В российской глубинке живут по-старинке

      
 
– Дуняша, не убегай, дай хоть обниму тебя, жених все-таки! Вечером придешь к заводи?
– Ох, Федя, что ж ты делаешь! Пусти! Не время сейчас обниматься, гости на пороге. Родители и сватья за столом.
 Гибкой ящеркой Дуняша выскользнула из объятий парня, метнулась к окну, охнула, прикрыв ладонью рот, увидев подружек, направляющихся к калитке.
– Девчата идут, Федор, встречай здесь и приглашай в хату!
Девушка улыбнулась, блеснув карими глазами-вишнями, чмокнула парня в щеку, поправила волосы и, обернувшись, медленно, степенно открыла дверь в горницу, где за столом, накрытой праздничной беленой скатертью, беседовали сватья да родители. Посреди стола горделиво пыхтел и посипывал до блеска натертый мелом самовар, извещая о готовности напоить чаем всех желающих. Гостей было немало: родители жениха и невесты, румяная сватья, пара приятелей кряжистого жениха Федора, шустрые соседки – помощницы, расставляющие вокруг самовара цветастые чашки, вазочки с вареньем, блюдца с бубликами, пряниками и пирогами.
– Дай-то Бог, дай-то Бог…
– Ты всё причитаешь, Матрена!
– Благословляю, соседушка. Дай-то Бог, чтобы ладно жили, чтобы Дуняшу не обижал жених-то…
– Чему быть, того не миновать. Жизнь-то долгая, разве поймешь поначалу … пуд соли надо съесть…
– Так и съедят, жизнь долгая, знамо дело.
– Лучше чай пусть пьют из родительского самовара. С медком да с вареньицем.
– Твои слова да Богу в уши.
Самовар родители подарили зятю и дочери при сговоре, так называли встречу родителей жениха и невесты за накрытым столом, на сговоре сваты договаривались, как и когда играть свадьбу, кого приглашать, где молодые жить будут, какое за невестой приданое.  Медный самовар считался хорошим подарком, символом гостеприимства, семейного уюта, радушия и готовности супругов трудиться, вести справное хозяйство, вкусно готовить, привечать друзей да родственников.
Федор привел подружек Дуняши в горницу. Девушки остановились у порога, поздоровались. Отец невесты встал, огляделся, поскрипел сапогами, откашлялся:
– Дуняша, приглашай гостей к столу. Самовар поспел.
Невеста вышла из своей комнаты, смущенно подняла сияющие радостью глаза на жениха, поклонилась отцу с матерью, жениху, гостям:
– Доброго дня, батюшка с матушкой, здравствуйте, гости дорогие. Прошу к нашему столу. Чем богаты, тем и рады.
Степан и Наталья, родители Дуняши, не бедствовали, трудились не покладая рук, потому жили крепко. Мать была известной на селе мастерицей: шила, пряла, вкусно готовила. И дочь научила иголку в руках держать, с тестом да с печью дружить. Сватья, чтобы не затягивать паузу, запела- зачастила:
– Ой, попробуйте нашего угощения, гости дорогие. Сваты, проходьте в красный угол, милости просим. Пироги-то невеста сама пекла, с мясом, с картошкой да с капустой, пышные, румяные, угощайтесь на здоровье.
Дуняша застеснялась, покраснела, прикрыв ресницами глаза-вишни, отступила назад, за плечо жениха, а сватья все не унималась:
– И красавица, и скромница, и мастерица! Вот какую невесту Федор-то присмотрел. Жених-то глазастый!
«И рукастый, между прочим!» – Не осталась в долгу мать жениха. Поправила цветастую шаль, подбоченилась и с ехидной усмешкой глянула на сватью:
– Хорошо пироги печь, когда печка есть. Наш жених не бедствует, школу механизаторов закончил. Дом почти полностью сами с отцом поставили. Живите, молодые да радуйтесь!
«Не обессудь, Мария, но дом-то для молодых вместе поднимали, накрывали», - неторопливо поправил отец невесты.
– Стены поднимали вместе, Степан, а зачинал кто? Только и разговоров было, что дом нужен, что Дуняшу сватать пойдет, когда дом будет стоять.
«Правильно говорите, всё так. Хозяин жених-то наш, кто спорит? Потому и собрались сегодня. Все серьезно, дружно. Пусть у деток наших и дальше так будет. Чтобы ладно,  с достатком, мирно да гладко. Дуняша, деточка, наливай чаю. Уж больно медок пахуч, сил нет!» – Вновь запела, замурлыкала сватья, широко улыбаясь и кланяясь во все стороны.
Вентиль с резной шишечкой на кране небольшого круглобокого самовара начали поворачивать, открывать, выпуская горячий кипяток в чашки. Зазвенели чайные ложечки, захрустели румяные бублики. Чай с дымком из русского самовара можно пить всей семьей и даже всей улицей. Так и пили прежде. Правда, давно это было. Кто теперь, в эпоху быстрых электрических чайников, помнит, как медлительный самовар начистить, разогреть, раскочегарить? Кому вообще придет в голову сегодня устраивать застолье вокруг медного самовара?
                ***
    В середине лета у деревенской заводи дремотно: на отливающей атласом воде покачиваются стрекозы, шевелит тонкими листьями прибрежный камыш, окунают в реку кудрявые пряди растущие вдоль берега ивы и ракиты. Летнюю томную тишь порой изредка нарушают выплёскивающие из воды рыбины: шлёпнет хвостом наотмашь, сверкнёт на солнце чешуёй и исчезает в мерцающей глубине. Вновь воцаряется медлительная дрёма: только чуть парит вода, едва слышно вздыхает ветер, запутавшись в прибрежных зарослях, – никак не определится, то ли уютно свернуться калачиком и задремать до вечера, то ли ещё поиграть с томными ивами, расплетая да раскидывая их кудри по водной глади.
    Фёдор Никитич сидел на берёзовых сходнях с удочкой. Место было обихожено им самолично: срубил засохшую от старости берёзу, смастерил сходни и неприметный среди ивовых зарослей причал.  Запрятал в камышах старую лодку, на которой добирался до противоположного высокого, заросшего лесом берега, или удил прямо со сходен, как сегодня. В эту самую заводь под ивами приходили они с Дуняшей в далёкой молодости, прячась от посторонних глаз. Ах, как кружилась его курчавая тогда голова от её глубоких, словно омут, карих глаз с золотистыми искорками, а сердце замирало от лукавой улыбки и звонкого смеха. Глаза у Евдокии и сейчас хороши, глубокие, мудрые, словно в душу тебе заглядывают. Вот же женщина ему досталась, до всего ей дело есть, свои пять копеек всегда вставит, не смолчит. В молодости юркая, ловкая, как ящерка, в степенные годы Евдокия поправилась, но глубокий взгляд и привычка участвовать во всех делах, с ней остались.
Никитич почесал лысоватый затылок, глянул на неподвижный поплавок и решил не тонуть в воспоминаниях. Пора домой возвращаться, раз не идёт рыбалка. Собрал снасти, огляделся, чтоб мусора не оставлять и отправился по узкой тропке к дому. Про своё заповедное место Никитич не рассказывал даже соседу Петюне, с кем вечерами частенько засиживались в гараже за «малолитражкой»-чекушкой или за запотевшей бутылью домашнего самогона. Размер бутыли зависел от улова, от настроя Петюни, чей гараж они оборудовали под штаб, но, главным образом, от настроения жён, Петюниной Софы и Евдокии Никитича. Жёны прозвали гараж Петюни штабом, а мужиков штабистами, частенько подшучивали над сорокалетним медлительным Петюней и над Никитичем, кому уж седьмой  десяток пошел.

– Чтой-то наши штабисты давненько не собирались, видать на днях сядуть надолго,  – утирая лоб концами платка, усмехалась Евдокия. Остановившись возле лавочки, осторожно поставила сумку с продуктами, продолжила:
– Ты проверь погреб-та, Софа! Штабисты-та, на хозяйственные нужды, поди, «жидкой  валюты» не оставили. Скоро сено ворошить, а они, думаю, употребили всё, что отложено было.
– И не говори,  Евдокия, я их штаб скоро разгоню. Кожный месяц посиделки устраивают. Почитай всю ночь заседают, потом день на рассоле, да всё из рук валится. Работнички! Ты-то сама как?
– Дышать мне тяжко стало. Пройдусь до магазина тольки, а словно сто вёрст отшагала, задышка.
– К доктору надо.
– Оно надо бы, но машину искать, ехать по жаре, ждать в очереди… Ой, не хочется. Можа пройдёть помаленьку. Я чайку с малиной, с чабрецом да с мятой заварю, глядишь, - полегчаить.
– Ты мать-и-мачеху завари, лёгкие прочисти. А потом пусть Никитич баньку натопит, попарься. А к доктору всё одно съезди, мой тебе совет. Не шутки, возраст, всё ж таки!
Румяная Софа свернула на соседнюю улицу, а Евдокия, постояв ещё пару минут, пошла прямо к своему синему с белыми ставнями дому в конце улицы.
Евдокия и Никитич жили в Зорино сызмальства. Здесь встретились, поженились, двоих детей на ноги поставили. Дочь Зинаида с мужем и сыном в Курске обосновались. Старший Павел далеко забрался, в Хабаровске на кораблестроительном заводе в важном цеху начальствует. Успел жениться, сына родить, да вдруг недавно  разводиться надумал. О чём и сообщил отцу с матерью, приехав в отпуск прошлым летом. Их с Никитичем тогда сильно опечалило, что Павел разводится со своей хохотушкой Надей. Всего-то шесть годков прожили вместе. Надя ладная, весёлая, опять же сына родила. Работает медсестрой, за людьми ухаживает. Родители видели невестку на свадьбе, когда на пару недель приезжали погостить  и помочь молодым организовать свадьбу, порадоваться за сына. Тогда с невестой и со сватами познакомились, остались довольны выбором сына.
А прошлым летом Павел приехал один, за два дня до отъезда признался, что собирается разводиться, но подробностей рассказывать не захотел, курил, хмурился да отворачивался. Никитич сына выслушал, но не лез с расспросами, а Евдокия не стерпела. После рыбалки да баньки, вечером за чаем с мятным листом, со смородиновым вареньем и плюшками, сидя перед самоваром, начала:
– Рази ж раньше-то так было? Никогда не было! Раньше у людей стыд был! Как это так, чуть не поладили, и сразу разбегаться! Никитич, ты-то чего молчишь?
– Мам, мы сами разберёмся….Любовь у нас прошла, не жить же из-за сына только?
– Любо-о-овь прошла?! Любовь ещё и не приходила дажа! Ты у нас с отцом спроси, когда любовь приходить и как доходить…Мы-то больше сорока лет вместе. Думаешь, что  всё было сладко да гладко?! А у нас ты был, Зина родилась!
«Если не из-за детей, то из-за кого, для чего жить-та?!»– Всплеснула руками Евдокия.
«Сейчас, мать, молодые по-другому живуть!» – Не поворачивая головы от окна, обронил Никитич.
– Не по-людски это, вот и весь мой сказ! Это у тварей разных сбежались на случку да разбежались. И то не всякий зверь пару теряет. А у людей, если принял сердцем, так живи, понимай человека, услышь его!
«Мать, ты же по-старинке мыслишь! Сейчас другое время! А если ошибся, если человек не твой! Что тогда?» – Дёрнул подбородком сын, резко повернувшись к матери. И глянул резко, холодно, с прищуром.
Евдокия выдержала колючий взгляд:
– Значица, с детями не спеши! А если ужа заделали, так спрос с тебя! Не по старинке, а по совести, как нас родители учили! Ты мужик! Значица, десять раз перепроверь, твоя или не твоя! Одного разу ошибся, может и снова ошибаешься, поди знай! Не женятся люди наскоро и не бросают наспех! Не по-людски! Время не оправдание, я так понимаю!
«Своих не бросают, тут ты, мать, права. Не суть важно, какое время», - вздохнув, задумчиво подытожил Никитич. – Но ты жа видишь, сейчас и дети от родителей далеко уезжают, бросают, стало быть, и родных, и родные места. Всё нынче по-другому стало».
– Потому что трудно сердцем жить, не все могут! А надо! По-старинке и надо, как раньше учили. Тебе семья нужна на время или навсегда? А сын нужон тоже на время, что ли?.... Ох, взрослые чудят, а дети страдают!
«Паш, чего ж ты сына-то не привёз?-  Евдокия жалобно подняла карие, с влажным блеском, глаза-вишни на сына, - Вот приехали бы вместе, сели бы, за самоваром поговорили, можа чего и надумали бы миром! Я мальца-то и не видала ещё, а ему уже три годика!»
    Павел снова взглянул на отца с матерью, ожидающих ответа. Старики дружно сидели, тулились друг к другу, как птицы на жердочке. Не выдержал, отвёл взгляд, уставившись в самовар. Медные бока закруглялись, отражая лицо с искажением, делая его лупоглазым и толстощёким. Когда-то он таким и был, полненьким, щекастым, смешным. Павел вспомнил, как подростком по просьбе матери переделывал этот самовар в электрический. Обратился к местному умельцу, вместе с ним возился несколько дней, пытаясь установить нагревательный элемент, разбирали, паяли, оба уже готовы были отказаться от невероятной затеи, когда всё получилось. И старинный самовар остался на семейном столе, обрёл вторую жизнь.  Мать всегда выражала своё мнение открыто, без утайки, правдиво, даже если эту правду трудно было принять. Павел уже понимал, что к родителям стоит прислушаться, но сразу признаться в этом не мог.
«Не рвите вы мне душу-то! И так тяжко! Я сам всё решу!» – отодвинул недопитую чашку, встал из-за стола.
– Ты, Паш, не серчай, у нас же душа за вас болит. – Умоляюще прошептала Евдокия, ладошкой прикрывая рот, словно опасаясь лишнее сказать.
     Больше они не говорили о разводе. Сын засобирался назад. Пока мать готовила, собирала и укладывала продукты в дорогу, провожала, обнимала и целовала на прощание, всё всматривалась ему в лицо, пытаясь поймать ускользающий взгляд, словно спрашивала безмолвно:
– Когда теперь приедешь? Что решил-то?
     На станции, приодетая в новую блузку и светлый платочек, но печальная, с влагой на глазах, Евдокия молча гладила сыну плечи, спину. Её сердце стонало, словно беду чуяло. Павел курил, ёжился, хмурился. Никитич тоже помалкивал. С тех пор уже почти год прошёл, но родители так и не знают, развелся ли Павел, а спросить не решаются, дожидаясь, пока захочет поделиться сам. Да по телефону такой разговор и не сложится. Вот за самоваром бы, – в самый раз!
За воспоминаниями Евдокия сама не заметила, как подошла к дому. Отворяя калитку, провела рукой по лицу, отгоняя грустные мысли.  Заходя во двор, поднимаясь по ступенькам, почувствовала тяжесть и резкую боль в груди, сердце забилось часто и гулко. Снова подумала, что надо бы Зинаиде позвонить, попросить записать да отвезти к доктору. В сомнениях подержала в руках телефон, но отложила, решила днём дочь не тревожить, пусть спокойно работает. Опираясь о стену, медленно прошла в комнату, прилегла на диван, сказав вслух, словно с кем-то разговаривала: «Чтой-то и впрямь сильно давит…, вечером позвоню».

      Лежащей на полу без сознания нашёл жену Никитич, вернувшись под вечер с рыбалки. Прикрытая бахромой скатерти, Евдокия незаметна была с порога. На столе блестел полный ароматной заварки чайник, в вазочках виднелись ватрушки, бублики и конфеты. Никитич пару минут стоял да прислушивался, удивлялся: «Почему непривычно тихо в доме? За сорок с лишним лет семейного союза он, пожалуй, и не приходил никогда в пустой молчаливый дом, где всегда что-то пеклось, варилось, кто-то плакал или смеялся, играли дети. К жене частенько наведывались соседки за солью, за рецептом, за советом. Чувствительная, многое принимающая слишком близко «к сердцу», Евдокия стала душой, их совместного жизненного пространства.
Звенящую тишину нарушало громкое тиканье ходиков. Напряжённо наморщил лоб, мотнул головой, не понимая, почему не слышит голоса Евдокии, её шагов, звяканья кастрюль или мягкого скрипа диванных пружин. Тревожный холодок медленно пополз по спине. Словно в замедленном режиме съёмки глаза выхватывали отдельные детали, цепляясь за привычные мелочи, но сознание уже било тревогу пульсирующей на виске жилкой. А затем усмотрел, что у самовара куда-то пропала отвинчивающаяся часть вентиля, медная с витой ручкой «шишечка», как называл её внук. За эту самую шишечку держатся, когда открывают-поворачивают кран, наливая чай. Может быть, Евдокия её открутила зачем-то и выронила, может она пыталась открыть кран, когда её настигла и сбила с ног резкая боль? Никто не знает. Никого рядом с ней не было. И шишечка потерялась. Маленькая совсем шишечка, но без неё трудяга самовар оказался бесполезным, громоздким и отчаянно беспомощным, как и сам Никитич, увидев Евдокию распростёртой на полу.
    Стряхнув вязкое оцепенение, засуетился: намочил холодной водой полотенце, положил на лоб жены, растёр ей виски. Затем вызвал скорую, нашёл нашатырный спирт в аптечке. Придя в себя, Евдокия тяжело и хрипло дышала, не разговаривала в голос, только шептала с придыханием, сжимая его ладонь холодными пальцами: «Зине позвони, Зине….»
     Дочь с зятем приехали вслед за со скорой, забрали Евдокию в больницу. Там она и умерла через несколько дней. Врачи диагностировали обширный инфаркт. Сухощавый немолодой доктор что-то долго настойчиво говорил, поблёскивая очками, показывал какие-то графики, бумаги... Осунувшийся Никитич послушно кивал. Он почти ничего не слышал из сказанного.  Только время от времени побелевшими губами шептал: «Инфаркт…Не сберёг».
     Зина с тревогой поглядывала на отца, в одночасье превратившегося из пожилого мужчины в неуверенного старика с шаркающей походкой. Слушая врача, старик сглатывал подступающий к горлу ком, оглядывался на дочь, снова сглатывал, но ком возвращался, не давая дышать. Похороны организовали дочь с зятем. Суетились, готовили поминки, договаривались на кладбище. Никитич отдал детям скромные сбережения, нашёл фотокарточку Евдокии, приладил на неё траурную ленточку и поднял на дочь полные слёз умоляющие глаза:
– Зина, прости, что делать нужно, говори ты, ничего в голову не лезет.
– Мы сами, пап, справимся, ничего.
– Поминать дома будем или в кафе? – спросил зять Николай Петрович, держа телефон возле уха.
– Дома, конечно. Еду закажите, Софу позовите с мужем и соседей. А более никого и не нужно.
– Пироги закажем, салаты.. За спиртным сейчас съезжу.
– Заказывай только пироги, салаты не нужно. Софу позову, салаты мы с ней нарежем. И солений в погребе много. Пап, памятник маме ставить будем сразу или попозже?
– Памятник можно и попозже, а вы Павлу-то позвонили, знает он?
– Ой, правда, я закружилась совсем, забыла. Сейчас позвоню.

     Сын сдавленно охнул, выслушал страшное известие. Коротко ответил, что вылетит, как только сможет, но на похороны уже не успеет. Памятник поставит сам.
    
     Никитич плохо помнил похороны. Ничего и никого не видел. Уши и глаза словно заложило ватой. Напряжённо вглядываясь в вывороченную землю, ладонью сжимал плечо внука. Никитич даже ростом меньше стал, сгорбился от горя. Стоя у края могилы, пристально рассматривал неживое лицо Евдокии. Внутри него всё восставало против её плотно сомкнутых век. В глазах жены при жизни было столько света, любви и тепла, что нестерпимым оказалось видеть их плотно слепленными, тянуло подойти, потрясти за плечи и крикнуть:

– Открой глаза, Дуняша! Я здесь! Открой же глаза!
Но не крикнул. Молча опирался на худенькое плечо внука Мити. Гулким набатом билось сердце, гудело и звенело в ушах, щемящая боль терзала душу. Бессильные слёзы текли по морщинистым щекам. От прыжка в разрытую могилу удерживало понимание, что рядом внук, что двенадцатилетний мальчуган отчаянно пытается совладать с эмоциями.
     Митя, чувствуя на плече дрожащую от напряжения ладонь деда, вдруг вспомнил, как когда-то, в один из своих первых визитов к старикам, выскользнул за калитку. Пока взрослые общались, занося в дом и распаковывая сумки, мальчуган пошёл вдоль села по незнакомой улице. Воображая себя путешественником, попавшим на неизвестную планету, размахивал сорванной хворостиной, сбивал головки одуванчиков да ромашек, как вдруг прямо перед собой, метрах в двадцати, увидел трёх небольших дворняжек. Псы сторожили местный магазин, до которого Митя почти дошёл, частенько бегали отвязанными, обожая облаивать прохожих. На людей они не нападали, но напугать  пятилетнего ребёнка вполне могли. И напугали, судя по всему. Мальчик застыл на месте, не в силах пошевелиться. Глаза тревожно расширились, хворостина выпала из рук. А собаки, постояв в задумчивости, потрусили ему навстречу. Чем бы закончилась встреча, сказать сложно, но Митя почувствовал на плече крепкую ладонь деда. Никитич, первым догадавшийся выглянуть за калитку, когда взрослые метались по двору и по дому в поисках ребёнка, успел вовремя.
«Хворостину подыми», – медленно, но отчётливо сказал он внуку. Тот послушался.
– А теперь топни ногой и крикни: «Пошли прочь!»
Митя схватил деда за руку, робко поднял на него глаза, умоляюще шепча:
– Деда, я не могу! Давай ты!
– Нет, так не пойдёт. Мой внук в моём селе ничего не должен бояться. Я с тобой. Это наша земля, твоя родина. Ты здесь хозяин, слышишь? Давай вместе. Топай ногой! Ничего не бойся!
      Дед крепко держал мальчика за плечо. И Митя послушался. Глядя на приближающихся псов, дед и внук вместе топнули ногой, Митя махнул хворостиной и крикнул: «Прочь! Идите прочь!»

   Дворняги остановились в паре шагов от людей. Нерешительно принюхиваясь, тявкнули, словно извиняясь, мирно вильнули хвостами и удалились в проулок между домами. А дед с внуком решили не рассказывать никому о том, что произошло. У них появилась совместная тайна. Стоя над могилой бабушки, Митя вспомнил, как ладонь деда удержала его от бегства, помогла справиться со страхом. В этот раз ладонь Никитича подрагивала, выдавая  напряжение, отчаянное усилие держаться. И мальчик стоял, как вкопанный, подставляя плечо. Теперь была его очередь. Дед и внук, двенадцатилетний и семидесятилетний, родные люди.
     Никитич перестал ходить к Петюне. После отъезда скорой отнёс в штаб рыболовные снасти, потоптался, не присаживаясь, махнул рукой, не в силах вымолвить ни слова, и ушёл. Его терзала мысль, что, если бы не рыбалка по поводу запланированных посиделок, он остался бы дома, скорую вызвал бы раньше, и возможно Евдокия осталась жить, справилась бы. На поминках дед сторонился Петюни, сел с другой стороны стола. Да и Петюня под зорким оком супруги едва прикасаясь к рюмке, на приятеля не смотрел. Вся улица слышала, какой скандал устроила Софа мужу накануне, с оплеухами и битьём посуды, с полным разорением штаб-квартиры. Накануне поминок, помогая резать салаты, Софа то и дело каялась Зине: «Зиночка, ты прости нас. Я своему уже всё высказала! Зачастил с посиделками в гараже, давеча подначил Никитича на рыбалку! Да кто же знал, что так получится?»

– Хватит, Софа, никто не виноват. Отец смурной ходит, тоже себя винит. Маме не нужно было молчать, боль терпеть, а позвонить в больницу, к врачу сходить. Прохлопали. Упустили время. Вот, что обидно.
А Петюня всё ж таки покаялся. Уже выйдя за дверь после поминок, вернулся, теребя в руках кепку, стал в дверях и вытолкнул из себя:
  – Люди добрые! Простите меня, дурака. Никитич, Зина, Николай! Совестно мне! Видит Бог, я Евдокиюшку уважал, разве ж думал о таком! Не держите зла! Мочи нет, жена со свету сживает! Я ж в рот с того дня не беру!
«Петь, нам всем урок», – Отозвался Николай Петрович.
 «Не терзай себя понапрасну. А что пить бросил, – это хорошо. Не врачи, так жизнь вылечила. Наказала и вылечила. Тебя и деда», – Вздохнула Зина.
Никитича в хате не было. Он большую часть дня проводил теперь в мастерской, туда и с поминок ушёл, не дожидаясь, пока все разойдутся.
    Митя разговоров взрослых почти не слышал, но чувствовал подавленность деда и переживал смерть бабушки, которая запомнилась ему весёлой, энергичной, пахнущей сдобой или блинчиками.
– Деда не брошу. Останусь с ним на лето. А под осень заберёте нас обоих. В моей комнате поселю. Или дом в деревне продавайте, а ему квартиру купите возле нас. Жить у него буду тогда.
«А что ты всё время под столом ищешь?» – Рассеянно произнесла Зинаида, словно не слыша слов сына…
– Шишечка от самовара куда-то задевалась. Никак не найду.
     Митя вылез из-под стола, повёл плечами, словно зябко ему было, и направился к двери.
«Ты куда?» – Напряжённым голосом спросил его отец. Николай Петрович оказался не готов к стремительному взрослению сына, растерялся, услышав чёткие формулировки и самостоятельные решения подростка.
– К деду в мастерскую. А что?
«Зин, чего это он?» – Николай Петрович нахохлился, раздумывая, пропесочить сына за резкость сейчас или же повременить.
– Переживает, охолонь.
 
    Зинаида машинально натирала бок самовара кухонным полотенцем. Полотенце старенькое, аккуратно заштопанное умелыми руками матери. Она и самовар всегда начищала до блеска сама, мужу редко доверяла. И во всём-то у неё был порядок. Только о себе забывала, вот и в этот раз не стала тревожить, понадеялась, что обойдётся. Не обошлось. Зина сокрушённо вздохнула. Она часто просила мать, чтобы та учитывала возраст, научилась внимательно относиться к здоровью, тонометр привезла, чтобы давление измерять почаще, целую аптечку лекарств, но Евдокия её так не услышала. У женщины набежали на глаза слёзы от осознания, что редко виделись с родителями в последнее время. А могли бы чаще приезжать, больше внимания уделять! Смахнула слёзинки, повернулась к мужу:

– Митя правильно сказал, за нас решил. Пусть остаётся. Отцу с ним полегче будет, быстрее в себя придёт. Я буду к ним приезжать. А ты пока займись домом, попробуй продать. Один здесь отец жить не сможет. Я тоже об этом думала, да не хотела его тревожить раньше времени. Пусть успокоится.
– Вы оба о чем речь ведете, у нас всего лишь «двушка»! Как он будет жить в городе? Без рыбалки, без мастерской! Начнёт болеть, зудеть по любому поводу! Мы же перессоримся все! А что за эту хату в глуши выручишь, о чём ты говоришь?!
– Молчи, я прошу тебя. Возьмём ипотеку, кредит, я не знаю пока, посмотрим. А Митя лето побудет здесь, с отцом. Так лучше.
– Какая ипотека, как я её потяну?!  Ты в своём уме? Сыну школу заканчивать, к экзаменам готовиться! У него репетиторы! И спортивная секция! Мне вторую работу искать? Или две сразу?
– Николай, твой сын взрослее и мудрее тебя! … У меня МАТЬ умерла! ОТЦУ плохо. А ТЫ только о себе думаешь!
    Зинаида шваркнула полотенцем об стол, вышла из хаты, стукнув дверью. Николай Петрович, обхватив голову руками, остался сидеть перед самоваром. Неожиданная смерть тёщи словно выбила у него почву из-под ног: мало ему семейных проблем, так теперь и о тесте придётся заботиться! Раздражала необходимость брать на себя ответственность и заботу о тех, от кого привычно было принимать помощь, тепло и внимание. Родители жены всегда были для них опорой. За долгую жизнь в стариках сформировался мощный жизненный стержень. Жили спокойно и дружно, как испокон веков живут на Руси, занимаясь привычным делом: огородом, садом, хозяйством. Не были передовиками, не рвались в город, но детям всегда помогали добрым словом, урожаем, деньгами, пусть небольшими, но вовремя предложенными на нужное дело. И квартиру Зине с Николаем помогли купить, и Николая на сварщика учиться надоумили вовремя, даже корову Маню продали, когда денег на второй взнос в МЖК не хватало, потому что Зина уже в декрете была, не работала. А ведь Евдокия тогда очень переживала, тяжело ей было с коровой расставаться, это Николай своими глазами видел. Но не упрекнула ни дочь ни зятя ни разу ни тогда, когда продавали кормилицу, ни позже.
    Зять глухо крякнул, мотнув головой, встал и повернулся лицом к небольшой фотографии с траурной ленточкой:
– Что-то нам совсем тяжко без тебя. Словно земля из-под ног ушла. Ты же всегда словно сердцем чуяла, как правильно, как надо. Как же так, мать? Ещё бы жить да жить. Почему рано-то так?  Ты ушла, а мы тут…жить-то и не умеем, оказывается.
Ему показалось, что теща смотрит с фотографии с укоризной, словно неловко ей за зятя. Оглянулся по сторонам в поисках поддержки, совета, что ли. Фотографии в простеньких рамочках над столом напоминали о том, что в этих стенах, в построенном родителями Никитича доме начали жить молодые сразу после свадьбы, здесь подрастали Зина с братом. Бесстрастно свидетельствовали старые снимки, что в молодости Евдокия была улыбчивой, ладной, а Никитич нескладным и кудрявым, что Зинаида лицом да характером пошла в мать, а Павел в отца. Ничего не попишешь, родная кровь. Николай Петрович углядел и себя на пожелтевших карточках, немного напуганного важностью решения, в новом костюме с цветком в петлице. Скоро пятнадцать лет, как они с Зиной вместе. Родители Зины его приняли как родного, Никитич обучил в моторах разбираться, целое лет возился с зятем, к знакомому автомеханику пристроил подручным. Как давно это было!
Мужчина досадливо поморщился и выдохнул:
– А ведь Зина-то права! Она, конечно, по-старинке судит, но по-другому и нельзя сейчас, не по-людски это!
Зина у него тоже была смекалистой, частенько видела решение раньше него, но всегда прислушивалась, советовалась, не перечила, голос на мужа не повышала. То-то и оно, что без повода не повышала. Дал он ей сейчас повод, вот оно как! Сплоховал, пошатнулся. А надо бы упереться и удержаться. Муж потому что. Опора.
Николай Петрович смущённо крякнул, прошёлся по комнате, постоял у стола, разглядывая отливающий медью бок самовара и, в свою очередь, заметил отсутствие шишечки:

– Негоже, что пустой самовар на столе, непорядок! Мать бы не дозволила!
Опять взглянул на фото с траурной ленточкой и словно услышал:
– Решать тебе, Николай. Свой ты в этом доме или чужой, прячущийся от жизненных неурядиц за крестьянским плечом, но мечтающий о более лёгкой доле? Кто ты здесь? Пришло время ответ дать!
Мужчина склонил голову, устало потёр лоб и виски. Посидев в молчании, вновь поднял наполненные слезами глаза к фотографии с траурной ленточкой, заговорил, обращаясь к лицу тёщи:
– А ведь ты, мать, самую суть знала. Колледжей с университетами не заканчивала, а знала! Вы тут, в глубинке, словно соль жизни из земли впитали. Вот, что нам перенять надо. И детям успеть передать!
 
  Расправив плечи, выпрямившись, Николай прочёл вслух строки своего тёзки поэта Николая Рубцова: «Пусть мы уйдём, но мысль согреет тело, что мы в других ещё способны жить». Произнося стихи, с облегчением выдохнул последние сомнения. Расправил плечи, решительно взял кепку и отправился в контору договариваться об оградке вокруг могилки. Поутру собственноручно отнёс самовар куда-то на окраину села. Ближе к обеду вернул его в родительский дом. Бережно водрузил на стол, повернулся к тестю, жене и сыну:
– Думаю, нам пора выпить чаю и всё подробно обговорить.
«Мама бы так и поступила» – Шёпотом произнесла Зинаида, поправляя гвоздики в тонкой вазочке. Сказала и закрыла глаза от тоски по тёплым ладоням Евдокии. Так и сидела, с зажмуренными глазами, чуть покачиваясь от боли. И вдруг почувствовала едва ощутимое прикосновение, словно лёгкий ветерок коснулся волос. Вздрогнула и открыла глаза.
 – Зина, а ты ватрушки печь умеешь? – Бодро произнёс Николай Петрович.
Повернулась к мужу, еще не вполне понимая, о чём речь: «Ватрушки? … Надо вспомнить, … у мамы где-то был рецепт».
Митя подошёл к столу, вгляделся в самовар: «Здесь шишечка. Только немного другая, не золотистая, как наша. Но кран работает, можно чай пить, как и раньше». Он повернул кран самовара, обернулся к отцу: «Где ты её нашёл, пап?...» – И впервые после похорон улыбнулся.
Николай Петрович благодарно отозвался: «Неважно, где, важно, что нашёл».
Никитич глухо выдохнул из глубины плюшевого кресла: «Павел утром звонил. Завтра прилетает».
«Ох! Слава Богу!» –  Зина всплеснула руками, пряча повлажневшие глаза:
– Я сейчас поставлю самовар. Митя, поищи муку в кладовке. Не взыщите, мальчики. Ватрушки завтра будут, сегодня у нас оладушки.
«Пышные, как бабушка делала?» – Полюбопытствовал Митя.
– Ой, не знаю, смогу ли приготовить такие, как мама. Она всё успевала, всё у неё спорилось… Пап, а вы с Николаем баньку протопите для Павла, хорошо?
– Сделаем. А Павел-то прилетает с женой и с сыном.
– С новой женой? …Или с прежней? … Пап, скажи толком.
– Сказал, что летят втроём, с Надей и с Артёмкой.
Зинаида подняла на отца материны тёмно-карие глаза-вишни:
– Господи, как мама была бы рада! Всем миром провожать тебя будем, мамочка, слышишь? Это ты нас объединила даже сейчас, когда ушла! Ты всегда за самоваром всех собирала, не признавала чайников.
Монотонно тикали ходики на стене. В неторопливых летних сумерках плавно покачивались на отворенных окнах кружевные занавески с оборками. Занавески Евдокия сшила в прошлом году на старенькой машинке из двух видов тюли. Соседки забегали посмотреть, хвалили:
– Руки у тебя, золотые, Евдокия! Просто края оборок приподняла вверх, а словно фасон новый, пышный низ, красиво смотрится! Модистка!
– Бросьте вы, какая с меня модистка, решила окна освежить, своих порадовать, чтобы чай приятнее было пить, мы-то завсегда на кухне собираемся!
«У бабушки всегда было уютно, пахло корицей и ванилькой», – Отозвался Митя, наливая чай в широкие цветастые чашки.
«Осторожно с вентилем, он новый, мало ли что, не обожгись!» – Повернулась к сыну Зина.
«Самовар в город с собой заберу, – просто, словно всё уже было решено, произнёс Никитич. Сел за стол и добавил: «Хату продадите, мне отдельную квартирку купите. Павел поможет с деньгами, не откажет. Может и на дом хватит. Чтобы вокруг самовара собираться, как прежде…Мите потом дом оставлю».
– Я с тобой жить буду, деда.
«Ты, сын, не торопись. Отцу покой нужен, а у тебя учёба, друзья и тренировки. Там видно будет, кому где жить. Одна семья», – добавил Николай Петрович.
Сели пить чай с оладушками. Никитич помешал чай, отхлебнул пахнущий чабрецом чай, положил ломтик лимона, продолжил задумчиво: «Я пока что не решил, надо ли уезжать, почитай вся жизнь здесь прошла. Одному, конечно, тяжко, но и бросать родные места не дело. Подожду, что Евдокия скажет! Не смолчит ведь душа её беспокойная».

– Павла дождёмся, пап, тогда и решим. Чтобы миром, дружно. Мама бы так сказала и сделала.
Тикали ходики. Позвякивали ложки в чашках, в вазочках с вареньем. В настороженно тикающей тишине вдруг, легонько звякнув, выкатилась из-под старого продавленного кресла Фёдора Никитича натертая до блеска медная шишечка от старинного самовара. Выкатилась и остановилась посреди комнаты, покачиваясь на неровной половице, золотисто поблёскивая в вечерних сумерках, словно искорка.