Думали всё, наигралась парнем и поминай, как звали, да только вот нет, приехала вскоре за ним и стали они вместе жить, поженились даже. Ульянка к работе не приспособленная, с людьми неуживчивая. Огород у неё заросший, хозяйства никакого, да и зачахла она как-то от жизни этой не своей, но любила, видать, сильно. А Демьян за десятерых работал - всё для неё и не беда, что за домом она не смотрит, да еду плохо варит. На руках готов был носить, пылинки сдувал. Нажили они двух детишек. Ульянка вроде образумилась, присмирела, всё своим чередом пошло. Только вот пришел весной из армии Сашка Батрков. Уходил тощим, хилым, неказистым, а вернулся, так мужик мужиком. Глаз горит, грудь колесом, зубы вечно кажет – улыбается. Ну, тут Ульянка и не сдержалась. Захотелось ей молодость вспомнить, и пошла она вразгул. Сначала вроде как тайно, а потом уж и вовсе без стыда, без совести. Демьян как узнал, пошёл к Сашке, думали, зашибёт, а Сашка ему и говорит: «Ты Демьян, не пара ей, не уж то сам не видишь? С тобой она про всё позабыла, а со мной вспомнила». Демьян от таких слов обессилел будто бы, сам понимал, что не пара он Ульянке, что тяжело ей тут. Месяц они ещё маялись вместе. Демьян ничего не говорил, не замечал будто, а Ульянка затихла, не смеялась больше, но улыбалась всё время неприятно, по-злому, и глаз у неё по-дьявольски горел. Ничего не пожалела, ни Демьяна, ни детей. Забрала ребят и с Сашкой в город. Говорят, выгнал её Демьян, да вот только байки это всё. Если б выгнал, то сразу, а так терпел. Сама она ушла и ничего уж тут больше не скажешь.
-Так значит он не немой?- спросил я.
-Да уж не немой, просто раненый, - отвечала Анисия. У человека горе в глазах живёт. У Демьяна они чёрные, тяжёлые. Не любит он людей с тех пор, сторонится.
-А с детьми он видится?
-Видится, приезжают. Только в это время он и улыбается, а потом опять в себя уходит. Дочка у него красивая, вся в Ульянку, а сын усидчивый, ранимый – в себя пошёл.
Она говорила ещё что-то и о детях, и о Сашке. Слова сливались во что-то единое и уже не понятное.
Я слушал и у меня перед глазами вдруг стали появляться причудливые картины, где черти плещутся в зелёном тумане, где Демьян с Ульянкой идут по жёлтому лугу, где лежит человек придавленный огромный деревом и изо рта у него медленной вязкой струйкой сочится тёмная кровь. На фоне всего звучит уютный голос Анисии, и я уже не могу отличить реальность от сновидений. Лишь под утро я провалился в такой глубокий сон, что уже ничего не видел. Воздух стал свежим и я накрылся с головой. Спалось  сладко, но чья-то рука тронула меня за плечо, я проснулся. Анисия стояла на табуретке и шептала: «Приехали за тобой, вставай».
Мне было лень выбираться из тёплого места, но я поднялся и осмотрелся. Робкий рассеянный свет заглядывал в окна, на улице тарахтела машина. Я спустился и стал надевать верхнюю одежду. Анисия уже убрала свою постель и разжигала огонь. Я достал деньги и положил на стол:
-Это вам за беспокойство.
- Нельзя на стол деньги класть, убери, - строго приказала Анисия. На столе едят, а не деньги считают.
-Возьмите,- протянул я,- нечем мне больше Вас благодарить.
Анисия взяла деньги и сунула их под скатерть. Мы присели на дорожку, и я оглядывал избу с какой-то жадной грустью. Мне хотелось запомнить всё до мелочей.
Когда мы вышли на улицу, я увидел, что прошёл мелкий утренний дождь и на траве блестели частые капли. Дорога была сырой, а небо белым и бездонным. Водитель виновато объяснялся передо мной, а я смотрел на Анисию, на её прямую недвижную фигуру, застывшую в проёме оградных дверей и внутри меня что-то тревожило.  Я махнул ей, а она, перекрестив меня, сказала, что дождь бывает в добрый путь, так мы и попрощались.
В машине я снова задремал, а когда открыл глаза, то меня встретил просыпающийся город с суетой, шумом и озабоченными людьми. Жизнь гудела, бежала, торопилась и текла, но я знал, что где-то там, в простой деревенской избе жив ещё человек, которого время обошло стороной и от этого знания на сердце становилось тепло и тихо, как бывает на душе от доброго слова, сказанного в нужный момент.