Сломанная шпага

Как-то раз, находясь в крайне стесненных материальных обстоятельствах (проигрался на бегах в пух и прах) я был вынужден заниматься штукатурным промыслом в Швейцарском городке Берн. Мы с приятелем, тромбонистом-виртуозом, романтиком и неутомимым бабником, Юркой Банщиковым, реставрировали комнатку на Рю де Божоле, которую некогда, в Х1Х веке, снимал наш знаменитый литературный критик и поэт Николай Александрович Добролюбов.
В спальне, под полуистлевшем, полосатым матрасом, я случайно обнаружил пожелтевшие листочки, исписанные знакомым, мелким, девичьим, аккуратным почерком Добролюбова. Многие буквы уже невозможно было прочитать, но я, стиснув зубы, сжав кулаки, прочитал. Это были неизвестные широкой публике юмористические рассказы Николая. Известно, что Добролюбов был большой забавник и шутник. Иногда он мог своим острым, сатирическим пером, рассмешить до слез своих друзей, среди которых был и Николай Гаврилович Чернышевский. Друзья никогда не обижались на памфлеты и сатиры Добролюбова, а наоборот, всячески одобряли эту тайную творческую страсть. Один из юмористических рассказов Добролюбова я предлагаю вашему вниманию.

СЛОМАННАЯ ШПАГА

1.
Утро девятнадцатого мая 1864 года выдалось туманным, дождливым, холодным, мрачным и унылым. На Мытнинской площади собралось около 200 человек: литераторы, поэты, танцоры, композиторы, арматурщики, банкиры, прозекторы, конюшие, мажордомы, Петр Чайковский, корректора из "Собеседника", Виссарион Белинский, литературные критики, Федор Достоевский с йоркширским терьером на руках, онанист Гольдман, омбудсмены, народовольцы, мещане, Герцен, зеваки, Добролюбов, проститутки, скотоводы из Башкирии, Сара Бернар, проктологи, бургомистры, форсунщики, золотари, Модест Мусоргский, сотрудники издательств, студенты, издатель Сытин, переодетые сыщики, целовальники, ярыжники, яичных дел мастер, Карл Фаберже с яйцом в руке, ямщики, крепостные крестьяне, царские сатрапы. К моменту оглашения приговора собралось уже около двух с половиной тысяч человек. По периметру площадь была оцеплена городовыми и жандармами. Подъехала тюремная карета, запряженная тройкой гнедых в яблоках, из которой вышли трое.
Один печальный, долговолосый, в пенсне и в модной фуражке грыз яблоко, два других, веселые, румяные, непримечательные персоны в полумасках, без особых примет, похожие на секретных агентов царской охранки. Посреди площади стоял высокий столб с цепями, к которому и направились вновь прибывшие. Пристяжной конь, испугавшись толпы, навалил изрядную кучу яблок.
Все замерло, когда печальный очкарик поднялся на возвышение. Солдатам скомандовали: «На караул!», а один из веселых палачей снял с осужденного фуражку и надел ее на свою голову задом-наперед, скорчив на безобразном, рябом лице уморительную, страшную рожицу. Началось чтение приговора. Неграмотный палач, нарочито кривляясь, куражась, читал громко, картаво, шепеляво, с заиканиями и икотой. В одном месте он едва выговорил: «нахблпрвдкнлахуй ревлцных идей». По лицу осужденного очкарика пробежала кривая ухмылка.
В приговоре объявлялось, что своей литературной деятельностью Чернышевский имеет большое влияние на молодежь и что за злой умысел к свержению существующего порядка он лишается прав и ссылается на каторгу на 14 лет, а затем навсегда поселяется в Сибири. Да, друзья! Это был светило русской революционной мысли, сам Николай Гаврилович Чернышевский!
Он старался не выдавать своей тревоги, страха, волнения, и все время отыскивал кого-то в толпе. Когда приговор был прочтен, великого сына русского народа, веселый палач, с озорной улыбкой, обнажив желтые зубы, опустил на колени революционера. Николай заволновался:
- Что? Что вы собираетесь делать? – в тревоге воскликнул он, оглядываясь на палача, от волнения пустив небольшого петуха.
- Шпагу щас будем над головой твоей ломать! – успокоил его веселый палач и заразительно рассмеялся, потирая жилистые руки.
- Не надо! Прошу вас! Ради всего святого! Только не шпагу! – воскликнул Чернышевский. Скупые, революционные слезы выступили на его мужественных глазах.
- Не могу, барин! – вздохнул палач, с саркастическим смехом доставая из мешка ножны, - Я выполняю свой долг. Это – геополитика! Ничего личного!
- Да, черт побери, есть ли у вас хоть капля жалости?
- Что есть, то есть, - ответил палач, давясь от смеха, доставая шпагу из кожаных ножен, - но в моей работе жалость неуместна.
- Ну почему? Почему именно шпагу? Может все-таки палаш какой-нибудь сломаете, саблю, рапиру, на худой конец? Трость какую-нибудь сломайте. Оглоблю! Сломайте систему! Что за самодержавный бред? Не губите, братья! Не надо шпагу ломать над головой моею! А уж если ломать- то сломайте ее в районе моего афедрона, на худой конец!
- Не… Никак не можно! Приказано – шпагу сломать над головой вашей! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха….. Я вам поднял настроение, хотя бы чуть чуть?
- О! Проклятый, жестокий, бесчеловечный, царизм! – воскликнул в отчаянии Чернышевский, в слезах вознеся руки к небесам.
- Да вы – бунтарь, батенька! – хохотнул палач. И в ту же минуту над революционной головой раздался металлический треск, противный хруст разломанной шпаги. Николай Гаврилович, гортанно вскрикнул, словно буревестник, и потерял сознание. Веселые палачи озорно встряхнули революционера, привели его в порядок, дали понюхать нашатыря, карболки, касторки, катяшок скунса, а затем приковали его к позорному столбу. Четверть часа стоял Николай Гаврилович посреди площади, переминаясь с ноги на ногу, выискивая кого-то в толпе зевак. Увидев Белинского, приветливо помахал ему рукой. Белинский, в кудрявом парике, в кумачовой рубахе, загримированный под цыгана, держа коня под уздцы, смущенно отвел взгляд, сделал вид, что это приветствие к нему не относится. Однако стоявший рядом шпик, что-то записал себе в блокнотик.

На месте гражданской казни Чернышевского воцарилось гробовое молчание. Какая-то рябая, очкастая девушка-иудейка из кружка «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» кинула в Чернышевского огромным букетом роз. Попала точно в область бикини. Чернышевский дернулся, согнулся, застонав от боли. Девушку тут же арестовали, но этот поступок вдохновил других. Кто-то кинул яйцо, кто-то – помидорку, кто-то огурчик, баклажан, герань в горшке, чепчик, лифчик, а кто-то и небольшую гранату-шутиху.
Писателя спешно освободили от цепей и усадили в тюремную карету. Молодежь, студенты, проститутки, поэты, ищейки, сатрапы, присутствовавшие на гражданской казни Чернышевского, провожали пламенного революционера криками «До свидания! Хорошей вам ссылки! Удачи! Сто футов под килем! Флаг вам в ж….!».

2.
- Ты в порядке, кхе-кха-кхой-кхуй? – услышал Николай сквозь сон хриплый голос и надсадный, кашель. Запах чеснока, лука, расстегаев, самогона, сигар, кулебяки, бриошей, чохохбили, пота, мамалыги, бэфстроганофф, соуса бешамель, говна, нашатыря, кардамона, гибернийского шафрана, ударил в нос Николая. Революционное лицо его исказилось в гримасе отвращения.
Открыв глаза, едва сдерживая рвоту, он увидел перед собой, склонившееся бледное, исхудавшее лицо Виссариона Белинского в черном парике и с вульгарным кольцом в ухе. Все-таки приехал! Вот что значит, настоящий друг!
- Да какой там: в порядке, Виська! – слезы вновь застлали глаза Николая, - Они же над головой моей шпагу сломали! Шпагу! Ужас! В детстве, батюшка мой, всегда, в наказание, ломал шпаги у меня над головой. С тех пор, при виде сломанной шпаги, у меня непременно начинается падучая, судороги, непроизвольное мочеиспускание, носовое кровотечение, понос, … Это пострашнее, чем дефлорация!
- Откуда ты знаешь: что это страшнее? – напрягся Белинский. Желваки заходили ходуном под желтой кожей лица.
- Знаю! – покраснел Чернышевский, - Откуда – не скажу! Над твоей головой никогда шпагу не ломали?
- Не ломали – согласился Белинский, - И дефлорация меня обошла стороной. Мне, Коля, трудно судить и сравнивать. Но мне кажется, что наш батюшка царь, милостив и гуманен по отношению к тебе.
- Ты че, Вися! – в отчаянии воскликнул Николай, - А то, что я на каторге уже пять лет, это ничего? Я что не могу иметь в России собственного мнения? Я после этой шпаги уже не могу жить как прежде! Я палачу кажную ночь!
- Да, полноте вам, Николай! Далась тебе эта шпага! Ну, сам посуди: тебя не повесили, как декабристов? Не сожгли, как Жанну Д Арк! Тебя просто отправили работать! Ты же был, по сути - тунеядец! Сейчас тебе разрешены свидания с супругой и малолетними сыновьями. При самодержавии, мой друг, политические заключенные не несут настоящей каторжной работы. Тебе можно гулять, ты живешь в отдельном доме. Тут у тебя, на каторге, млять, театр, устраиваются спектакли, ты для театров пишешь небольшие пьесы. Занимаешься литературной деятельностью и переводами. Да ты живешь полной жизнью! Ты ведь тут Роман «Пролог» написал?
- Написал!
- А «Что делать»? Ты же его в Петропавловской тюрьме написал!!! Никто тебе не запрещал? Чернила тебе дали, бумагу! Пиши, что хошь! Так?
-Так, - смутился Николай, задумчиво выковыривая пальцем серу из уха.
- И ты еще коришь, чморишь самодержавие!!!! Как тебе не стыдно, Николай! Да ты должен воспевать его в своих стихах! Мишка Глинка вон написал оперу: «Жизнь за царя!» Вот что ты должен писать! А то говно всякое пишешь!
- Почему это- говно? Что ты имеешь в виду?
- Да то, что как писатель, ты говно! Согласись, Николай, ведь, «Что делать?» это пошлый кич! Эта Вера Павловна, бизнесвумен…. Швейнуб мастерскую замутила, девки-акционеры…. Бред какой-то! Сны какие-то у нее капиталистические, наркоманские…. Чувак, у тебя, ибанутый, как его…. Базаров… нет…..Чацкий?
- Рахметов, - угрюмо подсказал Чернышевский, рассеянно почесывая пах.
- Ага! Рахметов твой спит на гвоздях!
- Я этот образ с себя писал, - угрюмо буркнул Николай, ковыряя в носу.
- С себя? – привстал ошарашенный Белинский, - Так ты что, Коля: на гвоздях почивать изволишь?
- Да! – с нескрываемой, необоснованной гордостью сказал Николай и повернувшись к Виссариону задом, а к стене передом, задрал бурую от крови рубашку. Вся спина писателя была пурпурной от кровавых точек.
- Оху...ть! Кха-кхе-кху-кхо….. И пошто ты так себя? Ты что - мазохист? Тогда я – садист! Давай я тебе ремня всыплю! Шпицрутенами отх...рю! Ха-ха-ха.... Нагайкою по тощей жопе! Или вот этот твой роман: «Что за хрень?» Почему заголовки у тебя все вопросительные?
За окном прокукарекал петух. Прокудахтала рябая несушка. Хрюхнула и рыгнула жирная свинья. Пукнула басом корова. На земле, в глухой тайге, в далеком, затерянном Сибирском Нерчинске, зарождался новый день.
- Что нового на воле, в России-матушке, Виссарион? – спросил после затянувшейся неловкой паузы Николай, удобнее усаживаясь на подушке.
- Много нового. Земля слухами полнится. - багровое лицо литературного критика посветлело, морщины разгладились, рот скривился в доброй улыбке, - В народе говорят, что в городе Симбирске, в семье неприметного инспектора гимназий, родился курчавый мальчик невероятного ума. Однажды, когда ему исполнилось пять лет, родителя взяли его в библиотеку. А когда пошли домой, то обнаружили, что сынишки нет с ними. Вернулись в библиотеку, а сынишка сидит посреди читального зала, в окружении ученых мужей, студентов, профессоров, и увлеченно рассказывает им о революционной ситуации в России, об экономическом содержании народничества, об борьбе с оппортунизмом и ревизионизмом, о задачах социал-демократов. Ему аплодировали и бросали деньги!
- Невероятно! Это чудо! – в восторге рукоплескал раскрасневшийся Чернышевский, - Это мессия революции!
- Дело твое живет, Колька! – хлопнул его по окровавленной спине Белинский.
- Ты знаешь, Виська, я ведь почему на гвоздях сплю. Я этим сном на гвоздях воспитываю в себе революционных дух, Виська! Эта боль помогает мне забыть ту, зловещую, сломанную над моей головой, шпагу! По сути, Виська, сломанная шпага сломала мне волю и жизнь. И вот что. Передай людям русским, революционерам, бунтарям, непримиримым террористам мой завет: «В жизни есть только одно несомненное счастье — жить для другого!».

Воцарилась неловкая пауза. Белинский побледнел. Чернышевский покраснел. За окном, заржала отчего-то старая кляча, ей отозвался старый мул, в зарослях конопли, тоскливо взвыла сиреной заблудшая, дикая, одинокая чупокабра.
- Что? Как? Для другого? – со стоном произнес Виссарион, театрально схватившись за виски Николая, - А-а-а-а-а….. Так вона что! У тебя есть другой?!!! Это меняет дело, Николай! Огорчил ты меня! А еще – революционер! Ыэ-э-э-х! – Белинский, побледнев как полотно, резко встал. Губы его дрожали от обиды. Уши покраснели от гнева. Ноздри расширились. Желваки под пупырчатой кожей ходили ходуном. Кадык нервно шевелился. Критик одернул красную, фильдеперсовую, щегольскую, цыганскую рубаху, подпоясанную кушаком, и резко повернувшись, вышел прочь, опрокинув пустое ведро, нарочно громыхая сапогами, нарочито фальшиво, кобенясь, дуркуя, горланил голосом циркового коверного: «Весь мир насил-л-л-л-л-лья мы р-р-р-р-р-разру-у-у-у-ши-и-и-и-и-и-и-м-м-м-м, д-д-д-д-о-о основания а затем…».