И свет не пощадил. Глава 5

- Александр Сергеевич, спасибо – какой альбом замечательный! – благодарила Россети, разглядывая изящный переплет.
 - А вы не спешите благодарить, Александра Осиповна, - говорил Пушкин с обыкновенной своей широкой улыбкой, - лучше раскройте.
Голос поэта звучал интригующе, и Александра, положив альбом на стол, нетерпеливо откинула обложку. Пушкин в это время говорил: «Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки». Россети взглянула на первую страницу: она была исписана знакомым, ровным и четким почерком. Вверху значилось «Исторические записки А.О.С.», а под этим заголовком:

«В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взгляд холодный,
Простое сердце, ум свободный,
И правды пламень благородный,
И как дитя была добра;
Смеялась над толпою вздорной,
Судила здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо набело».

Когда Александра подняла на Пушкина глаза, в них, широко раскрытых, стояли невольные слезы. «Александр Сергеевич...», - только и могла произнести она. Веселость в лице Пушкина сменилась серьезным спокойствием: «Не стоит благодарности. Я просто сказал то, что есть. Пойдемте к гостям», - проговорил он, взяв под руку Александру. В еще не оставившем ее смущении, Россети нетвердо ступала по зале, оставив альбом на столе.
   Гости встретили ее просьбами сыграть на фортепиано. «Окажите честь, Александра Иосифовна, - поднялся с кресел Жуковский, - и вы, Владимир Федорович», - повернулся он к Одоевскому, стоявшему в стороне от толпы. Тот обернулся не сразу.
   Владимир стоял в тени, подле широкой колонны, за которой остановил Евдокию, входившую в залу. Они успели вполголоса обменяться несколькими фразами. Владимир в детской радости поведал Евдокии о том, что сообщил ему друг Кошелев в недавнем письме: на пути в Россию теперь Шевырев и Рожалин, ближайшие приятели юности из старой московской «братии». Услышав голос Жуковского, Одоевский шепотом произнес: «Меня просят играть с госпожою Смирновой, ты позволишь?» - «Ступай, - Евдокия дотронулась до его руки,  - я скоро подойду слушать вас».
 - Александра Осиповна, - подошел он к фортепиано, где его ожидала Смирнова, - играем наш обыкновенный репертуар, или, быть может, будут какие-то пожелания ваших гостей? – с присущей ему учтивостью спрашивал Владимир, оглядывая рассаживающихся вокруг.
 - Как всегда, князь, начнем с Гайдна, - улыбнулась Россети и добавила, обернувшись к гостям, - мы с Владимиром Федоровичем можем играть до пяти часов кряду. Так что не скучайте!
Жуковский шутливо возмутился: «Как же вы, Александра Иосифовна, прикажете нам не скучать – без вашего общества?» - «Именно это – занимать гостей – я и хотела поручить вам, дорогой Василий Андреевич», - в тон ему ответила Александра. Увидев уже поставленный Одоевским метроном, она на мгновение обернулась к нему, оба кивнули, и согласные звуки полились из-под четырех рук.
  Евдокия выступила из-за колонны и несколько минут молча слушала их издалека. Но вскоре, стараясь ступать как можно незаметнее, приблизилась к фортепьянам и заняла свободное место среди гостей. Вокруг некоторые внимательно слушали, иные откровенно скучали, но не решались отойти в самом начале разыгрываемой пьесы. Но шли минуты, и постепенно скука брала верх над вежливостью – поднялись двое,  за ними потянулись еще несколько человек. Вскоре разошлись все, кроме Пушкина, Жуковского, Прасковьи, Евдокии и Ольги Степановны. Та, прежде откровенно ревновавшая мужа к Россети, особенно из-за истории с письмом, переданным ее слугой Ефимом, после замужества  Александры несколько успокоилась. Но, несмотря на это, по старой привычке, на протяжении всех часов их совместной игры она сидела рядом и пристально наблюдала.
   Евдокия бросала умоляющие взгляды на сестру, видя, что как ни любила Прасковья музыки, она утомилась – вот-вот встанет и отойдет. Но та не понимала значения этих взглядов – слишком юна и непосредственна была Прасковья и, к огорчению Евдокии, вскоре она, легко и неслышно поднявшись с кресел, отошла на другой конец залы к собравшейся толпе гостей. Евдокия теперь не могла все время глядеть на Одоевского – в опустевших почти рядах слушателей это было бы слишком заметно, тем более, внимательной княгине.  Она то оглядывала комнату, то нехотя рассматривала узоры на манжете платья, то переводила несмелый взгляд к фортепиано и снова останавливалась на его руках. Чтобы с усилием поднять глаза к узорам обоев, подавляя тяжелый вздох, и снова  по кругу. И эту безмолвную муку, эту скрытую мольбу разгадал Жуковский. Покачав головою поднявшемуся Пушкину, Василий Андреевич решил не оставлять Евдокию одну. Он понимал, что она не в силах ни уйти,  ни остаться слушать с одною Ольгой Степановной, и как ей необходима теперь поддержка. В таких случаях Жуковский никогда не мог оставаться  в стороне. К Евдокии он испытывал какую-то отеческую нежность, и очень ценил Одоевского. В то же время, уважал и Ольгу Степановну, но тогда, под новый год, какое-то чувство подсказало ему, как следует поступить, и он не винил себя в этом. С тех пор Василий Андреевич  сделался будто ангелом-хранителем этой от всех таимой, но отчего-то понятной ему любви, сознательно или невольно, намеренно или случайно стараясь помочь ей, обреченной. И все это происходило безмолвно, словно само собою; ни Жуковский, ни Одоевский, ни Евдокия никогда не пытались заговорить об этом. Хотя в последней слова давно стояли, и, столько раз готовые вырваться, неизбежно замирали внутри. Но сегодня она была почему-то уверена, что сможет, наконец, высказать все, именно сейчас, когда они с Жуковским одновременно поднялись с кресел. Но вставшая из-за фортепьян Александра увлекла их за собою и, собрав остальных гостей, пригласила всех в столовую. По неширокой анфиладе, заполненной людьми, некоторые из которых весьма проголодались и спешили, Евдокия шла прямо за Одоевским. Убедившись, что никто не заметит, она осторожно взяла его за руку. Владимир в неожиданной радости с силой сжал ее и не отпускал эти несколько секунд, пока они не вошли в очередную широкую залу. Освещение в столовой показалось непривычно ярким. Многочисленные собравшиеся долго не могли рассесться за обильными именинными столами, но когда, наконец, все устроилось, Одоевский и Евдокия поняли, что сидят слишком далеко друг от друга и не смогут даже обмениваться взглядами.
  После обеда, который для обоих прошел непривычно спокойно, Евдокии удалось остановить Жуковского.
 - Василий Андреевич...я давно хотела сказать вам, - подняла она взгляд и встретила ободряющую доброту больших черных глаз – ровную и неизменную, на кого бы ни глядел Жуковский – будь то государь или бедный литератор, за которого он просил перед ним, - в этом взгляде никогда не появлялось тени лести или высокомерия, в нем светилось лишь то неизменное добросердечие, перед которым сейчас слегка растерялась Евдокия.  - ...я хотела поблагодарить вас не только за сегодняшнюю поддержку, но за все, что вы делаете для меня, для нас.
Жуковский молчал, слегка улыбаясь, и Евдокия продолжала.
 - Я знаю, это против людей, против Бога даже...вы позволите спросить? – Жуковский кивнул. – Отчего вы сочувствуете нам, отчего помогаете? Вы же всегда стоите на стороне добра и правды?
 - Евдокия Николаевна...вы право, задали мне вопрос, на который я сам себе не могу дать утвердительного ответа. Могу лишь судить по своему опыту, в котором правда по сути не всегда совпадает с правдой по форме. Думаю, вы меня понимаете? Но дело не только в этом. Знаете, мне известны те столь редкие в наше время чувства, что связывают вас и господина Рунского, - Евдокия невольно остановила шаги (они с Жуковским шли по коридору),  - не спешите, сейчас я вам все объясню. Дело в том, что подобные дружеские отношения когда-то существовали между мною и вашей маменькой. Потом пути наши разошлись, после войны вы поселились в деревне. Не знаю отчего, но все это время мы ничего не знали друг о друге, не вели переписки. А встретившись летом в Царском, как-то вновь сошлись, и все прежнее с такою легкостью возобновилось.
   - Маменька отчего-то никогда об этом не рассказывала, - удивленно говорила Евдокия.
 -  Но теперь вы понимаете одну из причин моего участия в вас – я попросту считаю себя кем-то вроде вашего родственника, - улыбнулся Жуковский.
 - Василий Андреевич... да я же с детства на ваших стихах, - Евдокия, растерявшись, понизила голос. Ей не было удивительно такое отношение – представила, как она будет любить детей Рунского и Софьи, если суждено ей когда-нибудь их увидеть.
 - Но это не значит, что я лишь из-за этого вам сочувствую – я очень люблю и вас, и князя Владимира Федоровича.
 - Василий Андреевич, если бы вы знали, - на протяжении всего разговора Евдокия и не пыталась сдерживать чувств, - как он говорит о вас, вы позволите?
 - Ну конечно же, - кивнул Жуковский.
 - Он рассказывал, как в Москве, в пансионе, они с товарищами в тополином саду читали вслух и перечитывали целые строфы, целые страницы, как вы дарили им ощущения нового мира, так что до сих пор запах тополей напоминает ему Теона и Эсхина...он признавался, что все происшествия внутренней жизни обозначает вашими стихами...Если уж  сказала об этом..., - Евдокия начала было и смутилась, Жуковский поднял на нее ободряющий взгляд. - ...и чувство наше, и оно под ваши стихи зародилось: На воле природы, на луге душистом... – почти шепотом проговорила Евдокия. Внезапно уже не сдерживаемые слезы выступили у нее на глазах, и, пожав руку Жуковского, она оставила его в полной растерянности. В смущении ускоряя шаг, она столкнулась с выходившей из комнаты Александрой. Та, увидев Евдокию, взяла ее под руку, увлекая за собою к зале.
 - Ma chere, - говорила Смирнова, - ты могла бы сегодня остаться у меня? Все объясню потом – сейчас, сама понимаешь...
  - Да, конечно...смогу, - от неожиданности не совсем уверенно отвечала Евдокия.
«А вот и Александра Осиповна!», - произнес кто-то из гостей, и Россети вновь оказалась вовлечена в их круг. «Что же, значит сегодня у меня день объяснений, пусть так», - подумалось Евдокии.
  И действительно, после того, как она высказала все Жуковскому, последовал первый со времени их знакомства откровенный разговор  с Россети. Александра впервые выговорилась о Смирнове, об искусственности своего видимого счастья, обо всем, что писала ей в Москву Евдокия. Она проговорили до рассвета и расстались с каким-то чувством легкости от павшего груза невысказанных слов и сознанием еще окрепшей дружбы.