de omnibus dubitandum 109. 61

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.61. ЕЖЕЛИ КОГО НЕ ОГОВОРЯТ, НЕ ОНИ И БУДУТ!..

    Время шло.

    Неторопливо убегал день за днем, и незаметно прошел целый месяц.

    Ермаков помаленьку весь погрузился в станичную жизнь с ее заботами, радостями и горем. Он приобрел значительную популярность среди своих станичников «по юридической части» – как мастер писать прошения и давать советы. Клиентов у него было очень много. С иными он не отказывался «разделить время» за бутылкой вина, умел послушать откровенные излияния подвыпившего собеседника, который принимался пространно рассказывать ему о своих семейных невзгодах; любил старинные казачьи песни, нередко и сам подтягивал в пьяной, разгулявшейся компании; аккуратно бывал на всех станичных сборах, в станичном суде и в станичном правлении (отец его был атаманом).

    И внешний вид стал у него совсем почти казачий: волосы обстриг в кружок, фуражку надевал набекрень, носил короткий китель, широкие шаровары и высокие сапоги; в довершение всего – загорел, «как арап».

    Много стариков и молодых казаков стали ему большими приятелями и нередко даже твердили ему: «Желательно бы нам поглядеть вас в аполетах». К немалому своему удивлению и удовольствию, Ермаков чувствовал теперь себя в станице своим человеком и искренно радовался этому.

    Поделили луга; наступил покос; кончились веселые игры – «веснянки». Свою односумку Наталью Ермаков мог видеть лишь изредка, больше по праздникам.

    Короткие, почти мимолетные встречи, веселые, свободные и фамильярные разговоры мимоходом, с недомолвками или неясными намеками, имели в глазах его необыкновенную привлекательность и сделали свое дело: он, как влюбленный, почти постоянно стал думать и мечтать о своей односумке.

    Красивая, стройная фигура ее, против его воли, часто всплывала перед его мысленным взором и манила к себе своей неведомой ему, оригинальной, очаровательной прелестью...

    И сладкая грусть, смутное, тревожное ожидание чего-то неизвестного, но заманчивого и увлекательного, томили его по временам, в часы одиночества и бездействия.

    Как-то в будни он зашел от скуки в станичное правление. Безлюдно и тихо было там. В «судейской» комнате, на длинных скамьях, в углу, спал старик Семеныч, соединявший летом в своей особе и полицейского, и огневщика, и старосту, т.е. старшего сторожа правления, в заведовании которого находились: архив, лампы, углерод для истребления сусликов и прочий инвентарь.

    В канцелярии атамана дремал у денежного сундука часовой. Из комнаты писарей доносился тихий, ленивый говор.

    – Она была родом из прусских полячек, – слышался голос, – хорошая девчонка была, беленькая, нежная, ласковая такая...

    Что ж ты думаешь? ведь я чуть на ней не женился!.. Люцией звали...

    Ермаков по голосу узнал рассказчика, военного писаря Антона Курносова, и вошел в «писарскую» комнату.

    В ней находилось только два лица: военный писарь Курносов и «гражданский» писарь Артем Сыроватый, бывший когда-то товарищем Ермакова по гимназии, но «убоявшийся бездны премудрости». Это были люди молодые, веселые, не дураки выпить и любители прекрасного пола, хотя были оба женаты и имели уже детей.

    Ермаков поздоровался с ними и присел к столу, взявши последний номер местной газеты.

    – О чем вы рассказывали? – спросил он у Курносова, видя, что тот не решается продолжать прерванный разговор.

    – Да про девчонку, про одну, – ухмыляясь, ответил Курносов и, несколько смутившись, устремил вдруг внимательный взор на один из списков, лежавших перед ним на столе.

    – Как он в Польше проникал на счет бабьего полу, – прибавил Артем Сыроватый, крутя папиросу.

    – Заразительный человек насчет любви этот Антон!

    – Ну и ты, брат, тоже... теплый малый, – возразил не без самодовольства «заразительный человек».

    – Я-то ничего! Я помаду да монпасе не покупаю...

    – Бреши, брат, больше! Все равно, заборы осаживаешь...

    Артем Сыроватый залился вдруг хрипящим смехом и закрутил головой. Курносов обиделся и, низко наклонившись, начал усердно выводить фамилии в арматурных списках.

    Приятели часто пикировались друг с другом от скуки, но это не нарушало их добрых отношений.

    Наступила пауза. Было слышно только, как мухи с однообразным жужжанием бились на окне. Сквозь дыру трехцветного национального флага, которым было завешено окно, бил горячий сноп солнечных лучей и ярким пятном играл на пыльном, темном полу. Было томительно и скучно.

    – Что новенького у вас? – спросил Ермаков, прерывая молчание.

    – Новенького? – подхватил Сыроватый, по лицу которого было видно, что он готов опять прыснуть со смеху.

    – Новенького ждем; пока все старое... Впрочем, есть: говорят, одной жалмерке* ворота вымазали дегтем!

*) Жалмерками называются казачки, мужья которых находятся на службе в полках, в отлучке.


    – Какой же?

    – Нечаевой Наталье... Хорошая жалмерка!

    Ермаков вдруг смутился, сам не зная отчего, и погрузился на некоторое время в газету. Образ его красавицы односумки, такой гордой и, как ему казалось, недосягаемой, и вдруг ворота, вымазанные дегтем, – это так не мирилось одно с другим в его душе, так было неожиданно, странно и маловероятно, что он не знал, что подумать...

    – Деготь, конечно, материал дешевый, – продолжал Сыроватый, принимая вдруг рассудительный и серьезный тон, – лей, сколько влезет. Только поганый обычай у нас, считаю я: как побранились бабы между собой или заметили за какой провинку, сейчас ворота мазать... А напрасно!

    – Да, народ ныне скандальный стал, – прибавил Курносов, отрываясь от своих списков, – ну, однако...

    – Нет, в самом деле, – возразил Сыроватый, – разве Наталья роскошной жизни баба?

    – А ты думаешь, она за все три года так и держится?

    Сыроватый пристально посмотрел на своего приятеля сбоку и, поколебленный его полным убеждения тоном, спросил недоверчиво:

    – На кого же говорят?

    – На кого – это вопрос особый... Спроси вон атаманца Стрелкова – на часах вон он стоит.

    – Неужели он? – понижая голос до шепота и широко раскрывая глаза и рот от удивления, спросил Сыроватый. Курносов, вместо ответа, громко крикнул:

    – Стрелков!

    – Чего изволите, господа писаря? – отозвался ленивый голос из атаманской канцелярии.

    – Шагай сюда!

    – Чего изволите? – остановившись в дверях, сказал Стрелков.

    Ермаков с особенным вниманием осмотрел его молодецкую фигуру. Загорелое, смуглое лицо казака с тонкими красивыми чертами, с черными наивными глазами глядело открыто и добродушно; сдвинутая на затылок голубая фуражка, из-под которой выбивались кудрявые, густые волосы, придавали ему оттенок беспечности, лени и вместе самой горячей удали.

    Неуклюже сшитая, широкая гимнастическая рубаха из грубой парусины, перехваченная черным ремнем, не портила его стройной фигуры с высокой грудью и лежала красивыми складками. Ермаков вспомнил, что он любовался этим атаманцем в кулачком бою на Троицын день.

    – Стрелков, говори, как на духу, – начал Антон Курносов, изображая собою некоторым образом начальство, – кто у Натальи Нечаевой ворота мазал?

    Стрелков удивленно поднял брови, потом широко улыбнулся, показав свои ровные, белые зубы, и весело ответил:

    – Не могу знать!

    – Брешешь!

    – Никак нет, не брешу...

    – Побожись детьми!

    – Хоть под присягу сейчас, истинное слово – не знаю!

    – Да ведь ты к ней ходил?

    – Никак нет... Это вы напрасно!

    – Толкуй!

    – Ей-богу, напрасно! Говорить все можно, а грешить нельзя... Я бы запираться не стал, ежели бы что было. Чего не было, того не было, и похвалиться нечем...

    – А помнишь, на Егория-то мы с тобой шли? Стрелков несколько смутился.

    – Ну что же такое? – обращаясь больше к Ермакову и Сыроватому, начал он оправдываться.

    – По пьяному делу... Шли мы, действительно, с ним ночью, и вздумалось мне шибнуть комком земли к ним на двор (она иной раз на дворе спит, в арбе). Ну и шибнул... Попал – точно – в арбу, да только в ту пору не она там спала-то, а свекор ее со своей старухой. Как шумнет! Ну, мы с Антоном Тимофеевичем тут, действительно, летели!.. где – на лошади, машина бы и то, думаю, не догнала!

    – А смелый малый этот Антон! – сказал Сыроватый, искоса поглядывая на своего коллегу. «Смелый малый» лишь сердито повел носом в сторону остряка, но ничего не возразил.

    – Крутиться-то я крутился около ней, – продолжал неторопливо Стрелков, помолчавши с минуту, – это греха нечего таить... да не выходило дело!

    – А славная бабенка! – с восхищенным видом тонкого знатока отозвался Сыроватый.

    – Баба, действительно, куда! – согласился Стрелков. – У нас супротив нее немного найдется...

    – Да неужели же она за все три года так-таки и держалась? Ни в жизнь не поверю! – воскликнул Антон Курносов голосом, полным глубочайшего сомнения и недоверия.

    Стрелков пожал плечами. Не отвергая законности сомнения, он, однако, сказал тоном защиты:

    – Не могу знать! Только народ-то у нас какой? Язычник! Ежели кого не оговорят, не они и будут! Брешут, как собаки! Есть охотники такие: мужу расписали про нее разные неподобные, а он оттоль письмами ее бандирует. В семье через это расстройство... Тут свекровь донимает: такая поганая старушонка, что беда!..

Источник: Федор Крюков. Казачка. (Из станичного быта) «Русское Богатство», 1896, № 10