Эпизод 4. Три реки

Шел третий месяц моего пребывания в мордовской деревне. Я жил в чудесном, наполненном смыслом и безмятежной радостью мире. Этот мир был несравнимо далек от той жизни, которую я вел в прежнее время. На фоне повседневного мокшанского быта в моей памяти всплывали сюжеты волшебных сказок. Обыкновенные чудеса стали привычны мне, как рассветы и закаты. Я перестал удивляться неожиданным поворотам событий, заранее приняв их за данность. Я уже не подвергал сомнению реальность пряничных домиков и молочных рек с кисельными берегами, сполна изведав их вкус. Все встало на свои места. Жизнь была предоставлена самой себе и лилась свободным, не иссякающим потоком.

Постепенно я начал осознавать, что Мокша не оставляет мне иного выбора, кроме того, чтобы всегда находиться в потоке, пребывать в истине. Чем ближе я оказывался к ней, тем не совершенней казался сам себе, но любые попытки ухватиться за ее эфемерный след обычно оборачивались прямо противоположным результатом – мое состояние напоминало участь выброшенной на отмель рыбы, бессмысленно барахтающейся в песке. В эти драматические моменты я ясно осознавал, что живу и действую лишь по воле вдохновения, данного мне свыше, и без него для меня не будет удачи ни в одном начинании. Так во мне открывалось духовное видение, и хотя оно было интуитивно, концептуально не оформлено, понимание, вырастающее из него, заменяло любые философские притчи.

Тем временем, как это водится в человеческом мире, реальность постепенно начинала облекаться мифом, а миф – наполняться именами и формами. Однажды утром, прогуливаясь с бидонами к молочной ферме, я услышал зовущий меня голос Васудевы из проезжающего мимо грузовика. Запрыгнув в кузов, я оказался среди мешков с отрубями, предназначенных на корм скоту. Вскоре, достигнув фермерского хозяйства, я потратил выигранное время на разгрузку кормов, перекидывая их с кузова в жилистые руки гуруджи. Закончив работу, мы спустились к берегу реки, вытирая рукавами пот со лба и почесывая следы от укусов мошкары.

– Посмотри, как благостна сегодня Сура, – медленно опускаясь в воду, промолвил Васудева. – Ты чувствуешь медовый аромат, исходящий от нее? Она принимает в себя запахи прибрежных трав и нектар цветов, посыпающих ее своими лепестками во время вечерней пуджи. А на рассвете, покрытая туманом, она словно мед с молоком – так сладостна, так прекрасна – сложно не поддаться ее очарованию. К этой тиртхе приходят те, кто ищет радужных иллюзий, никто не минует ее на своем пути, но лишь некоторые продолжают свое паломничество дальше…

Я молча слушал декламации деревенского мистика, сдувая с носа капающую воду. Словно почувствовав мое замешательство, он повернул ко мне косматую голову и спросил: – ты слышал легенду о трех тиртхах? – Что-то не припомню… – не уверенно ответил я, перебирая в памяти записанные мной образцы местного фольклора. – Тогда выйдем на берег, я расскажу ее тебе. Мы вышли из воды, подставив свои тела теплому ветру, и я присел под кроной ивы, приготовившись внимать речам рассказчика.

– Это древняя легенда. Три тиртхи – это три реки, куда паломники приходят, чтобы совершить обряд омовения – Сура, Кама и Мокша. Каждая из этих рек символизирует одну из гун материальной природы, которые определяют качества человеческого существования. Сура ассоциируется с опьянением и относится к гуне тамаса, невежества, Кама ассоциируется со страстным желанием и гуной раджаса, Мокша ассоциируется с просветлением и саттва-гуной – гуной благости. Люди склонны развивать в себе качества одной из трех гун, в соответствии со своей природой, и в зависимости от этой предрасположенности выбирать объект поклонения.

В индуизме есть целый пантеон божеств, предназначенных для удовлетворения духовных потребностей людей разных варн и кастовых сословий. Каждый из этих людей поклоняется одному из божеств, воплощающих определенные качества, и открывает их в себе. Но в действительности, все они являются разными аспектами единого, и только в совокупности образуют божественную природу человека, проявляющуюся в момент самореализации. Поэтому каждый мужчина заключает в себе Тримурти – Шиву, Вишну и Брахму, а каждая женщина – Тридеви – Кали, Лакшми и Сарасвати. Омовение в трех тиртхах – это благословение, которое дается для реализации этой возвышенной цели. Оно помогает преодолеть влияние трех гун материальной природы и осознать себя вечной душой, исполненной знания и блаженства.

Я спросил Васудеву: – Гуруджи, разве возможно чтобы человек осознал свою божественную природу и продолжал участвовать в мирской жизни? – Этот вопрос часто приходил мне на ум, и я использовал любой подходящий случай, чтобы прояснить его. Васудева подвел меня к берегу Суры и сказал: – Смотри, эта река подобна священной Ганге. Еще вчера в нее сбрасывали пепел погребальных костров, а сегодня вода в ней так чиста и благостна, что из нее можно пахтать амриту. Вода этой реки способна принять любую форму. Демоны асуры при взгляде на нее будут видеть потоки нечистот, а божественные дэвы – благоуханные волны нектара. Также человеческое сознание, вращаясь в сансаре, то взмывает в высшие миры, черпая оттуда благодать и вдохновение, то опускается в царство голодных духов, где ничто не может насытить его страсть и неудовлетворенность.

Зачерпнув воды в ладони, Васудева произнес трагическим голосом: – О Сура, отчего твои воды, сладкие как мед, внезапно стали горькими как полынь? Это знак, указывающий на непостоянство чувств. Русло реки со временем может превратиться в стоячую воду, а на место иллюзий может прийти разочарование. Мне известны судьбы разных людей, которые оказывались в схожих жизненных ситуациях. Один из них до сих пор заходит в нашу деревню, хотя люди отказываются даже давать ему подаяние. В течение долгих лет этот славный муж совершал аскезы и приносил жертвы полубогам, а теперь он оскверняет себя самогоном и непристойными речами, сетуя на немилость Всевышнего. Что делать, таков удел многих падших душ, попавших под влияние гуны невежества.

Я также знал человека, который по собственным утверждениям достиг непревзойденных высот в йоге и пожинал плоды своего духовного просветления до тех пор, пока от него не ушла жена, забрав детей и долю имущества. Вскоре от возвышенных состояний сознания не осталось и следа, и вместе с поворотом колеса сансары этот человек оказался в низших мирах своего психологического ада. – Что стало с этим человеком? – спросил я гуруджи. – Он совершил одиночное паломничество к истокам Камы, его путь был длителен и труден, но ему удалось достичь истока и совершить там пуджу для богини Дурги. Он мог бы молиться Лакшми об исполнении своих желаний, но он стал молиться Дурге, и она откликнулась на мольбы, избавив его от них… – Васудева сделал торжественную паузу, а затем, многозначительно прищелкнув языком, продолжил.

Наши желания – главный источник иллюзий, они удерживают сознание под покровом Майя Деви. К Кама-тиртхе приходят те, кто уже не в силах совладать с собой, чьи страхи и надежды меркнут, сталкиваясь с неконтролируемым потоком желаний. Ее течение изменчиво: иногда оно бурно движется через пороги и захлестывает волнами, иногда оно выбирает себе русло среди камней и замедляет свой ход, иногда оно останавливается у берегов и застаивается, покрываясь трясиной. Но течение этой реки не просто остановить. Даже если ты встанешь на путь брахмачарья и закроешь поток чувственного желания уддияна-бандхой, господь Индра будет посылать к тебе соблазнительных апсар, чтобы препятствовать твоему вхождению в мир полубогов. Поэтому запомни – кто плывет по течению, никогда не достигнет источника.

– Но где находится источник? – сорвалось с моего языка. – Не спеши открывать завесу тайны, время придет, и ты узнаешь. Это путь, по которому прежде тебя прошли бесчисленные множества пилигримов. Многие из них совершали омовение в Суре на рассвете, смакуя запахи утреннего тумана, многие погружались с головой в бурные воды Камы под лучами палящего солнца, но мало кто осмелился нырнуть в воды Мокши и выйти из нее освобожденным. Эта тиртха последняя на пути искателей истины и чтобы достичь ее берегов, нужно иметь непоколебимое намерение достичь освобождения в этой жизни. Путь к ней не близок и нужно быть опытным возницей, чтобы вести колесницу чувств в правильном направлении…

При мыслях о трех тиртхах в моем сознании возник образ кипящих котлов из сказки о Жар-Птице. Конечно, поймать ее было заманчивой целью, но пока я не мог определиться, чьему примеру мне предстоит последовать – Ивана-царевича или Царя. Слова Васудевы не были для меня пустым звуком, и я был в определенной мере заинтригован многозначительностью его речи, хотя за время нашего знакомства успел привыкнуть к свойственной ему манере изложения. Очевидно, что маршрут паломничества, обозначенный им, лишь условно касался географических координат, а напутствия напоминали формулы русских народных сказок – «пойди туда не знаю куда» и «иди вперед и не оборачивайся».

Я с трудом мог вообразить пешее путешествие по мордовскому бездорожью в направлении ульяновской области, и с большим сомнением отнесся к идее, что этот паломнический маршрут популярен среди пилигримов. Оставалось только воспринимать эту речь как некую аллегорию, метафору духовного пути, изобретенную хитроумным мистификатором. – А теперь послушай, что говорится об этом в пуранах, если пожелаешь – можешь записывать. Ты ведь по-прежнему носишь с собой записную книжку, не так ли? – обратился ко мне мой наставник. Я немного смутился от этих слов и непроизвольно протянул руку к котомке, дабы проверить наличие своего неизменного атрибута. Разумеется, он был на месте, и я одобрительно кивнул Васудеве, перелистывая исписанные страницы.

– Давным давно жил в этих краях один мудрец – риши и было у него три сына… – начал, было, рассказчик, но внезапно осекся. – Знаешь, – промолвил он, – а ведь меня ждут на ферме, работу никто не отменял. Давай пока повременим со сказками. Хари ом тат сат… – Закатав штаны и хрустнув коленями, он поднялся с насиженного места и молча удалился, оставив меня наедине с бесполезным блокнотом. Вероятно, это была очередная уловка, за которой скрывалась безграничная милость гуру, но во мне она оставила только чувства растерянности и недоумения. Повертев в руках блокнот, я окунулся в воспоминания о временах, когда ходил от двора ко двору и записывал сельские небылицы. Собрав немалую коллекцию мокшанского фольклора, я, тем не менее, так и не стал его носителем, оправдывая этот факт отсутствием таланта рассказчика.

Возможно, причина была в другом, и у меня просто язык не поворачивался повторять немыслимые с точки зрения здравого рассудка вещи. Впрочем, меня забавляли истории односельчан, некоторые из них я даже пересказывал при подходящем случае, но ни один не произвел на меня такого впечатления как легенда Васудевы. С ней я связываю череду событий, которые начали разворачиваться в дальнейшем, словно по сценарию волшебной сказки, и может быть, именно по причине недосказанности, началась ее скорейшая реализация в пространстве и времени. Сакральные образы исполнили свою судьбоносную роль и пробудили во мне магическое мышление, загадочным образом изменившее ткань окружающей реальности.

Погрузившись в себя, я не заметил течение времени, но, по-видимому, мое одиночество на берегу Суры было непродолжительным. Из задумчивости меня вывел негромкий всплеск, раздавшийся в нескольких метрах вверх по течению. Обернувшись на звук, я увидел цветочные венки, неторопливо плывущие друг за другом, закручиваясь в легких водоворотах. Вслед за этим я услышал женские голоса и вскоре у моей купальни изящно нарисовались юные девы, закутанные в разноцветные индийские сари. В их русые косы были вплетены цветы жасмина и казались они сестрами, единовременно достигшими пубертатного возраста. Я задержался взглядом на этом чудесном явлении и пропустил момент, когда один из венков причалил к берегу вблизи от меня. Моя рука невольно потянулась в его сторону, но вспомнив о символическом значении этого обряда, я не посмел достать венок из воды, а лишь помог ему продолжить свое плавание.

В тот же миг волшебство развеялось, и девы со смехом покинули купальню. Вероятно, они последовали вниз по течению реки или поднялись на поле, раскинувшееся за порослью прибрежных кустарников. Решив проверить свою догадку, я направился вверх по тропе и вскоре до моего слуха донеслись звуки песни, сопровождаемой незамысловатым музыкальным аккомпанементом. На поле моему взору открылось народное гуляние, в котором участвовали и мужчины и женщины, человек пятьдесят, по меньшей мере. В центре поляны, окруженной танцующим хороводом, красовался запевала-баянист, чуть поодаль на земле расположился барабанщик с двухсторонней индийской мридангой, вокруг приплясывала и хлопала в ладоши публика. Музыканты с истинно русским запалом исполняли гимн богине Кали, своим звучанием больше напоминавший Калинку-малинку, чем индийский храмовый бхаджан.

Присоединившись к числу слушателей, я встретился взглядом со своим соседом Болорамом – человеком общительным и благодушным. Приветствовав его, я посетовал на то, что порой меня приводят в недоумение те формы, которые принимает народная культура в результате смешения национальных традиций. Моего собеседника это ничуть не смутило. Он поведал мне о временах расцвета российского индуизма, когда мэтры ведического искусства привлекали неофитов своим песенным творчеством. Отсутствие музыкальной грамотности и слабое знание санскрита не служило им в этом препятствием. С тех пор не многое изменилось, и наравне с мастерами, исполняющими классические индийские раги, в деревне встречалось немало музыкантов-самоучек, избравших для себя фольклорный жанр.
 
Мы увлеклись беседой, со смехом воскрешая в памяти различные курьезы, пополнившие копилку мокшанского народного творчества. Тем временем к нам присоединилась компания из трех человек, среди которых я узнал Тамару Махарши – женщину средних лет, известную на всю деревню своими лечебными сборами и снадобьями. Она была одета по-цыгански пестро и при ходьбе слегка приподнимала подолы длинной юбки. – Заходите к нам на чай, я напекла пирогов на Наваратри, – заискивающе приветствовала нас она, рассматривая меня в упор. – А то у вас на уме сплошные экадаши, даже на праздники постная пища. – Не все коту масленица, – с ходу ответил ей Болорам. – Год нынче не урожайный, можно и попоститься. Вот помню, пару лет назад на Джанмаштами…

Неожиданно под всеобщее улюлюканье хоровод увеличился в диаметре, и мы оказались в эпицентре событий, увлекаемые стремительным движением массы. Баянист пошел вприсядку, барабанщик затряс головой, мотая из стороны в сторону косицей на бритом затылке, а ликующая толпа сплотилась в единый круг, захватив в него всех присутствующих. Мои ноги понеслись в пляс вопреки моей воле, хотя я не сопротивлялся этому, поддавшись общему ликованию. Под конец празднества мокшане нестройной гурьбой потянулись к деревне. Там их ожидала вечерняя пуджа и праздничный прасад. Мы распрощались с Болорамом, и я остался в обществе тетушки Тамары, пообещав помочь отнести пироги на собрание.

Вопреки моим ожиданиям, мы направились не к реке, где проводился обряд арти и не в храм, откуда выносили мурти – украшенное цветами божество Махадеви. С дороги мы свернули на тропу, ведущую на опушку леса, где стояли на отшибе редкие домики. – Вы бывали в доме кузнеца Ивана Калидаса? – обратилась ко мне травница. – В народе это место называют Сварга Двар… Мне было знакомо это название, хотя я никогда не был там прежде и вообще редко захаживал в эту часть деревни. Слухи о нем ходили противоречивые и поговаривали, что там обитают шиваиты-тантрики, которые выполняют свои практики на Смашане – месте ритуальной кремации.

Откровенно говоря, меня не пугали суеверия, и я радовался возможности отделиться от мокшанского мэйнстрима, рассчитывая открыть для себя новые стороны жизни общины. Шиваитская тантра всегда была маргинальным явлением и даже среди многочисленных ответвлений Санатана Дхармы выделялась в особую категорию, отличавшуюся подчеркнутым эзотеризмом. Сварга Двар оказался укрытым в тени раскидистых дубов подворьем, окруженным частоколом из горбыля. На воротах красовался козлиный череп, обрамленный свастическим орнаментом. Мы вступили на закрытую территорию и увидели несколько строений, одно из которых, по-видимому, служило кузней. На задворках среди молодого ельника показалось святилище, внутри которого виднелся ужасающий лик Махакалы. За ним, как мне впоследствии удалось узнать, находилась излучина реки, куда сбрасывали пепел со Смашана.

Антураж этого места сразу напомнил мне атмосферу из сказок о Бабе Яге. Воображение живо дорисовывало к образу забор из человечьих костей и черепа с лязгающими зубами. В волшебных сказках Баба Яга выступает как страж порога, отделяющего обыденный мир от неведомого тридесятого царства, где сказочного героя ожидают чудесные встречи и магические трансформации. Однако, этот переход небезопасен – ему сопутствуют несущие угрозу для жизни посвятительные испытания, а Баба Яга проводит посвящение через мистериальную жертву. Не случайно «яга», «ягья» на санскрите означает «жертва, жертвоприношение», а тот, кто его совершает, зовется «бабой». Впрочем, это посвящение обычно не лишает жизни, а открывает вход в потусторонний мир, куда можно проникнуть, только уподобившись духам.

Тамара Махарши провела меня в дом для собраний, где царил полумрак, на стенах просторной комнаты плясали тени от пламени свечей. Мы подошли к столу, занимавшему угол помещения, и она жестами указала мне на посуду и закопченный примус, приглушенным голосом попросив приготовить чая. Пообещав вскоре вернуться, травница тихо выскользнула из комнаты, оставив меня в одиночестве. Я набрал воды из бадьи, прогрел примус и, поставив чайник на огонь, осмотрелся по сторонам. К моему удивлению, в комнате я был не один. У стены сидели в медитативных позах две молодые девушки, одетые в просторные шелковые одежды. Одна из них была коротко подстрижена, на голове ее топорщился ежик из светлых волос, другая, напротив, имела длинные черные локоны, частично закрывающие лицо. Они были неподвижны, лишь равномерное спокойное дыхание создавало движение грудной клетки.

Я старался как можно аккуратней передвигать чайную посуду, проникаясь атмосферой медитации, и мои движения приобрели некую церемониальность, стали легкими и точными. Я увлекся процессом, выполняя инструктаж по приготовлению чая, в то время как светловолосая открыла глаза и устремила пристальный взгляд на мои руки. Затем взгляд скользнул по лицу, обнаружив блеск подвижных зрачков, и вопрошающе уставился на меня, застыв в ожидании. Рядом едва заметно шелохнулась, а затем расправила спину и плечи темноволосая девушка, словно почувствовав изменения в обстановке и потребность выйти из медитации. Сложенные на уровне пупка руки разъединились, волосы с лица одним кивком головы были откинуты назад и вот, в полумраке комнаты, на меня смотрели две пары живых поблескивающих в пламени свечей глаз.

– Не хотите ли чаю? – поинтересовался я, решившись нарушить молчание. Лица девушек оставались серьезными, вернее сказать наполненными спокойствием, но по едва заметным движениям было видно, как оживают их тела, застывшие в правильном полулотосе. – Налейте мне кружечку, – произнесла темноволосая отстраненно. Другая молча расплела сложенные ноги и, аккуратно ступая, подошла к столу. Опередив меня, она обхватила тонкими пальцами заварочный чайник, и на мгновение застыла, вглядываясь в темную прозрачную жидкость. – Ты давно здесь сидишь? – обратилась она ко мне. – Здесь не было никого кроме нас? – Видите ли, хозяйка вышла по делам, она меня не предупредила… – Я понял, что начинаю оправдываться в своем невольном вмешательстве, но девушка, не обращая внимания на мои слова, продолжила речь.

– Мне казалось, тут было множество людей, я была в огромном зале с колоннами, похожем на храм или театр. – Ее взгляд снова застыл на поверхности чайника, и я догадался, что она галлюцинировала. – Позвольте, я помогу, – произнес я услужливо, пододвигая пустые чашки. – Чай ароматный, с душицей. – А еще я слышала здесь играла музыка, такая необыкновенная… похоже было на арфу или ситар… Монолог прервался звуком открывающейся двери, и в комнату вошла Тамара Махарши с подносом в руках. Следом за ней показался молодой человек с длинными спутанными волосами и блаженной улыбкой, которая, как я позже смог убедиться, не сходила с его лица. Присутствующие обменялись жестами приветствия и расположились вокруг стола. На подносе лежала свежая выпечка с вечернего прасада.

– Можем начать нашу трапезу, – с загадочной улыбкой произнесла Тамара. – Калидас подойдет позже, сейчас он занят в кузне. Молодой человек, представившийся как Лакшман, без тени сомнения выложил на стол кулек с высушенной травой и принадлежностями для курения. Мне было известно, что в общине имеет место ритуальное употребление психоактивных веществ, в особенности конопли, которая также используется в сельскохозяйственных целях. Это растение считается йогическим средством, с помощью которого Шива погружался в свое вневременное самадхи. Пару раз мне довелось присутствовать при церемонии курения ганджи, как здесь называют это вещество, и даже поучаствовать в одной из них. Снадобье насыпалось в специальную трубку, именуемую «чиллум», которая передавалась по кругу с возгласом «бом бхоленат», а пепел выкуренной травы высыпался на голову и втирался в волосы.

Чиллум пошел по рукам, и я старался следовать форме ритуала, лишь однажды не совладав с собой и раскашлявшись, рассыпав тлеющие искры по полу. Курили все кроме Тамары, которая меланхолично смотрела в темноту и едва заметно улыбалась. У девушек довольно ловко получалось обращаться с громоздким курительным прибором. Блондинка, чье имя было Амрита, обхватывала его пальцами так, словно складывала мудру, при этом слегка откидывала голову и закатывала глаза при каждом вдохе. Майя, так звали ее подругу, держала чиллум одной рукой на вытянутых пальцах и совершала медленные колебательные движения туловищем, как будто исполняла с ним танец.

По кратким репликам я понял, что они медитируют здесь уже не первые сутки. Я заворожено наблюдал, как пробуждается застоявшаяся энергия в их молодых телах, как дым расслабляет мышцы и в то же время приводит их в тонус. Было заметно, что они получают от этого удовольствие. Однако мне самому никак не удавалось расслабиться – тело словно одеревенело и конечности двигались так, будто крепились на плохо смазанных шарнирах. Время замедлило свой ход, и мы неторопливо пили чай, сохраняя молчание. Неожиданно Майя обратилась ко мне с вопросом и его смысл не сразу достиг моего сознания. – У тебя есть садхана? – Что простите? Она засмеялась над моей реакцией, но видя искреннее недоумение во взгляде, уточнила: – Ты повторяешь гуру-мантру? Читаешь джапу? Медитируешь?

На языке завертелись варианты ответа, но я сдержался и дал себе время обдумать его. – Я совершаю паломничество к трем тиртхам по настоянию моего гуру, – произнес я после непродолжительной паузы. – Куда? – в свою очередь удивилась Майя. – Есть древняя легенда… – прокомментировал я словами Васудевы. – Ааа, – протянула она, очевидно решив, что это долгая история. – А кто твой гуру? – Васудева. – Василий? – вступила в разговор Тамара. – Чему он учит тебя, адвайте? А ведь когда был вайшнавом, боролся с имперсоналистами и последователями Шанкарачарьи. Я запнулся, опасаясь вступить на скользкую дорожку метафизических спекуляций. Меня выручил Лакшман, продекламировав: – Короче, Ом Намах Шивайя! Все едино!

Амрита вступила в диалог последней, продолжив мысль своей подруги: – А нам Калидас дал такую садхану! Он говорит – это специальная тантрическая техника, у меня уже, кажется, чакры начинают активизироваться. А ты когда-нибудь участвовал в майтхуне? – сверкнула она глазами в мою сторону. Я тщательно пытался уловить смысл в этом жонглировании санскритскими терминами и, признаюсь, мне это не всегда удавалось. Но на сей раз, моя догадка оказалась верной, и я предпочел прикинуться наивным, чтобы отвлечь внимание от краски, заливающей мое лицо. – Нет, а что это? – поинтересовался я нарочито небрежным тоном. – Ну, это тантрический секс, – откликнулась Амрита бесстрастно. – Ритуальное соитие, как называет это Калидас. – О, Бхагаван! – воскликнул я в сердцах.

Все засмеялись, но подавили хохот, заметив стоявшего в дверях кузнеца. Его фигура темнела на фоне лучей закатного солнца, и, казалось, он не спешил входить, тихо наблюдая за нами. Собравшиеся сложили ладони в намаскар-мудре, приветствуя хозяина, и потеснились, уступив ему место у стола. Иван Калидас, не мешкая, вошел внутрь и расположился по левую сторону от меня. Он был одет в черное, его лицо и руки были покрыты налетом сажи, а на скуластом выбритом черепе пробивалась жесткая щетина. Запястья и шея кузнеца синели узорами татуировок, но из-за воротника и длинных рукавов сложно было разобрать их детали. По комплекции его вид вызвал у меня ассоциацию с образом Кащея Бессмертного.

Некоторое время он сидел в молчании, напряженно всматриваясь в пламя свечи, а потом заговорил, пронизывая тишину хриплым басом: – Есть лишь один прямой путь познания вашей истинной сущности, если вы не собираетесь тратить будущие воплощения на накопление благой кармы. И на этом пути нет разграничений на условные категории добра и зла. Люди, которые забивают себе голову понятиями о правильном и неправильном просто ходят по кругу, накапливая самскары. Они могут изучать Веды и говорить об освобождении, но сами при этом, ни на шаг не могут приблизиться к цели. Я выбрал для себя путь необусловленной свободы, в этом моя садхана. Ахам брахмасми.

– Ахам брахмасми… – почти единовременно тихими голосами повторили за ним Амрита и Майя. Лакшман задумчиво постучал чиллумом по ладони, пытаясь извлечь из него остатки пепла. – Складно говоришь, тебе бы сатсанги устраивать, – обратилась к кузнецу Тамара, с умилением глядя на него прищуренными глазами. – А я вот к тебе человека привела, – кивнула она на меня. – Пора вывести его на путь истинный. – Да не вопрос, выведем, – ответил Калидас, даже не поворачивая головы в мою сторону. На меня нахлынула волна возмущения, под влиянием ганджи переходящая в легкую паранойю. В сознании возник порыв покинуть собрание, но я сдержал его и вместо этого заерзал на стуле. – Вы пирогов то отведайте, а то остыли уже, наверное, – ненавязчиво перевела тему Тамара. – А с чем пироги то у тебя, бабушка? – хриплым голосом поинтересовался кузнец. – С грибами? – С грибами, Вань, с грибами! – радостно отозвалась травница.
 
Вечер пролетел незаметно, и я остался на ночь в гостевом доме по соседству с ученицами Ивана Калидаса. В окно моей комнаты вкрадчиво заглядывала молодая луна, освещая статую Бхайравы, раскинувшего во все стороны свои паучьи руки. Меня окутывала сладостная дрема, и вскоре я погрузился в грезы, принесшие покой утомленному дневными перипетиями организму. Мой следующий день снова прошел на подворье. Это могло показаться странным, но после чаепития в канун Наваратри, вызвавшего во мне немало противоречивых чувств, я стал частым гостем Сварга Двара. Я был признателен тетушке Тамаре, которая сосватала меня к Калидасу, и ценил опыт общения с ним, поскольку таких личностей не часто можно было встретить на деревенских собраниях. Но в большей мере я придавал ценность каждой встрече с темноглазой Майей, пленившей мое сердце своим магнетическим очарованием.

По мнению Калидаса мне требовалось заземлиться, поэтому он выбирал для меня самую черную работу. Мне приходилось удобрять огород, чистить курятник и копать выгребные ямы. Он говорил, что перевидал немало «отлетевших космонавтов» и знает, как возвращать их на землю. В моем рационе появился животный белок, в котором я ограничивал себя на протяжении последних месяцев. Тамара Махарши потчевала меня чаванпрашем и своими фирменными отварами из зверобоя. Я начал замечать, как возрастает моя физическая сила, а вместе с ней и сексуальная энергия, о которой я успел позабыть в период своего медитативного уединения. Во снах мне являлись разные женщины, но наяву мое внимание было сосредоточено лишь на одной.

Однажды, после совместной практики динамической медитации, мы приняли бханг – сильнодействующий напиток из конопли. По мнению Калидаса, это должно было помочь движению энергии по сушумне. Эффект появился не сразу, но, начиная с первых ощущений, стал быстро развиваться по нарастающей. Вместе с ним возникло желание прогуляться на свежем воздухе. Пошатываясь, я направился к выходу из зала, где проходила практика. Неожиданно почувствовав взгляд в спину, я обернулся, словно нарушив сказочный запрет, и застыл в оцепенении от увиденного. Группа пребывала в позе Шавасаны, обычной для йогических тренингов, но в положении тел и выражениях на лицах виднелась предсмертная агония. Лицо Майи было повернуто ко мне, и в ее остекленевшем взгляде отразилась странная смесь чувств, превратившая миловидное лицо в застывшую гримасу. На несколько мгновений мои глаза были прикованы к ней, затем я отвел их и направился в сторону выхода.

Впоследствии я рефлексировал на тему случившегося в Сварга Дваре и сравнивал этот опыт с архаическими обрядами перехода, в которых использовался опьяняющий напиток. В сказках он символически описывается в образах живой и мертвой воды или молодильных яблок, но в отдельных случаях появляется в форме, заставляющей вспомнить об известных науке растительных галлюциногенах. Не исключено, что они также могли входить в состав бханга, приготовленного на кухне Калидаса. Его эффект полностью лишил меня здравого рассудка и активировал иррациональный пласт сознания, под влиянием которого я поспешил покинуть подворье и направился к реке, преследуемый сворой бхутов – духов Смашана.

Стараясь не оглядываться назад, я кустами пробирался к берегу Суры, за которой сгущались тучи, принимающие форму многоглавых чудовищ – стражей Калинова моста через реку Смородину. Вокруг слышались холодящие кровь завывания призраков из свиты Бхайравы, материализующихся из прибрежного тумана. Окруженный демоническими силами, готовыми разорвать меня на части, я начал искать спасение в водах реки и прямо в одежде вошел в холодную движущуюся стихию. Глубина в этом месте была небольшой и течение не быстрым, что позволило занять позицию в паре метров от берега. Собравшись с духом, я решил совершить ритуальное омовение и трижды погрузился в воду с головой. Купание подействовало отрезвляюще – видения постепенно начали растворяться в воздухе. Почувствовав жажду, я зачерпывал из реки дрожащими от озноба руками и пил. Ее вода была горька.

Той ночью мне не удалось сомкнуть глаз, а в следующие часто стала преследовать бессонница. Днем я ощущал вялость и апатию, из дома выходил редко и сторонился людей. Чувства волшебства и вдохновения покинули меня, вместе с энтузиазмом для занятий духовными практиками. Наряду с этим, что-то прояснилось в моем сознании, появилась объективность в оценке сложившейся ситуации. Вечерами я листал свои дневниковые записи и пытался собрать в голове картину произошедших событий. В блокноте оставалась лишь пара чистых листов и меня посетила мысль, что вместе с ним моя жизнь в Мокше движется к финалу. Собранного материала было достаточно для составления текста научной работы, и я все чаще возвращался к ней в мыслях. Приготовления к отъезду не заняли много времени. С первыми заморозками я покинул деревню и вернулся в город, где меня ожидал отчет о проведенном исследовании.