Этап

               
               

Дорога на войну была дальняя -через всю страну. Самолетом летели до Иркутска, а там, через иркутскую пересыльную тюрьму, столыпинскими вагонами до свердловского централа.
За это время Краснов узнал от Фирсанова, с точностью до минуты и микрона, как погиб отец. Как бесстрашно он бросился защищать его от вертухаев, как в «буре» по уши в дерьме, делил с ним пайку и последнюю папиросу. Все это настолько сблизило Краснова с Сашкой, что все довоенные обиды прошли, словно их никогда и не было.
К концу пути, в Свердловске, таких как Фирсанов и Краснов собралось больше пяти сотен. Свердловский централ уже не мог вместить в себя такое количество осужденных, которым по указу Сталина срока были заменены на штрафные батальоны и роты. Всех условно освобожденных, вместе с военными штрафниками, разместили в пересыльном лагере невдалеке от города.
Военные, несмотря на воинские звания и рода войск, держались от уголовников обособленно, зная их непредсказуемость, и страсть к провокациям.
Блатные урки постоянно резались в карты не обращая никакого внимания на «красноперых» штрафников, которых забросила судьба из боевых подразделений и частей обеспечения.
Было неудивительно, что за пару дней пребывания в пересылке, многие вещи по несколько раз меняли своих хозяев. В один из апрельских дней, когда блатные, напившись чифиря, очередной раз уселись гонять «буру», один из уголовных авторитетов – Королек, проигравшись, поставил на унты Краснова, словно на свои собственные. Наверно, он надеялся, что молодой летчик, испугавшись, просто так отдаст их, и карточный долг будет с него списан. Играя в буру он абсолютно не подозревал, что бывший жиган и вор Ферзь, из колымского лагеря, уже достал из сапога финку и незаметно под фуфайкой гладит её костяную рукоятку, предчувствуя, что придется перед ванинскими блаторями тянуть мазу за друга.
– Фа! Королек! А ну давай скидавай прохаря! Не фарт тебе сегодня, кон срубить! – сказал один из блатных, веером перетасовывая карты.
– Базара нет! Вон смотри, летун шконарь гузном парит! Я щас в один момент, его прохари волосатые, с заготовок вместе с портянками стяну. Я с долгом, братки рассчитаюсь!
Королек, держа руки в карманах, блатной походочкой «аля – шарнир» подошел к Краснову и на уголовном жаргоне обратился к нему:
– Слушай ты фраерок! Давай браток, скидавай, свои унты! Тут у нашего пахана копыта инеем покрылись, вот я ему их и проиграл!
Краснов приподнялся с нары и, глядя наглому жигану в глаза, сказал:
– Шкары мои! Тебе, если надо, сходи на базарчик, да там поторгуйся! Авось, что найдешь себе по фасончику.
– Ты черт, че, меня не понял, в натуре!? Али, ты штырину хочешь в ливер получить!? – спросил Королек, делая вид, что у него в кармане финка.
– Да я на тебя насрать хотел, и на твоего пахана тоже! – ответил Краснов, и закурил, ожидая дальнейшее развитие событий. –Ты на фронт едешь, а там и в голову прилететь может...
– Босяки, фраер, в натуре, с катушек съехал и с нами каторжанами делиться не хочет! Да я его сейчас порву на портянки! – завопил Королек, артистично разрывая на груди рубаху.
Краснов не дожидаясь дальнейших провокаций с силой ударил зека в пах. Даже через меховые унты он почувствовал, как от этого удара, тестикулы уголовника, то ли лопнули, то ли влезли ему в анальное отверстие. Тот, выкатив глаза из орбит, схватился за «мужской дар», и взвыв от боли, рухнул на пол. Так и замер Королек в позе морского конька, задыхаясь от нестерпимой боли, которая пронзила его тело.
Блатные, сидящие в углу, с бросили карты. Вытащив из «курков» заточки, они двинулись в сторону Краснова, желая отомстить за своего кореша. Саша Фирсанов, наблюдавший со стороны за всеми этими интригами уже загодя знал, что в хате начнутся кровавые разборки. Он спокойно подошел к Краснову и присел к нему на край шконки.
–Ты то че братэла, за фуцена мазу тянуть собрался? – спросил один из уголовников, переходя на тюремный жаргон.
–Не твое собачье дело,– ответил Фирсанов, закуривая. –Я летуна в обиду не дам!
–А ты кто таков будешь,– спросил уголовник.
–Меня Ваня Шерстяной в сороковом на централе Ферзем окрестил. Смоленские мы....
–Слышь басота смоленская, корешу своему скажи пусть прохаря сымает. Королек их на кон ставил, да прошпилился....
–И правду на зоне базлают, что ванинские по всему Дальстрою по беспределу каторжан щемят,– ответил Фирсан. –Только мы смоленские, и с нами не забалуешь.
Развернувшись, с пол– оборота, Фирсан первый ударил вскользь лезвием ножа по животу впереди стоящего. Вскрыв уркагану брюшину он обнажил ему, весь «ливер», который заливаясь кровью, выскользнул из вспоротой брюшины на грязный пол тюремного барака. Урка от шока ничего не понял. Он увидел на полу выпавшие кишки, и со стеклянными глазами, которые наполнились ужасом, стал запихивать их назад.
–Он зажмурил меня, сука!!! – завопил уголовник, и встав на колени, рухнул на пол.
Зеки, увидев у Фирсана заточку, отпрянули от него в угол.
– Каждую суку, на штырину надену, кто летуна тронет! – заорал Фирсан. – До передовой хрен у меня доедете... На киче подохнете,– заорал Фирсан.
В одно мгновение все стихло. «Бродяги» разошлись по углам, оставив лежащего на полу жигана истекать кровью. Еще несколько секунд тот дергался в агонии, пока душа не покинула тело. Кровь растеклась по грязным доскам огромным бурым пятном, наполняя камеру сладковатым и неприятным запахом человеческих внутренностей. Так и лежал он с валяющимися в этой луже кишками, пока в барак не вошел надзиратель.
Майор, в начищенных до блеска хромовых сапогах, шел по бараку и щелкал семечки, всматриваясь в лица арестантов. Он пристально осмотрел хату, выискивая взглядом убийцу. Раз за разом майор молча бросал семечки в рот и, тут же выплевывал шелуху на пол:
– Кто его!? Кто из вас уркагана замочил?
– «Торчак» ванинский, гражданин начальник, сам вскрылся! Играли в «буру», а он, придурок лагерный, все добро свое шпилевым просрал. Башлять было нечем, взял и сделал себе харакири. Самурай типа! Весь барак видел!
–С бараком разберемся,– сказал офицер вохровец.
Уголовник лежал на полу с поджатыми ногами, а в его руке был зажат нож, которым он хотел полосонуть Краснова. Майор, очередной раз выплюнув шелуху уже на лицо убитого, согнулся и, достав из кармана носовой платок, аккуратно вытащил из руки «Торчака» финку.
– Проверим! – сказал он. – Осипов, давай! – дал он команду, и в барак заскочило несколько солдат из конвойной роты.
Толкая прикладами автоматов штрафников, они всех поставили к стенке и приступили к обыску. Вещи заключенных полетели из узлов, перемешиваясь между собой. Заточенные ложки, ножи, острые пластины металла с тряпичными рукоятками, посыпались на пол. Солдаты подбирали все эти опасные предметы и складывали их на плащ– палатку. Когда обыск был закончен, двое НКВДешников за ноги и за руки выволокли труп убитого в коридор.
– Так, урки – вашу мать, мне тут не шалить! Не хватало еще, чтобы вы до фронта друг друга перерезали! Кто из вас старший лейтенант Краснов? – громко крикнул майор, озираясь на стоящих вдоль стены осужденных.
Валерка вздрогнул. Неужели майор уже знал, что драка началась из– за него? Сомнения и домыслы терзали его душу. Обернувшись, он сказал:
– Я, старший лейтенант Краснов!
– Давай, старлей, собирай свои шмотки и на этап. На тебя отдельный наряд прислали. Поедешь на Ленинградский, там теперь штрафной полк воюет.
Валерка в куче раскиданных вещей нашел свои тряпки, тетради, письма и в спешке стал складывать в вещевой мешок. Собрав, он поставил баул на нары:
– Разрешите, гражданин начальник, с земляком попрощаться?
– Давай! Минута тебе времени, и чтобы был готов как пионэр!
Валерка подошел к Фирсанову, и по– дружески крепко обнял его.
– Давай, Сашка бывай! Ты себя береги! Спасибо тебе! Останешься жив, увидимся после войны.
Фирсанов похлопал друга по плечам, и сквозь пробившую его слезу, сказал:
– Может и свидимся!? А не свидимся, так хоть помяни меня жигана Ферзя! Водки за упокой моей души выпей!
–Все будет нештяк! – ответил Валерка. – Свидимся....

                Глава сорок шестая.
                Фирсан

Начало июля сорок третьего года выдалось необыкновенно жарким. С пятнадцатого мая не выпало ни одной капли дождя. Земля высохла превратившись твердую в корку, а местами даже потрескалась. Казалось что даже природа предчувствовала, что грядут грандиозные и титанические изменения на фронте и поэтому решила лишить врага его приемущества.
Колонны войск передвигались к линии фронта исключительно ночами, чтобы немецкая авиаразведка не могла засечь передвижение огромных масс военной техники и живой силы в сторону Курского выступа. Пыль поднимаемая гусеницами артиллерийских тягачей и танков, мешала полноценно дышать. Идущая к линии фронта колонна штрафников прикрывала лица выцветшими до белизны пилотками, чтобы не задохнуться. Конвойники шли параллельно штрафным ротам с автоматами наготове, контролируя движение бывших уголовников и бывших проштрафившихся вояк, которые попали в немилость сталинского указа.
– Бля.... духота какая! Сколько еще переться, сучье вымя!? – спросил Ферзь, молоденького солдатика который шел с ним рядом. – Я ноги уже до самой жопы стер! Она у меня от пота мокрая вся – до самых причиндалов,– сказал Фирснов, вытирая рукавом гимнастерки пот со лба.
– Я краем уха слышал конвойные говорят еще километров сорок, – ответил тот и представился. –Меня Васька звать! Хвылин я, из села Снегири, с Вологодчины!
– За ночь, я думаю, дочапаем! – сказал Фирсанов, новому знакомому. – Меня с рождения Сашкой Фирсановым зовут! Я сам из Смоленска!
–С блатарей что ли – спросил Хвылин.– Манеры у тебя какие–то уголовные, да и разговариваешь ты на воровском жаргоне...
–С них самих! Я браток, еще до войны на Колыму загудел. Прямым ходом из смоленского централа, через всю матушку Россию меня вертухаи этапом прокатили.
–А меня в армию призвали на фронт из деревни. Вот я с армии и попал в штрафную роту...
–Как ты Вася, умудрился угодить в штрафники? – спросил Ферзь, на ходу кусая утренний сухарь.
– Как – как! Каком кверху! В военторге поживился! Начпрод падла, меня за жопу взял, когда я сгущенку из банки на посту сосал. А че, я парень– то деревенский! Я такой вкуснотищи отродясь не ел. Я ведь даже и не знал, что такое есть сгущенное молоко. А тут, меня браток, словно черт какой попутал! В наряд заступил. Хожу вокруг склада – ночь, тишина, только где–то пушки далеко, далеко бахают. Глянул я в землянку, а там ящиков картонных – немеренно. Вокруг ни души. Я дверку снизу чурочкой подпер, а сам через дырку штыком ящик– то открыл. Смотрю, там баночки одна к одной стоят. Красивые такие. Я банку штыком наколол, да и подтягиваю к себе. Гляжу, а из банки, что– то белое и такое тягучее потекло. Я языком лизнул....Мама моя дорогая – какая вкуснятина! У меня в кишках пусто, а тут целый склад такого добра! Я и приложился от души.... А на четвертой банке меня наш майор и повязал– сука! Он тогда как раз в склад пришел, а там открытый ящик. Тут меня за жопу и арестовали. Хотели сперва расстрелять, да наш особист майор за меня вступился. Пусть говорит «в штрафниках повоюет, может хоть одного немца убьет и то польза какая от него будет, а не убьет, так его немцы сами расстреляют.– А ты Санька, как попал?
– А я, Вася, жулик! Я до фронта на Колыме сидел в поселке Сеймчан! Колыма! Тринадцать лагерей в одном месте.... Сидел пока на мою голову не свалился…
Фирсанов в тот момент хотел рассказать о своем враге и друге лихой молодости Краснове. Хотел рассказать, какой у него друг герой, и что они за одной девушкой хотели ухаживать да подрались А еще как он, колымский урка, увидев его ордена, впервые в жизни позавидовал какому– то фраеру. Да так позавидовал, что эта зависть эта перевернула всю его воровскую жизнь с головы на ноги.
– У тебя Васька, махорки часом нет? Курить уж больно хочется! Все идем, идем и идем! Куда идем, хрен их знает! – сказал Ферзь, топая кирзами по пыльной дороге.
Васька влез в карман и, вытащив кисет, лихо на ходу по– деревенски скрутил «козью ножку». Подав самокрутку Фирсанову, он сказал:
– Мне оставь пару раз дернуть! Табачок этот самосадный, ядреный, трех затяжек вполне хватит накуриться! Я его сам растил, а потом на резаке специальном резал на крупку.
Ферзь взял самокрутку в рот, и хотел было уже прикурить, но вдруг услышал строгий голос конвойного вохровца, который шел рядом.
–Разговорчики в строю! Не курить! Скоро урки, привал будет –там и покурите! Демаскировать тут будете передвижение войск своей сраной самокруткой. Наверное, хотите чтобы фриц, как раз в самый центр строя бомбой жахнул!?
– Вот так, Вася! Накурились мы с тобой до самого этого – пердикулёра! – сказал Фирсанов, и положил самокрутку в пилотку, до будущего привала.
–А что это такое– пердикулер?– спросил Васька, впервые услышав такое чудное слово.
–Пердикулер Вася, это то чем портят воздух....Это Вася, жопа!!!
–Жопа,– удивленно переспросил новый знакомый.
–Она самая,– ответил Фирсан и заржал...Когда газы выпускает....
–Слово какое красивое,– надо запомнить. На какой–то прибор похоже...Пер –ди–ку–лёр, –сказал он на распев и ухмыльнулся....
Дальше пошли молча. Каждый думал о своем, но никто не думал о смерти. Привал был, но до него прошли еще километров десять– двенадцать. К рассвету, после привала, вышли к речке у деревни Ивня. Кто мог тогда представить, что именно здесь, всего через три дня начнется самое пекло всей этой страшной войны. Такого огня, наверное, черти не видели даже в аду.
Сотни танков, десятки – сотни тысяч солдат, тысячи самолетов четвертой танковой армии фельдмаршала Манштейна должны были устремиться в этом направлении, чтобы сомкнуть кольцо вокруг Центрального и Воронежского фронтов. С приходом штрафников на кануне грандиозного наступления, боевые батальоны строевых частей покидали насиженные и окопанные места, предчувствуя, что именно здесь, где их позиции займут штрафники, начнется самое страшное. Многие солдаты из сочувствия к обреченным оставляли им свой НЗ, многие – патроны, гранаты, сожалея, что именно этот тяжелый рок выпал тем кого позже назовут «смертники».
Странное чувство испытывает солдат на фронте: странное от того, что видя, как вместо него в бою погибает другой, что– то тяжелое пронизывает душу, заставляя признать себя виновным чужой смерти. Смерть солдата штрафника в твоем окопе, будь он даже отпетый уголовник, начинает нестерпимо жечь душу медленногорящим огнем. Только тогда понимаешь, что это он – этот убитый русский паренек, сохранил тебе жизнь, ради того, чтобы ты, потом шел дальше – вперед и только вперед. Шел до победного конца, и во имя той минуты когда враг захлебнется собственной кровью уже в своем доме...
Заменившись со штрафниками, строевые части уже к рассвету следующего дня отошли назад в на четвертую линию обороны, которая располагалась тылу километров в двадцати от передовой. Заградительный отряд из пулеметных подразделений НКВД, расположился в третьей траншее на пригорке, гарантируя командованию, что штрафники будут стоять здесь насмерть. И пусть фашисты сотнями сбрасывают на них бомбы, пусть их топчут их танками, и артиллерия подобно огромной мельнице, будет перемалывать их кости, смешивая их с курским черноземом – штрафные батальоны будут стоять пока не погибнет последний колымский уркаган или деревенский мужик, так нелепо оказавшийся в штрафной роте.
– Держись Васёк, меня, – сказал Ферзь, заняв один из приглянувшихся блиндажей в зоне ответственности батальона. – О, видал, как пехота за три месяца окопалась, не блиндаж, а малина!
Три наката бревен, обвязка из жердей, стол из двери деревенской хаты, нары из жердей крытые соломой  – вот и все, что стало оставленным от строевиков наследством.
– О, гляньте, люди добрые, это же настоящие хоромы! Это даже лучше, чем знаменитые казематы тобольского централа! Тут и воздух посвежее, да и сырости такой нет!
– Хлопцы, а почему строевики в тыл ушли? – спросил Василий, рассматривая добротно приготовленное укрепление.
– А это Вася, для того, чтобы мы все тут на передке вместо них сдохли! Мы ведь с тобой кто? Мы с тобой штрафники и это наше место! Родина Вася, доверила нам честь сдохнуть на передовых рубежах, чтобы грудью закрыть тех легавых, которые сзади нас, будут жрать тушенку и сгущенку, да стрелять нас из пулеметов, когда мы начнем бежать от фрицев.
Васька, почесав затылок, сказал:
– Если бы ты знал, Саня, как я помирать не хочу! Я так не договаривался! Я постараюсь выжить, даже если небо рухнет на землю. Я же жениться хочу на Наташке! Я так баб люблю, что стояк у меня никогда не проходит! Я почему–то всегда только о бабах и думаю...
Где– то снаружи вдоль всего окопа вырытого в полный профиль, прозвучала команда, которая тут же по цепочке передавалась от командира батальона, до самого последнего солдата.
–Четвертой штрафной роте получить оружие! Получить оружие! – кричали солдаты по всей первой линии обороны.
– Ты слышал Васька, нам даже оружие дают! А я уже подумал, мы будем немца руками давить и зубами рвать им глотки! – сказал Фирсанов, ерничая.
– Хорошо! – сказал Василий. – Ну тогда пошли Санек, получим винтовки на всякий случай. Авось, какого немца и подстрелим если он нас не подстрелит....
Фирсанов выполз из блиндажа и положив руку на плечо Васьки Хвылину, блатной походочкой направился вместе с ним в сторону общего сбора. Засунув в зубы самокрутку, Ферзь и Хвылин подошли к толпе и заглянули в кузов через плечи выстроившихся в очередь штрафников.  Три полуторки груженые доверху оружием стояли между штрафниками и заградительным отрядом. Винтовки, пулеметы «Дегтярева», ящики с патронами и гранатами, автоматы ППШ и знаменитые «Максимы», стали достоянием бывших уголовников и проштрафившихся красноармейцев.
Все пространство между траншеями в те минуты наполнилось настоящей суетой и хаосом. Штрафники под руководством офицеров тащили по траншеям и огневым точкам боекомплекты, цинки и ящики раскладывая все это по ячейкам. Каждый понимал, чем больше будет оружия, тем больше шансов выстоять в этой кровавой драке.
Вся эта возня напомнила Фирсанову смоленский рынок в довоенный воскресный день. Здесь было именно то место, где можно было по привычке хорошо поживиться чужими вещами.
–Погодь Вася, я люблю такую суету,– сказал Фирсанов.
Он заглянув в кабину полуторки, легким движением руки, выудил добротный немецкий штык с орлом и свастикой, который висел со стороны шофера, а из– за спинки сидения достал фляжку со спиртом. Спрятав все под гимнастерку, он всунул штык за пояс галифе, и как ни в чем не бывало, пошел к следующей машине, надеясь и там еще разжиться чужой трофейной добриной.
– Фирсанов! – окрикнул его голос старшего лейтенанта Николая Сюткина из Кургана.– Ты куда?
– Я! – вытянулся он, держа руки в карманах.
– Головка ты от патефона! Как перед командиром стоишь!? Руки по швам, ремень подтянуть! – сказал старлей. – Возьмешь «Дегтярь» и три коробки с дисками. Это тебе на все отделение. Хвылин будет твоим вторым номером! Я вижу вы уже скорешились....
– А – бывает! Только с патронов будет маловато, мы с Васькой не три – мы пять высадим в свет, как в копеечку! – сказал Фирсанов, болтаясь перед командиром роты, словно на шарнирах.
– Хорошо! Возьмешь «Дегтярев» и пять коробок патронов.
– Вот это дело, гражданин начальник. Это прямо –таки и по– босяцки! – сказа Ферзь одобрительно.
– Запомни, жиган, я тебе не «гражданин начальник», а товарищ старший лейтенант! – сказал старлей, стараясь выглядеть более сурово.– Я такой же как и ты, и приехал сюда добровольно, из тех же мест откуда и ты! Тебе понятно? Да я же не выстебываюсь перед тобой как вша на гребешке....
– Так точно, товарищ гражданин начальник!
– Фирсанов! –окрикнул старлей и хотел вновь поправить его, но, махнув рукой, сказал: – Тебя, Ферзь, только могила исправит! Иди, иди, уже получай оружие, и чтобы мои глаза тебя сегодня не видели! Давай, вали в свою нору!
Фирсанов подошел к машине и, выплюнув на землю окурок, сказал:
– Эй, басота разойдись! Саша Фирсанов воевать хочет! Ну–ка начальничек, дай–ка мне пулеметик – да по красивее! Мне «Мама Родина», оружие доверила! Прошу выдать инструмент для ликвидации супостата – старлей Сюткин приказал!
Сержант в синей фуражке НКВДешника сунул Фирсанову в руки «Дегтярев» и, улыбаясь, сказал:
– Носи, каторжанин и воюй на здоровье! Это тебе не жиганский «шпаллер», это настоящий пулемет «Дегтярева»! Обращаться хоть умеешь?!
Сашка схватил пулемет и прижав его к груди, сказал:
– Я начальник с любого «шпаллера» могу врага бить, а с этого и подавно! Только вот сука, тяжек он  – мама моя дорогая! С такой добриной и килу нажить не проблема! Я же от тяжести загнусь на пол пути к Берлину! – взвыл Фирсанов, и положив пулемет на плечо, как–то театрально согнулся, демонстрируя непосильную ношу.
Пожилой сержант лет пятидесяти – НКВДешник посмотрел на Фирсанова, взглядом отца, и в нем отразилась вся глубина и человеческое сострадание к совсем еще молодому Сашке Фирсанову.
– Ты сынок, хотя бы до завтрашнего дня доживи! А то ты в Берлин дурачок, собрался!
Сашка услышав интонацию сочувствия обернулся. Он ехидно улыбнулся сержанту, и блеснув на солнце фиксой, сказал:
– Век мне воли не видать, если я не буду в Берлине, и не вытру свою жопу фашистским флагом!
Пожилой сержант как– то странно сочувственно на него поглядел, но ничего не сказал Фирсану, а лишь прошипел вору вдогонку:
– Твои бы, слова каторжанин, да Богу в ухо! Храни тебя, господь! Пусть боженька прикроет тебя, – сказал сержант, и сунув в ладонь Фирсанова нательный крестик трижды его перекрестил. – Спаси и сохрани тебя парень....
Сашка как–то опешил. Он смотрел то на крестик, то на лицо сержанта поросшее щетиной и не мог поверить, что этот «вертухай», которого он, согласно своей воровской масти был обязан ненавидеть всеми фибрами души, дарит ему святыню, да еще и желает, чтобы он остался жив. В тот миг, что–то окончательно перевернулось в его душе, и он присев на бруствер закурил.
–Что с тобой, – спросил подошедший Хвылин.
Сашка разжал ладонь, и показал Ваське святое распятие на шерстяном шнурке:
–Вот видал?
–Крестик и что?
–Ты знаешь, откуда он у меня,– спросил Фирсанов.
–Откуда мне знать,– сказал Хвылин.– Может нашел, а может стянул у кого....
–А не хочешь – мне его вертухай подарил,– ответил Сашка. –Трижды перекрестил и пожелал мне остаться в живых... Это ли не чудо!?
Василий взял с ладони крестик и рассмотрев на нем надпись, прочитал вслух:
–Спаси и сохрани....
–Он мне тоже такое сказал...Спаси – говорит и сохрани....
Хвылин сунул крестик в карман Сашкиной гимнастерки, и посмотрев на Ферзя, спросил:
–Значит так оно и будет! Тебя не убьют! А сейчас, что будем делать?
– Васька, сучий потрох,– заорал Фирсанов – давай за мной! Начальник приказал запастись боеприпасами! Пять коробок с дисками срочно к нам в блиндаж! Будем оборону налаживать! – сказал Фирсанов, как бы ощутив, что теперь его хранит и спасет сам Господь.
Тогда казалось, что для Ферзя война была очередным приключением. Он вел себя так, будто это был даже не фронт, а сборище урок на прииске в Сеймчане в минуты вынужденного перекура или обеда. Не было у него ни страха, ни даже опасения за свою жизнь. Был какой–то странный жиганский гонор, да непонятно откуда взявшаяся уверенность, что с ним все будет в порядке.
Вологодский паренек подхватил две коробки с дисками и, путаясь в длинной «трехлинейке», посеменил за Ферзем, который гордо шел вдоль траншеи с пулеметом на плече.
Солнце вечером за горизонтом. Иссушенный за день воздух наполнился звенящей тишиной и в этой тишине было слышно не громкое бурчание козодоя. В такой миг, все живое как бы затихало на сотни километров будто вымерало. Предчувствие чего–то жуткого и страшного подбиралось к штрафникам, словно этот страх передавался по неизвестным каналам связи с немецкой стороны, оттуда веяло леденящим холодом смерти. Кроваво – красный закат зловеще навис на Западе. Это был свет заходящего солнца, окрашенный пылью, которую подняли гусеницы танковых армад дивизий СС «Дас Райх» и лейб гвардии «Адольф Гитлер», готовые по первому приказу бросится в атаку. Еще за сутки до начала наступления природа уже предрекала жестокую и смертельную схватку с врагом, который мечтал взять реванш за Сталинградское поражение.
– Что это Санек, ты глянь.... Я такого никогда еще не видел! – сказал Васька с удивлением, через амбразуру рассматривая багровое зарево, повисшее там, где в километре от первой линии обороны окопались немцы.
– Это, Васятко, немецкая кровь... Она плывет к нам по небу. Будет её на этот раз столь много, что она не только зальет всю эту землю, но даже и эти небеса! – сказал Ферзь, глядя через бруствер в сторону фрицев.
– Я что–то Саша, боюсь! Я знаю, это открылись врата ада! Как бы нам самим не нахлебаться этой кровищи досыта? – сказал Васька с дрожью в голосе.
– Да иди ты сюда, идиот! Хорош зеньки свои на фрицев пялить! Ротный наш всем сегодня спирт выдал, хлеб и тушенку на закусь! Сейчас похаваем, покурим твоего ядреного самосада и на соломку до самого утра баю – бай! Вот она, Вася, воля– то! В лагере разве бывает такая жизнь!? – сказал радостно Фирсанов, предвкушая благодатный отдых.
– А я, скажу честно, лучше бы в лагере сейчас отсидел. Там, наверное, спокойней и пули не летают, – сказал Василий, присаживаясь рядом.
– Дурак ты Вася! Лучше достойно умереть на воле солдатом, чем гнить с голодухи в тюрьме зачуханной сявкой! Давайте лучше, мужики, выпьем за наше здоровье! – сказал Ферзь и, достав ворованную фляжку в зеленом чехле, налил по алюминиевым кружкам питьевой спирт.
Все отделение штрафников расселось вокруг скромно накрытого стола. Все молчали, никому не хотелось говорить, предчувствия о начале жарких деньков прочно вселилось в подкорку головного мозга каждого кто пребывал на первой линии обороны.
Ферзь в свете «коптилки» поднял кружку с разбавленным спиртом и, посмотрев своим товарищам в глаза, впервые сказал серьезно без ужимок:
– Они, мужики – они все считают, что нас уже нет! Все – все в этом мире считают, что мы уже покойники! Но мы, каторжане, живучие и мы переживем всех! Переживем и тех, кто идет на нас и даже тех, кто стоит сзади нас со своими сраными пулеметами! За всех живых! А значит, мужики, за всех нас! И пусть только сунутся сюда, покажем тварям, как русские воюют.
Фирсанов выпил спирт и со свистом занюхал рукав пропотевшей гимнастерки. Крякнув от обжигающего внутреннего жара, он щелкнул пальцами, и постучал себя по груди ладошками рук. Вытащив из нагрудного кармана пачку папирос, он, надорвал уголок и высыпал их на стол. Взяв папироску, Сашка прикурил от мерцающей солдатской «коптилки» и глубоко затянулся. Штрафники молча последовали его примеру, и весь блиндаж наполнился дымом папирос и ядреного самосадного вологодского табака.
Черная ночь накрыла своей темнотой всю линю фронта. Еще пару дней назад вся передовая постоянно простреливалась наугад немецкими пулеметами. Трассера пунктиром чертили ночное небо, а осветительные ракеты через каждые десять секунд с шипением вырывались из немецких окопов. Зависнув над нейтральной зоной, тут же устремлялись к земле, рассыпая мириады магниевых искр. Сегодня было тихо и эта тишина, все больше и больше действовала на нервы. Лишь изредка ракеты взлетали над передовой, вырывая из мрака куски немецких траншей.
– Я, Васька, тут часок дремону – другой, а ты смотри, солдат, в оба! Я чую, что фрицы сегодня не дадут мне поспать! Замыслили видно что– то, суки, – сказал Фирсанов, зевая и потягиваясь, и тут же завалился спать в соломенное ложе.
– Ладно, спи! Мне что– то жутко, – сказал молоденький солдатик, глядя в амбразуру. –Я покараулю....
Выстрел и радостный возглас «попал», словно звонок лагерного подъема разбудил Ферзя в тот момент, когда он уже всем телом погрузился в пучину сна. Васька скакал по блиндажу и радостно пританцовывал.
– Я попал– я попал – Саша, я попал! Я попал! Я убил первого в своей жизни фрица!
– Ты что ли стрелял, мудак!? – спросил Ферзь, вскочив с нар. Он взглянул на часы, которые он выиграл в карты еще в Свердловской пересылке у одного уголовника, и увидел, что стрелки показывают два часа ночи.
– Как ты его мог убить в такую темень, дурачок? Там на улице, как у негра в жопе!?
– Я попал ! Я попал! Я попал! – плясал Васька – Ракета у фрицев вспыхнула, а я гляжу, там, на поле фрицы на карачках ковыряются. Я и всадил одному. У меня же трассер первый стоял, и я видел, как пуля точно попала в этого ганса! – радостно рассказывал Васька, радуясь, словно мальчишка своей первой победе на сексуальном фронте. – Он же завыл, как подстреленная собака...
В эту минуту в блиндаж ворвался командир роты. Разъяренный старший лейтенант с ТТ в руках схватил Фирсанова за грудь и заорал, приставив ему ствол пистолета к подбородку:
– Ты что, сука, уркаган, спирта нажрался, теперь героем себя почувствовал!? Кто стрелял!?
– Это я! Я стрелял! Это я стрелял, товарищ старший лейтенант! Там же фрицы крались к нашим окопам, – сказал Васька, заступаясь за Ферзя. Он стоял, словно в эту минуту напустил в штаны, а воспитатель детского сада отчитывает его за излишнюю любовь к мокроте.
– Какие на хрен фрицы? Где они? Они сейчас шнапс жрут и шпиком закусывают!
– Вон там! – сказал Василий, показав пальцем в бойницу.
Старший лейтенант, ничего не видя, достал ракетницу и выстрелил белой ракетой в сторону врага. Яркая звездочка вспыхнула над полем, осветив черный силуэт немецкого сапера, лежащего между русскими и немецкими позициями. По всему было видно, что фриц еще жив. Он катался по земле и орал.
– Ай, да, молодец! Ай, да, Хвылин! Точно, лежит ганс! – сказал командир роты, и одобрительно похлопал штрафника по груди.
Старлей отдал команду и двое бойцов, перепрыгнув через бруствер окопа, поползли к подраненному немцу. Фрицы, предчувствуя пленение своего камрада, открыли беспорядочную стрельбу, стараясь отсечь бойцов от раненого сапера. Пули с жужжанием и воем понеслись в сторону русских окопов. Трассера вспыхнувшие в небе пунктиром, демаскировали пулеметные гнезда. Ждать ответа долго не пришлось. С русской линии обороны раздалось несколько прицельных выстрелов из ПТР, и тяжелые пули тут же заставили фрицев надолго замолкнуть. Стрельба стихла. Через несколько минут бойцы втащили раненого фашиста в окоп. Снайперский выстрел Васьки Хвылина пробил немцу плечо. Фриц потерял много крови и уже ничего не соображал – он упал на дно окопа, и сжавшись словно «креветка», начал причитать: –Гитлер, Гитлер капут....Их бин арбайтер... Фриц плакал, зажимая рану рукой и вспоминал мать и детей и то, что он пролетарий, которого фюрер послал на войну: – Нихт, нихт шисен, камрад. Гитлер капут !Алес криг,–  кричал сапер пребывая в состоянии шока.
– Что бля... не нравится? Что ты приперся к нам? Что ты сука, делаешь на моей земле,–  орал Фирсанов, махая перед фрицем ножом.–  Васька, перевяжи ужу тварь, а то он еще сдохнет и не успеет со своей девственностью расстаться...
Хвылин, разорвав индивидуальный пакет, принялся латать бинтом немцу плечо, стараясь остановить кровь. Фриц раз за разом уходил в беспамятство, но через минуту «возвращался, и мотая головой тихо сквозь стон говорил:
– Шайсе –  Гитлер капут....Их бин арбайтер, – лепетал испуганный немец....
Телефонный звонок комбата в какой– то момент остудил пыл штрафников, которые уже мечтали пустить фрица «на хоря», и порвать его на сувениры, используя все его природные отверстия для удовлетворения суровых мужских потребностей.
– Сюткин, Сюткин –  мать твою! Что у вас там за возня такая!? – спросил сурово комбат командира роты.
– Тут товарищ майор, один наш боец языка добыл. Что с ним делать? Штрафники собираются его по кругу пустить!
– По какому кругу,–  недоуменно спросил комбат.
– Ну как по какому –  по известному. Хотят «отпетушить» его и на парашу...
– Это еще, что у тебя за притон пидорасов такой!? Пленного немедленно сюда, на батальонный НП. Здесь разберемся. Пусть твои каторжане в кулак мастурбируют! Не хватало, чтобы они над пленным издевались!
– Есть доставить на НП – ответил Сюткин, и тут же проорал:– Хвылин, Фирсанов тащите свой трофей на НП. Комбат пленного ждет! И смотрите, чтобы с него ни один волос не упал....
–Ну вот братва, халява кончилась! Повезло тебе сегодня фриц,– сказал Фирсан, обращаясь к пленному.–  Так что бродяги, на сегодня эротические сеансы отменяются, переходим к крепким мужским рукопожатиям, и до посинения треплем гусю шею. Так что Вася – хватаем нашу «Машу» и несем к комбату.
Подхватив раненого фрица под подмышки, Ферзь с Васькой потянули немца по окопу. Фирсанов не был бы вором, если не воспользовался случаем и не почистил бы раненого фашиста. Оттащив его подальше от расположения роты, он вывернул фрицу все карманы. Перочинный нож, чернильная ручка, бензиновая зажигалка, и даже презервативы, стали добычей уркагана. Теперь немцу было все равно. Если выживет, его ждет лагерь, если нет, то на том свете ему ничего не понадобится..
Как выяснилось позже, немецкий сапер проделывал в минных полях проходы перед грандиозным наступлением которое историки назовут «Курское сражение». Как сказал фриц, четвертого июля в три часа ночи на самом рассвете, фашисты должны перейти в атаку. Показания раненого немца в одно мгновение по проводам полевой телефонной связи полетели в штаб фронта. Они только подтвердили, что ранее полученные разведданные, полностью свидетельствуют о начале немцами операции «Цитадель».
В половине третьего ночи за десять минут до артподготовки фашистов, земля будто содрогнулась под ногами штрафбата. Странный гул волнами прокатился со стороны тыла. Тысячи русских орудий начали получасовую артподготовку, и десятки тысяч снарядов полетели в сторону фрицев, заполняя все пространство страшным и жутким воем и грохотом.
Фирсанов, как ни в чем не бывало, сидел на нарах на плащ– палатке, и пыхтел самокруткой, настраивая свой внутренний дух на войну. В свете коптилки он с любопытством рассматривал конфискованные у немца трофеи, которые сейчас значили для него больше чем начало атаки. Ему было плевать, что ему на голову сыплется песок, а вся земля под его блиндажом задницей шевелится, как живая. Фирсан не имел права показать, что ему страшно, ведь он был жиган, а жиганы страха неимут.
– Началось! Ох, началось, бля…, буду! Сейчас фрицам будет ой, как жарко – мама моя дорогая! Все Васька, из– за тебя! Видишь, как «красноперые» мазу тянут! – сказал он, обратившись к Хвылину.
– Да ну, ты! Все ты врешь Фирсан! Видно наступление началось!? Артподготовка это!
– Наступление будет! Только в этом наступлении на нас фрицы пойдут настоящей стеной, – сказал Фирсанов, пряча свои трофеи в солдатский вещевой мешок.– Вот у меня уже есть задел!
Полчаса артподготовки прошли, и над полем как– то резко наступила звенящая тишина. От такой тишины было даже не по себе! Создавалось такое ощущение, что все живое и неживое в этом мире уже умерло, и теперь этот мир никогда не воскреснет былыми звуками и буйством первозданных красок. Не будет больше солнца и той жизни, которая населяла планету миллионы лет.
– Тихо как, аж жуть! – сказал Васька, и по его голосу было слышно, что он чего– то боится.
Фирсанов, достав ворованную флягу со спиртом, подбросил её на руке и сказал:
– Ша, мужики! Пришел час нажраться до поросячьего визга и встретить врага алкогольным перегаром! Сейчас немец оклемается и таких нам ввалит звездюлей, что живые будут завидовать мертвым! Это я вам как чукотский шаман могу гарантировать!
В его словах в этот момент было что– то непонятное. То ли это была воровская бравада, то ли констатирование уже состоявшегося факта.
Бойцы Сашкиного отделения собрались вновь за дощатым столом и протянули кружки под струю спирта, который разливал Фирсанов. Сейчас каждый отчетливо понимал все то, что произошло в этот последний час, напрямую связано с их будущей жизнью. Теперь все зависело от удачи и господнего промысла. Немец, который был готов всем фронтом броситься в драку, был временно обескуражен нокаутирующим ударом русской артиллерии. Сейчас, отойдя от такого сокрушительного огня, он с удвоенной яростью должен был бросится в атаку, дабы добиться в этой схватке хоть какого–то реванша, а будет ли реванш или нет, в эти минуты не знал никто по обе стороны линии передовой.
Спирт закончился. Легкое опьянение, которое должно было стукнуть по мозгам куда–то исчезло, растворившись бесследно в крови. Минуты ожидания тянулись, а враг так и не пошел в наступление. Создавалось такое ощущение, что война отменяется на неопределенное время.
–Да, ну на хрен эту войну, – сказал Сашка, и накинув шинель, завалился спать.
–Так бойцы, не расслабляться,– сказал вошедший в блиндаж командир роты. – Ждем атаку! Не могут немцы не выполнить приказ фюрера – не могут!
Ждали долго, пока солнце не поднялось над землей и не залило все пространство курской степи золотистым светом. Наступило утро и старшина роты подал команду на получение пищи.
Ближе к пятнадцати часам когда наступление немцев почти перестали ждать, воздух содрогнулся от странного гула. Гул шел по земле, гул шел по воздуху, гул шел из нутра земли, будто из преисподней. С каждой минутой, он все нарастая и нарастая, приближаясь к передовой.
– Рота к оружию! – прокричал истошный гортанный голос командира роты.
Все штрафники в одно мгновение прильнули к брустверу, и в этот самый миг холодок прошел по спинам каждого солдата.
Там, со стороны запада, по небу двигалась огромная черная туча. Вой самолетов перемешивался с гулом и лязганьем танков, и эта какофония смерти наполнила все пространство на десятки и сотни километров вокруг.
– Батюшки мои! Глянь, мужики, там наша смерть идет! – сказал Васька Хвылин, медленно опускаясь на дно окопа.
От страха он поджал свои ноги, а руками стал натягивать на себя каску, стараясь влезть в нее всем телом. Напряжение нарастало с каждой минутой. В этот миг каждый из солдат хотел вжаться в землю, зарыться в самые глубокие её недра, чтобы не видеть, не ощущать того ада, который надвигался на него сплошной вражеской стеной.
Сотни танков, испуская облака черного дыма, ползли в сторону русских позиций, изрыгая из жерл орудий раскаленную сталь и пламя. Сотни самолетов с каждой секундой приближались все ближе и ближе и вот уже, пронзительно воя, первый «фокер – лапотник», словно ястреб, падает на передовую, будто на убегающего от него зайца.
Неся под своим брюхом стокилограммовую смерть, он четко выходил на боевую траекторию и, отцепив смертоносный груз, тут же выходил из пике. Бомба, отделившись от фюзеляжа, в какой– то миг, издав пронзительный свист, летела навстречу с землей в район первой линии обороны. За ней другая, третья и уже через несколько секунд, все пространство «передка» и второй линии обороны, превратились в один сплошной взрыв. За этими разрывами снарядов и авиационных бомб уже не было слышно: ни пронзительного свиста, ни воя пикирующих бомбардировщиков. В ушах стоял один сплошной звон и грохот, а тонны поднятой тротилом земли, обрушились с неба тяжелым земляным дождем, засыпая в окопах спрятавшихся солдат.
Фирсанов впервые в жизни испугался. С глазами наполненными ужасом, он вполз в блиндаж, на карачках, затянув за воротник обгадившегося от страха Ваську Хвылина. Не понимая, что делать, он инстинктивно схватил пулемет, и обнял его, словно ребенка, крепко прижав к своей груди. Забравшись в дальний угол блиндажа, он подтянул следом Хвылина, вдавив его своим телом к бревенчатой стене. Только сейчас он понял, страшно было не только в первую минуту, страшно наступило навсегда. Только сейчас страх был другой –  страх был не за себя, и даже не за свою никчемную уркаганскую жизнь. Страх был за тех, кто был рядом, кто стоял за его спиной, ощетинив пулеметы. Сейчас, когда над головой кружили вражеские бомбардировщики, страх за свою жизнь постепенно стал уходить, оставляя за собой только одно чувство, чувство самосохранения доведенное до автоматизма. Каждая клетка его мозга работала на опережение, а мышцы автоматически делали все, чтобы спасти весь организм от преждевременной гибели.
В какой– то миг Ферзь словно в замедленном фильме, увидел, как клубок бурлящего красно– черного огня ворвался сквозь проход в блиндаж. Он обдал его жаром, гарью и пылью и приподняв на несколько сантиметров трехслойный накат. Тот словно невесомый подпрыгнул и тут же другой взрыв разметал тяжелые сосновые бревна, ломая их, словно спички.
В этот миг над головой появилось фиолетово– багровое небо, которое прямо свалилось на голову Сашки, придавливая всей своей тяжестью. Вот тут в этот вырваный взрывом проем, оглушенный и контуженый Фирсанов, увидел пикирующий на него «фокер». С какой– то нечеловеческой и звериной злостью он, крепко сжав зубы, и глотая кровь, передернул затвор пулемета. Сидя задом на дне развороченного блиндажа, он упер тяжелый «Дегтярь» между ног в землю, и нажав на спуск, направил струю трассеров прямо в рыло пикирующего «лапотника». Самолет, получив пачку пуль в фонарь, странно дернулся, и вошел в штопор. С жутким воем раненого зверя, он совсем рядом с передовой воткнулся в землю. Взрыв сотен килограмм тола вырвал тонны грунта, и обрушил этот коктейль из земли и рваных кусков металла на головы штрафников.
– Бля...бля...бля..., –  ругался Сашка, ползая на карачках и что– то искал в песке .
– Что потерял,–  крикнул Хвылин, выползая из угла блиндажа.
– К– к– крестик! Крестик я потерял,–  ответил Фирсан, ощупывая руками землю вокруг себя.
– Он у тебя в кармане,–  крикнул Васька. – В левом....
Он подполз к Фирсану и достал из кармана гимнастерки крестик, который сунул ему еще пару дней назад, когда получали оружие.
– На вот.... 
Фирсанов поцеловал крест и надел его.
– Господи–  спаси и сохрани,–  взмолился Сашка, стоя на коленях. Господи!
– Господи – спаси и сохрани! Спаси и сохрани,–  повторял за Фирсаном Хвылин. –Да святится имя твое! Да будет воля твоя....
– А, сучара, не любишь  –  получай! – заорал Фирсанов, и сунув пулемет в остатки амбразуры, принялся крошить наступающего врага. – Васька патроны!
Хвылин, услышав  голос Фирсана, словно отошел от сковавшего его тело ужаса. На карачках он пополз в ячейку, и достал новую коробку с дисками для пулемета.
– Что сука–  не любишь, когда тебя русским свинцом целуют! – орал Фирсанов, опустошая второй диск.
В тот момент он еще не понимал, да и не сознавал, что сбитый из пулемета вражеский самолет, тянул на орден. Звуки грохота боя одномоментно куда– то провалился и накрыл Ферзя ватным одеялом контузии. Фирсан ничего не слышал. Лишь какой– то странный глухой звук доходил в тот миг до его мозга не через уши, а через тело, ноги, через землю, на которой он лежал сплевывая кровь. Словно сквозь толщу тяжелого густого желе кровавого боя, он что было сил истошно проорал:
– В– а– а– ська, к о– р– р–  ужию!
Боец приваленный бревном и присыпанный песком, после звериного крика Фирсана собрал все силы в единый комок, и поднялся на колени. Васька, словно вылез из преисподней. Качаясь от контузии, он встал во весь рост, и посмотрел на Фирсана лишенными страха, черными от копоти и пыли глазницами. В этот миг Сашка увидел в глазах боевого товарища пустоту.
Не было в них ни страха, ни чувства инстинкта самосохранения... Была звериная и совсем нечеловеческая ярость и жуткая ненависть к врагу. Это был тот русский дух, про который издревле слагали легенды. Тот дух, которого не знали, да и не могли знать проклятые немцы. Тот дух, которым гордилась во все времена земля русская...
Васька поднял с пола присыпанный песком пулемет, который вывернуло взрывом. Отряхнув оружие, он заменил диск, и крикнул:
– К оружию....
Армада немецких танков, сотрясая землю, уже двигалась в сторону передовой. «Тигры», толстолобые «Фердинанды», приостанавливаясь, грохали пушками, выплевывая тяжелые снаряды в сторону позиций штрафной роты.
Сашка, пришел в себя и перехватив у Хвылина пулемет и просунул его между развороченных бревен. Звон постепенно ушел, и до его слуха вновь донеслись звуки.
– Ты как!? – спросил он Хвылина, проорав ему в ухо.
– Будем живы! Нормалек! Я Саша, оклемался!– сказал он.
– Винтовка твоя где...
– Винтовка, винтовка,– запричитал боец, глазами выискивая свою трехлинейку, которую засыпало землей. – Вот винтовка.
– Не ссы, браток –  будем живы! – сказал Фирсанов. – Спаси нас и сохрани: сказал Сашка и поцеловал нательный крестик.
Немцы ровными рядами, словно саранча, шли за катившими впереди них танками. Рукава мундиров были засучены до локтей. Было видно, что немцы шли пьяные, и им было плевать на шквал огня, который летел в них с русских позиций.
Сашка, смахнул рукавом гимнастерки песок с пулемета и первая очередь понеслась в сторону врага, сея смерть в его рядах…
Что было потом, Саша Фирсанов старался вспомнить уже лежа на полке санитарного поезда. Все его тело, словно было раздроблено огромной кувалдой. Придя в себя после двух недельного беспамятства, первое, что он произнес было:
– Эй люди, есть тут, кто живой!? Я что умер?
– Что нужно тебе, солдатик? – спросила медсестра, присаживаясь рядом с Фирсановым.
Сашка ничего не видел. Тяжелая контузия, да шесть дней без сознания в разбитом снарядом блиндаже, сделали свое дело. Никто не думал, что он вообще выживет после того кровавого боя.
Когда отброшенные немцами к четвертой линии обороны части Воронежского фронта вернулись назад, то застали там жуткую картину. Кругом лежали истерзанные трупы штрафников. Судя по убитым немцам и подбитым танкам, штрафники дрались здесь насмерть.
Похоронная команда достала тело Фирсанова из-под обломков бывшего блиндажа, чтобы похоронить его вместе со своими боевыми друзьями в одной братской могиле, но вырвавшийся из его груди стон, спутал их планы. Фирсан был жив. Жалкий и совсем незаметным пульс, теплил надежду, что у него есть шанс выжить и даже когда-нибудь вернутся в строй. Хоть и был он плох, но в нем еще тлела искра жизни, которая была способна заново разжечь его жизненный костер.
И он очнулся – очнулся тогда, когда все ужасы этой страшной войны были уже далеко позади. Позади была и операция, на которой полевой хирург, заштопал его тело, даже не надеясь на положительный исход. Фирсан вопреки всем законам жизни и смерти выжил. То ли это были происки Бога, то ли тот литр крови, которую ему пожертвовала молоденькая сестра милосердия по имени Наташка.
Сашка очнулся на третий день после операции. Он открыл глаза, и увидел медицинскую сестру, которая склонилась над ним с чашкой бульона, который она ложкой вливала ему в рот. - -Это что,- спросил он еле шевеля губами.
-Куриный бульон,- ответила сестра.
-Вкусно,- ответил Сашка, и закрыв глаза, вновь провалился в яму беспамятства. Выздоравливал Фирсан тяжело. Ослабленный лагерем и фронтом организм цеплялся за жизнь как цепляется ветка плюща, ползущая из глубины леса к солнцу, обвивая могучие дубы и огромные столетние ели. Благодаря Наташке, которая взяла над ним «шефство», Фирсан оклемался.
-Курить хочу не могу,- сказал Сашка, в один из дней.
-Тебе нельзя,- ответила медицинская сестра!
-Дай мне, милая, папиросочку! – попросил он, шипя сквозь воспаленные от жара губы.
-Нельзя,- ответила медсестра.
Лежащий рядом танкист протянул Сашке зажженную папиросу.
– Эй, курить будешь?!
Сашка взял губами бумажную гильзу и попробовал сделать затяжку.
Неимоверно вонючий дым проник в организм вызывая у Сашки рвотные спазмы. Еще мгновение и бурые сгустки крови стали вылетать у него изо рта, окрашивая белые простыни кровавым багрянцем.
-Что ты делаешь,- завопила Наташка, и схватив у грузина окурок раздавила его на полу ногой. Ты Каберидзе сума сошел? Ему больше десяти осколков из желудка достали. Ему же курить противопоказано. 
Еще несколько раз Сашка, то приходил в себя, то вновь, увидев божий свет, на некоторое время возвращался в черную пропасть, чтобы когда– то очередной раз, вдохнув воздух полной, грудью, остаться на этой земле уже навсегда до самой старости. Страсть к табаку неизвестно по какой причине исчезла, и больше никогда не появлялась до девятого мая сорок пятого года...

                Глава сорок седьмая
                Хозяйство Федорова
Теплушка особого эшелона НКВД, скрипнув чугунными тормозными колодками, громко лязгнула буферами сцепки. Эшелон остановилась на отдаленном разъезде. Лай сторожевых собак не заставил себя ждать и уже через несколько секунд, голос конвойного и стук приклада автомата в двери вагона, разбудил спящих на деревянных нарах штрафников.
– Подъем, подъем, сучья босота! Готовимся к выгрузке! Готовимся, с вещами на выход! Не спать, не спать, урки лагерные, готовимся к выгрузке.
Двери вагона закрытые с наружи звякнули замками и шумно раскрылись. В глаза бойцов ударил желто– красный свет заходящего за горизонт солнца.
– Во, вам, бля… и фронт! Ежики кудрявые! Выходи, каторжане, умирать за Родину! – сказал кто-то из блатных. Он накинув на плечо солдатский вещевой мешок, первым выпрыгнул из теплушки на железнодорожную насыпь.
Вдоль всего состава, на удалении не более пятидесяти метров от эшелона, вытянулась цепь солдат из конвойной роты, которые в соответствии с инструкцией держали автоматы наготове, исключая любую возможность побега «спецдобровольцев». Овчарки грозно скалились и лаяли на тех, кому Родина в последний раз «доверила» право умереть на передовых рубежах Калининского фронта.
Начальник пересыльного лагеря майор НКВД Селиванов, перетянутый портупеей, стоял посреди железнодорожной платформы, держа в руках список штрафного состава, прибывшего на фронт. Он глядел из– под козырька своей фуражки, как бывшие осужденные, разжалованные «за трусость», «саботаж» и нарушение законов военного времени, офицеры выползают из вагонов и выстраиваются в шеренгу для последней проверки. Их серые от длительного переезда, недоедания и небритые физиономии, в последних лучах заходящего за горизонт солнца, как– то сами собой выглядели пугающе и даже зловеще. Черные глазницы, ввалившихся от голода и усталости глаз, да желто– грязный восковый цвет кожи, отразился на лицах штрафников печатью близкой смерти. И было не удивительно, ведь им по приказу «о штрафных подразделениях», как всегда отводилась самая кровавая и самая смертельная роль в этом жестоком спектакле, самой жестокой войны.
В эту минуту каждый из них знал, что идет на верную гибель. Но это уже ничего не могло изменить в их солдатской судьбе, ведь огромный молох уничтожения людей запущен и каждый день, каждый час и каждую минуту он будет перемалывать людские жизни, требуя все новые и новые жертвы.
– Поотрядно! Становись, равняйсь, смирно! – прозвучала команда капитана, и бывшие уголовники, глядя на своих коллег по несчастью, осужденных военным трибуналом солдат, сержантов и офицеров, пришли в движение.– Начальникам отрядов проверить наличие спецконтингента и доложить! – сказал капитан, и подошел к стоящему на деревянной платформе майору.
– Товарищ майор, эшелон со спецконтенгентом, для участия в боевых действиях по указу 227 прибыл в ваше распоряжение. За время движения эшелона в результате драк и стычек уголовного контингента с бывшим составом военнослужащих, направленных в специальные добровольческие и штрафные соединения по приговору военного трибунала, двенадцать человек были убиты. В данный момент начальниками отрядов проводится проверка всего состава. Тела погибших находятся в хозблоке последнего вагона состава.
– Вольно, капитан! – сказал майор, и пожал руку начальнику конвоя.
– У меня, бляха медная, каждый такой этап по десять, пятнадцать трупов. Ну, никак зеки не могут поделить свою «власть» со штрафниками, будь они трижды не ладны... Знают же, суки, что им вместе воевать в одних окопах, жрать с одной миски, а все равно лезут, сволочи, на рожон... Трупы актировать и закопать!
– Есть актировать! – ответил капитан, взяв под козырек.
– Так! – сказал майор, перелистывая листки состава прибывших, – У меня по спискам значится семнадцать офицеров– летчиков. Ты капитан, давай– ка собери их всех вместе и направь вон в то строение… Личные дела, награды, и прочую херню, в виде личных вещей, передашь старшему лейтенанту Осмолову. Он мой зам и занимается офицерами– летчиками, прибывшими на фронт. На них у нас отдельный наряд в четвертую ударную армию в хозяйство полковника Федорова. Завтра прибудет «покупатель» из 157 истребительного авиаполка специального назначения, вот он их и заберет.
– Это правда, товарищ майор, что это последняя партия летчиков? Я слышал, что товарищ Сталин недавно подписал приказ амнистировать их.
– Эти штрафники под амнистию не попадают. Осуждены, капитан, трибуналом до подписания приказа. Пусть повоюют рядовыми, а там Родина посмотрит, возвращать им награды и воинские звания или нет.… На днях, капитан, такая рубка будет, что, как в воздухе, так и на земле, будет жарко, как в пекле. Это за месяц уже шестой эшелон и в каждом от восьмисот до тысячи человек.
Тем временем, пока начальник спецэшелона разговаривал с комендантом пересыльного лагеря, начальники отрядов провели проверку прибывшего спецконтингента и, как предписано уставом, двинулись друг за другом на доклад.
– Товарищ капитан, проверка специального контингента третьего отряда завершена. Незаконно отсутствующих нет! Начальник третьего отряда лейтенант Сердюк, – доложил лейтенант НКВД, вытянувшись в струнку.
– Товарищ капитан, проверка специального контингента первого отряда завершена. Отсутствующих нет. Все заключенные согласно списку! Начальник первого отряда старший лейтенант Ивашевич.
Выслушав доклады всех начальников отрядов, капитан развернулся и, держа руку под козырек, четко по– военному, доложил:
– Товарищ майор, прибывшие в ваше распоряжение специальный добровольческий отряд и осужденные военным трибуналом в полном составе – восемьсот семьдесят три человека. Незаконно отсутствующих нет! Больных семнадцать человек. Начальник эшелона специального назначения капитан Бурцев.
Краснов стоял во второй шеренге строя и отрешенным от всего мира взглядом, смотрел в сторону заката. Он сейчас не слышал ни лай собак, ни лязганье автоматов, ни крики конвойных. Он вспоминал точно такой же закат и тот последний бой, когда его МИГ упал к немцам в тыл. Он еще не знал, что Сталин сменил гнев на милость, инициировал приказ об амнистии всему летному составу, который был осужден после 24 апреля 1943 года.
– Осужденный Краснов, – словно сквозь вату услышал он голос начальника отряда.
– Я! – ответил Валерка и перевел взгляд на НКВДешника.
– Выти из строя!
Валерка, отдавшись во власть приказа, вышел из строя, сделав, как положено два шага.
– Ты Краснов, поступаешь в распоряжение старшего лейтенанта Осмолова. Сержант Бикманбетов, доставить осужденного Краснова к заместителю коменданта лагеря старшему лейтенанту Осмолову.
– Есть доставить, – сказал солдат– узбек и указал стволом автомата в сторону вокзального помещения.
Войдя под конвоем в просторный по меркам провинции зал ожидания, Валерка с удивлением обнаружил, что там, на лавках, расположенных вдоль стен, уже сидят такие же как он, осужденные офицеры– летчики.
– Ты Краснов? – спросил его старший лейтенант, держа в руках личное дело осужденного.
– Так точно, гражданин начальник…
– Присаживайтесь, Краснов, сюда на лавку, а Ты солдат, свободен, – обратился он к конвойному.
– Можешь идти…
Солдат развернулся и, гулко топнув своими кирзовыми сапогами по дощатому полу, вышел на улицу.
– Ну что, авиаторы– воздухоплаватели, все в сборе!? С этого момента вы поступаете в мое распоряжение. Завтра прибудет представитель 157 истребительного полка, и вы все будете направлены в состав 4 ударной армии, и в 3 воздушную армию. Сразу хочу сообщить следующее, что пока вы ехали этапом на фронт, приказом товарища Сталина от 24 апреля 1943 года летчики, осужденные военным трибуналом в штрафные подразделения, амнистированы. Короче, вам товарищи офицеры, срок отбывания наказания в штрафных подразделениях заменен на условный срок с отсрочкой исполнения приговора.
В этот миг Валерку, словно ударило током и он, не выдержав радости, вместе со всеми другими штрафниками летчиками заорал:
– Ура! Ура! Ура!
Это означало лишь одно, что он наравне со всеми будет громить врага на своем истребителе и Родина, словно добрая мать, простит ему те прегрешения, которые ему были приписаны по навету бывшего особиста его полка.
Ночь тянулось так, словно она была полярной. Валерка несколько раз выходил из здания вокзала и всматривался на восток, откуда должно было появиться солнце, а вместе с ним и новый день, который должен был подарить радость жизни. Новый день, как новая жизнь, которая была ему неизвестна и непредсказуема.
– Что, Краснов, не спится? – спросил майор– летчик, с которым Валерка все этапы ехал в теплушке.
– Не могу уснуть! На фронт хочу, у меня аж зуд по коже. Бить гадов, чтобы земля у них под ногами горела.
– Курить будешь? – Майор вытащил папиросы, которые выменял у солдата конвойной роты на немецкую бензиновую зажигалку и, открыв пачку, поднес её Валерке. Тот, махнув рукой, взял папиросу и, дунув в гильзу, сжал её зубами. Так всегда делал его отец, и Краснов почти с детства автоматически перенял у него эту привычку, видя в ней какой– то завораживающий настоящий мужской шарм.
– Бахают!
– Да, видно, передовая километрах в двенадцати, – ответил Валерка, пыхтя папиросой, – Будем летать, посмотрим!
Майор глубоко вздохнул и, бросив окурок на землю, раздавив «светлячок» тлеющего табака каблуком хромового сапога.
– Нескоро еще полетаем, ох, не скоро…
– Почему? – спросил Валерка.
– Потому, старлей, пока смерш, пока переподготовка – пройдет недели две, а две недели на фронте – это две недели жизни. У них в полку, наверное, «безлошадников» и так хватает, без нас. Нашего брата– штрафника особо лелеять никто не будет. Дадут клячу из ремонта типа «Ишака» и никто не будет знать, долетит он до Берлина, или же уже через два дня сгорит под Смоленском или еще под какой– нибудь безымянной деревней или в болоте.
– Я должен обязательно долететь до Берлина! Я должен увидеть, чем кончится эта война!
Майор еще раз глубоко вздохнул и, тронув Валерку за рукав, сказал:
– Пошли, старлей, покемарим до рассвета еще часа два.
Валерка бросил окурок и, вдохнув полной грудью хрустальный воздух летней ночи, побрел следом за майором, впервые ощутив за последнее время себя свободным.
Звук мотора фронтового «Студебеккера» поднял Краснова именно в тот момент, когда голова его покатилась в яму сна, а перед глазами уже стали мелькать сказочные персонажи сновидений. Через мгновение майор– летчик в кожаной куртке вошел в вокзал и проорал, словно гусар во время атаки на француза:
– Подъем бездельники, Родина ждет от вас подвигов, а вы тут «массу топите»! Люфтваффельники уже соскучились по свежатине. Где, где, этот НКВДешник, мать его…?
Заспанные штрафники– летчики стали постепенно выползать из своих ночлежек, и готовиться к отъезду. В этот момент из помещения железнодорожной кассы вышел старший лейтенант конвойной роты НКВД.
– Я здесь! – сказал он, застряв в открытых дверях, зевая и потягиваясь.
– Капитан Знаменский, командир третьей истребительной эскадрильи. Давай, старлей, личные дела этих гавриков и я покатил немца бить.
Старший лейтенант достал вещевой мешок и вытащил папки с личными делами, которые тут же сложил на лавку в зале ожидания.
– Становись, равняйсь, смирно, – только проорал он, собираясь провести проверку, как капитан схватил у него папки, пересчитал их и небрежно бросил в солдатский мешок.
На удивление НКВДешника он просто пальцем пересчитал штрафников, и когда количество папок и количество людей сошлось, он сказал:
– Все, старлей, все на месте…
– Так не положено, товарищ капитан, нужно провести пофамильную проверку! Может, кто чужой затесался!
– Зеков будешь пофамильно считать! А у меня нет времени! Нам еще ехать сорок километров, а тут над дорогой «Мессеры» и «Юнкерсы» болтаются, как яйца над пропастью. Тебе хорошо, ты сидишь под стволами зениток, а мне еще сегодня летать и бить этих сраных выродков Геринга. Так, мужики, теперь вы мои, марш к машине!
Капитан скомандовал и, протянув руку старшему лейтенанту, пожал её. Накинув на плечо солдатский вещевой мешок с личными делами осужденных, он пошел следом за своими подопечными.
Старший лейтенант– НКВДешник так и остался стоять посреди зала ожидания, почесывая макушку под своей фуражкой.
– Летуны, хреновы! – сказал он вслед капитану, и плюнул на дощатый пол, – Ни дисциплины тебе, ни порядка. Все у них через жопу!
Лишь только забрезжил рассвет, «Студебекер», чихнув бензиновой копотью, покатил в обратный путь в сторону Ларионовки. Летчики расположились в кузове машины на расстеленном брезенте и, вскрыв банки тушенки из пайка, принялись завтракать.
Машина, поднимая клубы пыли, катила по песчаной дороге, плавно проваливаясь в естественные неровности. Кто– то в этот миг благодарил господа за проявленное великодушие и освобождение, кто– то мирно жевал сухари, запивая колодезной водой. А кто – спал, продолжая досматривать те сны, в которые вмешался лихой капитан. А кто– то просто сидел, опершись на борт спиной, старался себе представить, как встретит их новый боевой коллектив и какой самолет достанется не бывшему штрафнику, а летчику.
– Как тебе этот капитан, – спросил майор Краснова.
– Капитан, как капитан! У меня комзвена такой же лихой был гусар, точно, как этот! В сорок втором таранил «Юнкерс» с полным боекомплектом. Шандарахнуло так, что у меня чуть плоскости не отлетели. До сих пор вижу эту вспышку и вой осколков слышу.
– Как у тебя, старлей, настроение? Успеть бы к завтраку, да принять сотку– другую наркомовских, – сказал майор, вытянув вдоль борта свои ноги.
– Я думаю, успеем, – сказал Краснов и, достав кисет, стал крутить самокрутку.
«Студебеккер» ехал по лесной дороге, словно по– морю, то опускаясь на дно воронки, которую выбила немецкая бомба, то вновь поднимаясь на дорогу, чтобы продолжить путь дальше.
Судя по разбитой технике, полуторкам и подводам, валяющимся по обочинам, создавалось ощущение, что именно здесь, в этих лесах прифронтовой полосы, словно хищные акулы, промышляют легендарные соколы Геринга. Своим опытным глазом Валерка видел, что эти пресловутые асы рейха, после двух лет войны явно перестали брезговать и солдатом, идущим из санбата в расположение части, и подводой с беженцами. Все идет в зачет, чтобы потом, стоя перед своими собратьями по– оружию, радоваться получению очередного Железного креста, или еще какой медальки.
– Во, майор, видишь!? Немчура как шалит! Как у нас говорят, «желторотики» руку набивают! Завалить хорошего летчика им сейчас мужества не хватает, да и умения, а расстрелять на дороге подводу с ранеными могут! Рыцари, бля,… хреновы!
– Это, Краснов, война, – ответил майор и, вытащив папиросу, закурил, глубоко затягиваясь.
По мере того, как поднималось солнце, мрак ночи уходил, освобождаясь от своего черного покрова, сквозь эту прорванную пелену, из– за кромки леса, совсем неожиданно вынырнула пара «Мессеров».
Очередь из двадцатимиллиметровой автоматической пушки, в сотую долю секунды вспорола «Студебеккер» от мотора до заднего моста, разметав тела пятерых штрафников и водителя на куски. Кровь забрызгала лицо Краснова, который даже не понял сам, под действием каких сил он оторвался от борта и, пролетев несколько метров по воздуху, упал в кусты, прячась от смерти. Следом, с глазами, отражающими настоящий ужас, выпрыгнул и майор, который кубарем скатился в малинник и, вскочив на ноги, помчался дальше в лес.
Валерка лежал в кювете, прикрыв голову руками. Сейчас, когда объятая пламенем машина горела всего в нескольких метрах от него, он не мог пошевелиться, зная, что фрицы пойдут на второй круг, чтобы завершить свое кровавое дело и добить тех, кто еще был жив. Собрав все свои силы и волю, он рванулся в чащобу, подальше от дороги. Вот тогда он и услышал за спиной угрожающий свист летящей на него смерти.
Этот характерный звук с переливами, он узнал бы из сотен. Так могут свистеть только немецкие пятидесятикилограммовые бомбы, которые подвешивались под крылья «109 Мессеров». Грохот сзади и горячая, почти раскаленная ударная волна, словно летящий на скорости паровоз, толкнула Краснова в спину. Он, поднятый и оторванный от земли силой тротила, полетел вперед и, царапая лицо и руки о лесной кустарник и сухие ветви, упал на «четыре кости». Лежа на земле, среди прелой прошлогодней листвы Валерка почувствовал, как земля, камни и остатки машины, поднятые мощью взорвавшейся взрывчатки, посыпались на него с неба. В голове, словно молния, полосонула мысль: «Все! Конец!».
В тот миг ему показалось, что вот сейчас, через секунду, и кусок железной рамы пронзит его хребет, пригвоздив к земле, словно гигантская вилка. Но к его удивлению, тяжелый «дождь» быстро окончился, и над лесом вновь наступила звенящая тишина.
Валерка, немного полежав, встал. Отряхиваясь от пыли и прилипшей к его форме сухой травы, он осмотрелся, удостоверившись, что опасность действительно миновала. Было тихо. Жужжание самолетов слилось с писком комаров и растворилось где– то вдали, смешавшись с потрескиванием горевших остатков машины.
– Эй! Живые есть? – прокричал капитан– летчик где– то совсем невдалеке.
– Я живой, – ответил сам себе под нос Краснов, и поплелся назад к дороге.
– Я тоже вроде жив, – прошептал майор, выползая из кустов орешника, – Вот же, суки, что вытворяют в наших тылах! – сказал он, отряхиваясь от прилипшей полусгнившей листвы.
Постепенно все отошли от шока и вышли на проселочную дорогу.
Там, где еще минуту назад по дороге ехал «Студебеккер», зияла огромная воронка, на дне которой дымились какие– то тлеющие тряпки, прибитые тяжестью смертоносного металла. Голые, кроваво– красные человеческие кости с остатками рваного мяса валялись рядом с воронкой. Кто это был, в тот миг было уже трудно определить.
Капитан, подняв из кювета вещевой мешок с личными делами осужденных, сел на обочину. На его глазах блеснули слезы. Он достал портсигар и, постучав папироской о его крышку, закурил. Все его тело в ту секунду бил сильный озноб, отчего руки, не находя себе места, тряслись.
– Что делать будем, капитан? – спросил майор, присаживаясь рядом.
– Надо бы похоронить останки…
– Да, надо, – скупо ответил летчик и с ненавистью бросил недокуренный окурок, – Суки!
В ту минуту каждый из выживших понимал, что капитану придется отвечать перед командованием за потерю людей. Война войной, но лицо, повинное в смерти товарищей всегда представало перед судом офицерской чести, на котором и выносился приговор. Сейчас же вины капитана в гибели водителя и штрафников не было. Но писать рапорТы докладные записки было для него делом неблагодарным, отрывающим много времени и моральных сил, которые в условиях войны очень долго приходили в норму.
– Да не дрейфь Ты капитан! Мы все подпишемся, что немец свалился нам на головы нежданчиком!
– Да я не за это переживаю. Летчиков у нас хороших мало. Кто пережил эти два года войны, тех остались единицы. А эти были хоть и штрафники, а все же боевой опыт имели.
Оставшиеся в живых собрали останки своих товарищей на плащ– палатку и, положив их в воронку от бомбы невдалеке от дороги, засыпали желтым песком. Уже через несколько минут на месте ямы возник аккуратный холмик. Капитан вбил в него доску от борта «Студебекера» и химическим карандашом написал на фанерке фамилии погибших. Вытащив из кобуры пистолет, капитан поднял руку и три раза выстрелил в воздух. Щелчки от выстрелов эхом отдались в лесу, распугивая птиц, которые в силу природного инстинкта занимались в это весеннее время постройкой гнезд.
– Становись, равняйсь, смирно, – скомандовал капитан, и штрафники выстроились в одну шеренгу.
– Ну что, мужики, двинулись пешком!? – сказал капитан, – За мной, шагом марш!
Выйдя на дорогу, капитан, перекинув вещевой мешок через плечо, пошагал в направлении фронта. Сзади, стараясь попасть в шаг капитана, двинулись уже бывшие штрафники летчики, которым уже через считанные часы предстояла с пресловутыми «Мессерами» кровавая драка.

Глава сорок седьмая
                Победа
– Лен, а Лен, в седьмую палату молодого лейтенантика привезли, летчика. Сделай ему перевязку! В тот момент Луневу, словно ударила молния. Стерилизатор выпал из рук на кафельный пол и, выпавший из него шприц, разбился, разлетевшись мелкой крошкой стекла по всей процедурной.
  – «Лейтенант, молодой лейтенант – летчик», – сама себе повторила Ленка и, пнув ногой склянки, стремглав побежала вдоль коридора в седьмую палату, где лежали раненые.
Краснов спал на спине. Его голова была перемотана бинтом, а загипсованная нога лежала в лангете, с подвешенным к пятке грузом.
Ленка влетела, чуть не сбив с ног солдатика, который скакал на костылях в сторону курилки. Остановившись в оцепенении, она осмотрелась и, увидев новенького, присела рядом с койкой на табурет. Краснов спал. Он не видел, как появилась Лена. Он только почувствовал, как кто– то нежно взял его руку. Валерка открыл глаза и увидел её – его Лену. Ленка вскрикнула от неожиданности, прижав его руку к груди, заплакала.
  – Жив, жив! Жив, мой милый, миленький! Валерочка – жив!
Девушка целовала его опаленную войной и пропавшую порохом руку и причитала, заливаясь слезами. Все эти годы, как они расстались, Лунева верила и ждала, что придет тот день, когда они встретятся и больше никогда не расстанутся. Она чувствовала сердцем, что Валерка жив, жив вопреки всему. Вопреки всем смертям. Вопреки самой войне. Она верила и ждала, и Бог воздал ей за её верность. Сейчас он лежал перед ней, как два года назад, в ту ночь, когда началась война. Это был настоящий подарок её судьбы и в эту минуту слезы горечи и разочарования сменились слезами настоящего бабьего счастья. Краснов, почувствовав, как на его руку капают слезы, поднял руку и, коснувшись её щеки, сказал:
– Ленка, ты! Прости меня, что я так долго искал тебя. Прости меня…
– Молчи, молчи, милый, ничего не говори. Все будет хорошо!
Так, после двух лет разлуки, встретил Валерка свою любовь, встретил, чтобы остаться с ней до конца своей жизни.
Её сердце в тот миг распирала неведомое ей ранее чувство, которое нежно щекотало душу, вырывая из девичьей груди самые нежные и самые добрые слова любви. Ленка была готова вцепиться в Краснова, чтобы больше никогда не отпускать. Хотя, хотя впереди было еще два года войны – два года горьких слез, потерь и ожиданий.
Май! Май он всегда и во все времена –май! Будь он в Смоленске, в Москве или в Вене, или даже в поверженном Берлине. Май – это ожидание чуда и этапа в новой, зарождающейся на земле жизни и любви. Май, словно невеста на выданье – он благоухает, очаровывает, будоражит свежестью молодой зелени и буйством весенних цветов, накрывающих сады белоснежной фатой. Только май одет в свадебное платье и шелка цветущих садов. Только в мае весь Берлин, от окраины и до окраины, утопает в ароматном, белоснежном наряде распустившейся сирени и черемухи.

Сашка Ферзь, сидел на ступенях Рейхстага и с щемящим сердце волнением созерцал на поверженную немецкую столицу. Он снял выцветшую пилотку, и обнажив седую голову, подставил её под ласкающие лучи майского солнца. Всё война закончилась, и теперь не нужно было опасаться, что не успеешь дожить до этих важных для всей страны дней. Нежась под ласковым светилом, старшина Фирсанов достал из кармана портсигар и закурил трофейную сигару, блаженно наслаждаясь ароматом турецкого табака. От ощущения неописуемого удовольствия он прикрыл глаза, и погрузил свое сознание в некую победную нирвану.
Прошло уже десять дней с того момента, как фельдмаршал Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции. Десять дней без войны! Десять дней счастья и той тишины ради которой он, бывший уркаган лагеря «Искра» прошел от Колымы до самого Берлина, который  сейчас утопал в белом цвету, выброшенных в окна простыней и наволочек.
Всего два года назад, так же сидя в окопах под Курском, он, рядовой штрафной роты, не мог и подумать, что останется жив в этой чертовой мясорубке. Много раз за это время смерть дышала ему в лицо, а он лихо по –жигански плевал на нее без страха, и она боялась его. Боялась не то что забрать - боялась даже близко подойти к нему. И всякий раз, словно во время воровских разборок, он обнажив стальной клинок, шел до самого конца. Даже в самых смелых фантазиях, он никогда не мог себе представить, что сумеет дожить до этого дня. Некогда бывший уголовник и жиган Саша Фирсанов исполнил обещание, которое он дал погибшему под Курском НКВДешнику, который подарил ему крестик.
В последнем бою первого мая, он в составе штурмовой группы ворвался в пылающий Рейхстаг с автоматом в руках, где после боя и исполнил данную клятву. Теперь он – солдат– Победитель! Он победил и теперь медаль «За отвагу», ордена «Славы», да «Красной звезды», украшали его грудь и приятной тяжестью оттягивали повидавшую виды, выцветшую и посидевшую вместе с ним до белизны солдатскую гимнастерку.
Сашка сидел на ступенях и улыбался, всматриваясь в многочисленную толпу, которая стояла на площади, обступив «Студебеккер». Там, на кузове, напротив Бранденбургских ворот, Лидия Русланова снова пела про «валенки» и, размахивая платочком, дарила улыбки всем1оставшимся в живых. А они, солдаты– победители, рукоплескали её волшебному голосу и были в те минуТы так же счастливы, как и старшина, Сашка по кличке Ферзь.
И пройдет время, и каждый год девятого мая вся благодарная Россия будет вспоминать своих героев грандиозным салютом по всей стране. И на Поклонной горе будут собираться со всей страны, оставшиеся в живых ветераны и, помянув погибших, выпьют свои фронтовые сто граммов. И уже внуки, правнуки этих героев, приколов на грудь развевающиеся на весеннем ветру Георгиевские ленточки солдатской Славы, будут вновь и вновь поздравлять их, настоящих солдат той великой Победы!
  В этот миг, Фирсанов смотрел на красавцев офицеров– летчиков. Он вспомнил своего друга Краснова Валерку и молодого солдатика Ваську Хвылина, который бросился под танк со связкой гранат. Вспомнил и командира штрафной роты капитана– сибиряка Колю Сюткина, в которого прямо на его глазах, попал снаряд из немецкого танка. Вспомнил, как лежала в пыли курской степи его половинка. И в ту минуту, он даже мертвый, все еще продолжал идти в атаку, сжимая в руках противотанковую гранату.
Эти воспоминания тронули сердце Ферзя и он, взглянув в голубое майское небо, заплакал, закрыв ладонями свое лицо. Он плакал никого не стесняясь. Он плакал, то ли от счастья, что остался жив, то ли от горечи утрат. Он, настоящий русский мужик, плакал, и эти слезы, словно святое миро очищали его зачерствелую в боях душу, придавая ей былую чувствительность и любовь.
– Ну что ты старшина, плачешь? Радоваться надо, Победа же! – сказал голос над его головой, и кто– то по– дружески похлопал его по плечу.
– Сделай доброе дело, милый человек, сфотографируй нас на память с друзьями на фоне этого Рейхстага! – сказал офицер– летчик, и протянул Фирсанову трофейную немецкую «Лейку».
Сашка поставил солдатский вещмешок на ступеньки и, взяв в руки фотоаппарат, прильнул к видоискателю. Там, перед исписанными солдатами и изрешеченными пулями и осколками колонн Рейхстага, стояли четыре летчика– офицера. Надраенные хромовые сапоги сияли в лучах майского солнца лаковым глянцем. Шерстяные габардиновые кители украшали ордена, медали и звезды героев Советского Союза. Погоны офицеров– победителей, ярко горели блеском благородного металла и завораживали даже видавшего виды Ферзя.
– Так! Внимание! Улыбаемся, снимаю! – сказал он, и когда летчики, расправив грудь, приготовились, Сашка нажал на кнопку. Фотоаппарат щелкнул и навсегда запечатлел радостные и счастливые лица победителей на фоне фашистского логова.
Сколько было тогда таких вот фотографий, сделанных в те теплые майские дни на руинах поверженного Берлина… Отделениями, ротами, батальонами они фотографировались, фотографировались и фотографировались на память, и эти фотографии на века становились летописью истории, отражающей радость, счастье и тот победный триумф простого русского солдата. Того солдата, который ценой миллионов жизней погибших в полях великих сражений заслужил настоящую славу и вечное бессмертие.
Сашка на секунду отнял фотоаппарат от своего глаза, и тут же увидел Краснова. Высокий, стройный майор – летчик со звездой Героя на груди, стоял в пол– оборота и курил, всматриваясь куда– то вдаль и абсолютно не видя Сашку прямо перед своим носом.
– Краснов! Краснов! – заорал он сквозь мгновенно накатившие слезы радости.
– Краснов, чертяка, Красный! – вновь проорал Ферзь, чуть не выпустив из рук чужой фотоаппарат.
Валерка обернулся и, увидев Ферзя, бросил окурок. Он кинулся навстречу Фирсанову, словно он был не просто друг, а настоящий, родной и очень кровный брат. Они обнялись, как настоящие боевые друзья, стоя на ступеньках и, радостно похлопывая друг друга по плечам.
– Ты жив, жив, бродяга!? – говорил Фирсанов, рассматривая друга.
– Ведь тебя тогда в Свердловске куда– то забрали? Я думал, ты уже червяков кормишь! Я думал, больше никогда не увижу тебя. А ты вот жив, здоров, да к тому же при медалях и орденах! Валерка!
– А я тоже думал, что тебя нет! Ведь ты же был в штрафбате, и вас всех под Курск направили как раз накануне этой кровавой бойни. А я слышал, там было такое, что даже чертям в аду было страшно! Говорят, даже снаряд в снаряд попадал, а ты черт побери, выжил, выжил!
– Был, был, но видишь, искупил вину и вернулся в строй. А теперь смотри! Я, как и ты – герой! – сказал Фирсанов, и отошел на шаг назад.
– Вот, смотри!
На его груди, как и на груди Краснова, сияли золотые знаки воинской доблести и храбрости.
– Вот, Валерик, я и до старшины дослужился! – сказал Сашка Фирсанов, хвастаясь перед другом, – И забудь, Червончик, что я когда– то был вором! Все прошлое раз и навсегда стерто войной из моей памяти.
Тут к ним подошли друзья по эскадрильи. Видя, что есть повод «вспрыснуть» встречу, они замерли в ожидании «вердикта» своего комэска, который так радостно обнимался с простым пехотным старшиной.
– Отметим? – спросил Валерка, приглашая Фирсанова выпить.
– Отметим! Как же, без этого никак нельзя! – сказал Сашка и, подхватив солдатский вещевой мешок, накинул его на плечо.
– Я демобилизован, вот сегодня собирался домой, а тут ты это такая, браток, приятная неожиданность! Никогда не думал, что встречу тебя, да еще и в самом Берлине. Сидел на ступенях Рейхстага и вспоминал тебя. Вспоминал Ленку, наш Смоленск, Зеленый ручей. И все это благодаря тебе. Спасибо, Валера, что ты тогда в лагерь свалился. Я ведь после того, как ты улетел в госпиталь, многое для себя понял. Понял, что жил, словно червь в яблоке. Сам жрал от пуза, а других от моего вида, только тошнило. Если бы не Ты так, наверное, и загнулся бы в Сеймчане. Лежал бы я сейчас в вечной мерзлоте магаданского края, словно рыжий мамонт.
– Пути господние, Саша, неисповедимы! – сказал Краснов и, положив по дружески руку на плечо Фирсанова, направился с ним и своими боевыми друзьями в близлежащий немецкий ресторанчик.
Немцы не были бы немцами, если бы с того момента, как в Берлине прозвучал последний выстрел, они не открыли свои кафе, гассштетты и рестораны. Теперь русский солдат– победитель полноправно властвовал в столице третьего рейха, а некогда бывшие «господа» прислуживали им.
В каждом таком уцелевшем от бомбардировок и артобстрелов ресторане, русские солдаты и офицеры праздновали свою победу, а побежденные немцы еще с опаской, подносили им шнапс, и удивлялись возможностями закаленного русского организма…
Никто тогда не мог и предположить, что русские останутся в Германии почти на пятьдесят лет, и все эти годы немцы будут удивляться воле, стойкости русского духа и ширине загадочной славянской души.

ЭПИЛОГ

С самого утра моросил мелкий промозглый дождь.
Парадные фуражки, кителя, погоны героев Великой Отечественной Войны промокли насквозь.
Брусчатка Красной Площади, от падающей с неба воды, просто блестела лаком. Несмотря на столь сырую и довольно прохладную погоду, настроение у всей страны было праздничным. Миллионы людей прильнули в эти минуты к громкоговорителям и репродукторам в ожидании трансляции парада Победы. В этот радостный и святой день, дождь навевал легкую грусть, а природа, как бы оплакивала тех, кто больше никогда не вернется с полей сражений, не вернется с фронта, кто так и остался навсегда лежать в опаленной войной земле.
Валерка, выпятив от гордости грудь полную орденов и медалей, стоял в новой форме в первой шеренге под знаменем своей воздушной армии.
Сталин, Молотов и Буденный в ожидании парада всматривались в лица сорока тысяч героев– победителей, выстроенных на Красной площади по фронтам и родам войск. Моряки, летчики, танкисты пехотинцы и многие другие, держа развернутые боевые знамена и стяги, ждали этой торжественной минуты.
Парад Великой Победы! В этих словах было все! Была боль и горечь потерь! Была радость маленьких и ликование больших побед! Было великое и святое единение русского народа! Это был триумф русского духа!
Маршал Советского Союза Георгий Жуков на белом коне выехал из ворот Спасской башни. Солдаты офицеры, генералы и адмиралы в унисон кричали «Ура!», приветствуя великого полководца, и это «Ура!» громовыми раскатами неслось над Кремлем, над Красной площадью, над всей Москвой, над всей страной и даже над всем миром.
В те минуты гордости Валерки не было предела. От столь торжественной обстановки на него накатило чувство непонятной сентиментальности, которое пронеслось в его памяти. В сотую долю секунды он увидел все эти годы, лица погибших друзей. Невольно слезы, перемешиваясь с каплями дождя, потекли по щекам. В тот миг, наверное, плакали тогда все – от солдата до генерала. Плакали от радости. Плакали от боли. Плакали потому, что не плакать в столь торжественный для всего русского народа час, было просто нельзя.
– Парад равняйсь! Смирно! В ознаменовании Победы Советского Союза над фашистской Германией в Великой Отечественной войне! Торжественному маршу! – прозвучала команда и все герои– победители, вытянувшись по стойке смирно, подняли свои подбородки.
Линейные в белых перчатках, четко чеканя шаг, выстроились вдоль площади, подняв свои карабины с флажками на штыках.
– По фронтам! Дистанция на одного линейного!
В тот момент знаменосцы и командиры заняли свои места впереди сводных полков, подняв кавалерийские сабли. Сводный оркестр под звук дроби барабанов, чеканя шаг, вышел на середину площади.
– Центральный фронт – прямо, остальные – напраааво! – и все повернулись, одновременно щелкнув каблуками сапог так, что грохот прокатился волной от музея Ленина до собора Василия Блаженного.
Сводный оркестр, грянул литаврами торжественный марш, и несколько тысяч человек одновременно подняв левую ногу, ударили по вековому граниту, сделав первые шаги к своей солдатской славе.
Герои солдаты и офицеры сводного полка Центрального фронта, оттягивая носочек, пошли по Красной площади, чеканя шаг. В тот миг показалось, что от этого дружного топота восьмидесяти тысяч сапог от страха поднялись голуби, сидевшие на Спасской башне и музее Ленина.
Так, дата 24 июня 1945 года, стала символом непоколебимости и стойкости духа русского солдата и славы русского оружия.
Полки пошли. Пошли четко, держа строй. Прошли победители мимо маршала Георгия Жукова. Прошли мимо стягов и знамен поверженной фашистской Германии, брошенных к стенам Кремля.
И один фронт сменял другой. И в тот миг казалось, что нет большего счастья, чем счастье быть участником Парада Победы. И нет в мире сильнее армии, чем Красная Армия великой страны Советов, которая уничтожила фашизм и освободила весь мир от коричневой чумы нацизма.


Встреча Краснова с Ленкой была закономерной и долгожданной. Пройдя все перипетии этой жизни, они навсегда сохранили свою любовь, а встретившись, им больше не суждено было расстаться никогда.
Война окончилась и в начале августа 1945 года, Краснов впервые за пять лет службы, вышел в отпуск. Вернувшись с Леди в Смоленск, он с удивлением обнаружил, что за два года, как немец был выбит со Смоленщины, город постепенно приобретал довоенный облик. Тысячи пленных немцев под конвоем автоматчиков ежедневно разбирали завалы руин, и тут же из этого кирпича возводили уже новые дома. Город постепенно восстанавливался, и жизнь возвращалась туда, где еще год назад были сплошные развалины и руины.
К своему удивлению, Краснов обнаружил, что дом, где он жил до войны, остался цел. Его по воле случая не тронуло военное лихолетье, и даже соседи, после долгих скитаний, стали возвращаться под его крышу.
Тетя Фруза, пережившая оккупацию, за это время заметно сдала. Голод, бомбежки, пожары, из некогда пышной женщины, сделали страшную, сгорбленную старуху, которая, как и пять лет назад, все также сидела на лавке возле дома, обсуждая уже новых соседей. Все также в её квартире капал самогон. Все было, как и прежде. Не было только одного: Не было веселой компании дворовых друзей, и под окнами этого дома больше никто не кричал:
– Краснов Валерка, пошли пузырь гонять!
– Здравствуйте, тетя Фруза, – сказал Краснов, присаживаясь рядом на лавку.
Фруза не сразу узнала красавца офицера и, прокашлявшись, скрипучим голосом спросила:
– Ты кто, милек, будешь!?
– Я ваш бывший сосед - Краснов, из четвертой квартиры.
– А, помню. Ты еще, кажись, до войны съехал!?
– А кто еще вернулся домой? Где наш знаменитый участковый дядя Жора!? Он еще у вас самогоночку покупал! – спросил Валерка, напоминая бабке её былые заслуги.
– А, этый мильтон!? Мильтона, сынок, повесили еще два года назад. Как только немца прогнали, так мильтона того и повесили! Служил, сука, немцам и был шишкой в их полиции. Как раз при немцах в вашей квартире он и жил. Долго на площади болтался на веревке, пока башка не оторвалась.
– А как Фатеев? Это тот, кто вселился в нашу квартиру еще до войны.
– НКВДешник, что ли!? НКВДешник тот на фронт ушел. А больше он тут и не показывался. А ты шо, Валерик, снова будешь тут жить? Мы снова будем соседствовать?
– Да нет. У меня есть квартира в Москве. Я сюда просто так пришел, может, кого знакомых увижу? Синицу, Хвоща?
– А как твоя Леночка!? – спросила тетя Фруза, отводя Краснова от темы друзей.
– У нас все хорошо! Я вас, тетя Фруза, спрашивал про Синицу, Хвоща!
– А нет таперь ни Синицы твоего, ни Хвоща. Все война проклятая подобрала. Шальные были парни, а немец, он – то шальных дюже, как не любил! Ох, не любил, окаянный!
Баба Фруза глубоко вздохнула, и горько– горько заплакала.
Может ей было жалко парней, может было жалко пролетевшие годы, а может и всей своей беспутной жизни. Вытащив из рукава носовой платок, украденной когда– то и залатанной от старости материнской кофты она вытерла им слезы и, опираясь на палку, поковыляла к себе домой.
  Попрощавшись с Фрузой, Краснов поспешил удалиться, чтобы не травмировать свое сердце ностальгическими воспоминаниями. Он шел по улицам родного Смоленска, а перед глазами так и стояло заплаканное лицо бывшей соседки. Что довелось пережить ей за эти годы, он не знал. Не знал и не ведал, сколько горя вынесла старуха, похоронив своих сыновей и пережив немецкую оккупацию.
Краснов шел дальше. Известие о гибели дворовых друзей тронуло и его за самое сердце. Было жалко их, было жалко тетку Фрузу и даже того продажного участкового Жору. Было жалко всех.
Он шел навстречу своей судьбе. Он знал, что рискует разгневать политотдел армии, но ему в тот час было плевать на него. Как коммунист и герой, Краснов решил не просто жениться, а венчаться в церкви, как подобает истинному православному христианину. Выбор этот был не случайный, а вполне продуманный. Ведь именно та икона Спасителя, некогда подаренная ему комэском Иваном Заломиным, защитила его в минуты опасности.
А ведь именно в тот самый момент судьба трагически распорядилась с Иваном.
12 июля 1943 года он погиб в тайге под Усть– Кутом, упав на перегоняемом «Бостоне», прямо в тайгу. Именно в этот день Валерка впервые увидел, как на лике иконы проступили слезы, и это еще больше укрепило его в вере в высшие духовные силы. Тогда какая– то странная боль пронзила его сердце, и он понял, что с боевым другом случилось беда. Икона плакала и мироточила ровно сорок дней, и эти слезы были свидетельством истинного чуда.
  Все эти совпадения были не просто странными, они были воистину господним проведением. Было видно, что Бог хранил и защищал Краснова все эти годы, чтобы тот мог не только победить врага, но и победить самого себя. Хранил его ради любви, и это уже не поддавалось никаким сомнениям.
Никто, ни одна сила и даже политуправление армии, не могли переубедить его в правильности такого выбора. И пусть начальник политотдела дивизии и парторг полка топают ногами и кричат: «Ты же, Краснов, коммунист! Как ты мог?». «Как ты мог, Герой Советского Союза, венчаться в церкви!?»
В эту минуту ему было все равно, какое наказание ждет его. Ему было все равно, что скажут его сослуживцы. Ему было все равно, что скажут те, кто в силу своего атеистического воспитания, в бога не верил и проживал эту жизнь, добровольно лишив себя духовности. Сейчас, когда его любимая Леночка стояла с ним перед алтарем, его сердце переполняло настоящее человеческое счастье. И пусть в те далекие годы это выглядело в глазах всех окружающих смешно, но для Валерки это был вполне серьезный и обдуманный шаг.
Любимая женщина, его ангел– хранитель, его муза – была рядом с ним, и грела его сердце своей аурой.
Краснов стоял с зажженной в руке свечой перед алтарем, всматриваясь в святой лик Спасителя, который в эту минуту смотрел на него добрыми отцовскими глазами. В эту минуту он вверял ему свою душу и душу своей любимой, которая все эти годы хранила ему верность и ждала, веря в то, что он жив. Вверял, Валерка, себя и где– то внутри, очищая свою душу, клялся господу в своей христианской верности.
Он сожалел, что рядом с ним нет его матери, которая могла порадоваться его выстраданному счастью, его любви и первому внуку, который был продолжением рода и фамилии Краснов.
После отбытой ссылки она так и осталась в Слюдянке с тем одноруким майором– комендантом спецкомендатуры, где прошли её голодные и трудные годы.
Нет, не ревновал Валерка её к майору. Майор хоть и без руки, но был настоящим мужиком, который любил его мать и, несмотря на свою должность, верил ей и боготворил Светлану, как он боготворил Лену.
С первой минуты знакомства майора с Валеркой, он, как– то незаметно, словно отец, вошел в его сердце и остался там на всю оставшуюся жизнь.
– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков. Аминь!
– Миром Господу помолимся. Господи, помилуй! – пел хор из трех старушек, подпевая священнику.
– О рабе Божием Валерии и рабыне Божией Елене, ныне обручаемых, друг другу и о спасении их, Господу помолимся!
– О том, чтобы им были посланы дети для продолжения рода и исполнены все их прошения во спасение, Господу помолимся!
– О том, чтобы Бог дал им совершенную и мирную любовь, и даровал им свою помощь, Господу помолимся!
– О том, чтобы Бог сохранил их пребывать в единомыслии и твердой верности друг другу, Господу помолимся!
– О том, чтобы Бог сохранил их в непорочной жизни, Господу помолимся!
– О том, чтобы Господь Бог наш, даровал им честный брак и ложе неоскверненное, Господу помолимся!
– О том, чтобы избавиться нам от всякой скорби, гнева и нужды, Господу помолимся!
– Ибо Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь! – трижды повторил батюшка, и Краснов с Ленкой также трижды обменялись кольцами.
Все остальное он уже слышал, как в тумане. Что– то теплое и радостное, словно струей втекало в его душу и это тепло разливалось по всему телу приятной божественной благодатью.
– Боже вечный, собравший воедино находящихся в разделении и определивший нерасторжимый союз любви, благословивший Исаака и Ревекку, и явивший их наследниками. Твоего обетования! Ты Сам Владыко, благослови и рабов Твоих, сего Валерия и сию Елену, наставляя их на всяко благое дело! Потому, что Ты милостивый и человеколюбивый Бог, и Тебе славу воссылаем Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!
В тот миг Валерка чувствовал за своей спиной дыхание настоящего друга Сашки Фирсанова, который, как ни странно, также радовался всей душой за Краснова и свою первую любовь Ленку, которая еще до войны отвергла его любовь. Как истинный друг, Ферзь держал над головой Краснова венчальный венец и не мог представить, что вот так, пройдя через лагеря, через войну, он выживет, и будет венчать своего «врага», который так перевернет его прошлую жизнь и станет самым надежным другом.
Сейчас, стоя в храме, Сашка, так же, как и Краснов, благодарил господа, что он даровал ему жизнь и единственного надежного товарища и верного друга. Даровал ему, бывшему вору и жигану, настоящую веру в людское, вырвав с корнем ту грязь и мерзость, которая впитала его сердце еще с молодости.
Кто бы мог поверить, что он ,Ферзь, бывший вор и уголовник, искупив грехи юности своей кровью, встретит на этой проклятой всеми войне не только истинную дружбу, но и свою единственную любовь Наташку, которая влюбилась в него с первого взгляда и разделила его новую жизнь?
Наташка, милая и хрупкая бывшая медицинская сестричка, стояла с ним рядом, держа венчальный венец над головой Леди.
Это благодаря ей, Наташке, Фирсанов остался жив, чтобы иметь счастье вновь встретиться со своими друзьями после войны. Это она, под пылающей и политой кровью Прохоровкой, вытащила его, раненого и умирающего, из разбитого бомбой блиндажа, и на своей спине притащила за несколько километров в медсанбат.
Это Наташка, после таких его ранений выходила и поставила на ноги Ферзя, чтобы форсировать с ним Днепр и освободить Киев от немецких оккупантов. Это она, простая сибирская девчонка, целых три года делила с ним все радости и невзгоды фронтовой жизни, ползала по передовой и радовалась с ним до слез в мае 1945 уже на улицах поверженного Берлина.
– Потому что, Ты благословляешь и освящаешь все, и Тебе славу воссылаем Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь….