Эпизод 6. Былины и пураны

Я проводил дни на берегу Мокши в ожидании духовной трансформации. Образ Деви не переставая будоражил мое сознание и наполнял тело энергией, которая заставляла блуждать из места в место, пока однажды я не нашел прибежище в живописном уголке рязанской области. Остановившись на ночлег у реки рядом с полузаброшенным селом, я испытал приятное умиротворение, которое погасило мой пыл, а впоследствии заставило задержаться там надолго. Спустя время, я принял решение уединиться от мира в этой глухой рязанской деревне и предаться там духовной практике – садхане. Свою садхану я посвятил Ей – Шри Ади Шакти.

Переезд в деревню не занял много времени. В дорогу я собрал вещи первой необходимости и небольшую библиотеку с индийской литературой. Выбрав пустующий дом на берегу мистической реки, я поселился в нем по приглашению живущей по соседству пожилой женщины. Из местных жителей рядом жили только пенсионеры – одна семейная пара и две одиноких старушки. Иногда в деревню наведывались дачники, чтобы провести выходные и вернуться назад в свои городские квартиры. К моему появлению в деревне поначалу отнеслись с недоверием, но когда выяснили, что я не беглый зэк, а просто чудаковатый ученый – быстро приняли за своего.

Первой ко мне прониклась симпатией баба Настя, показавшая мое будущее жилище. В благодарность я помогал ей по хозяйству, привозил продукты и лекарства. У меня появилось немало хозяйственных забот, в которые я окунулся с не меньшим энтузиазмом, чем прежде нырял в священные тиртхи. Нужно было залатать ветхую кровлю до наступления холодов, утеплить дом. Иногда приходилось совершать поездки в райцентр по делам, но обычно мне не хотелось покидать своего уединенного пристанища. В хозяйстве нашлась старая лодка, на которой я совершал медитативные речные прогулки. Спуская лодку на воду, я невольно задумывался о том, что освобождение рядом, но я лишь скольжу по его поверхности. Или просто наблюдаю со стороны – словно слежу за течением реки, не погружаясь в ее поток.

Глядя с лодки в прозрачную воду Мокши, я видел отражение неба над своей головой, и мое собственное лицо растворялось в красках заката. Колебания ума прекращались вслед за волнами, оставленными лодкой на глади воды, и я плыл по течению в полном безмыслии. Порой я словно сливался с окружающим пространством, точнее сказать пространство само заполняло меня цветами, запахами, звуками, не оставляя места для мысленной активности. Обычно я возвращался к берегу уже затемно, стараясь растянуть во времени это медитативное переживание. Ничто не тревожило меня в такие моменты, и чувство безмятежности шлейфом тянулось за мной после речных прогулок.

Периодически мое состояние менялось от ощущения наполненности жизни к моментам острого одиночества. Чтобы отогнать тоску, я взял за привычку проводить вечерние пуджи на импровизированном алтаре, который постепенно дополнялся разными элементами. Я вырезал из дерева фигурки божеств и даже соорудил подобие лингама из речного камня. Ритуальный колокольчик, найденный в сарае, достался мне в наследство от какой-то местной коровы, а подсвечник для огненной церемонии «арти» я соорудил из кусков жести. Пение мантр помогало мне выйти за пределы маленького осиротевшего «я» и воссоединиться с Вселенной. Пространство активно резонировало мне в ответ – оконное стекло тихо звенело, ветер шуршал по крыше, гулко ударяя по частям отвалившейся кровли, со двора доносились разнообразные звуки живой природы.

Пробираясь в ночном сумраке через сени своей избы, я представлял себя в гималайской пещере, которую выбрал жилищем по примеру отшельников и аскетов. Временами, погружаясь в медитацию, я переживал чувство тотальности, которое сопровождало меня и в последующее время. Казалось, я уже не от мира сего, мое тело покрывает пепел погребальных костров и единственная цель моего существования – это поиск духовного освобождения. В таком настроении я упорно продолжал свою практику. Воскрешая в памяти чувство, наполнившее меня любовью к Деви, я преисполнялся вирья-бхавой и утверждался в решимости продолжать садхану, шаг за шагом приближающую меня к состоянию Шивы. Как истинный шакта, я повторял строфы из Деви Махатмьям и совершал подношения Богине.

Семена Мокши, упавшие на почву моего сознания, незаметно прорастали, питаемые силой санкальпы освобождения. Пребывая в уединении, в отрыве от социальных отношений, я слой за слоем отделял от сознания иллюзии, подтапливая ими жертвенное дхуни Майя-Деви. Переосмысливая полученный опыт, я наблюдал, как разматывается клубок моих влечений, следуя за которым я пытался найти выход из лабиринта сознания. Подобно сказочному герою, в поисках приключений покинувшему ритуальный социум, я двигался в неизведанное, и единственным проводником на этом пути мне служило мистическое видение. По мифологическому сценарию, мне предстояло возвращение из тридесятого царства, символизирующего мистическое состояние сознания. Знаки на пути и волшебные помощники, встречающиеся в трудных ситуациях, внушали надежду на благополучный исход этой мифодрамы.

Досуг я проводил за чтением пуран – древнеиндийских мифологических сказаний, чередуя их философскими трактатами веданты и кашмирского шиваизма. Листая сборник пуранических сказаний издательства «Восточная литература», я устремлялся вниманием в направлении Восточной Индии, где появились на свет шактистские пураны. В пуранах Деви упоминается под именем Видьи, которое переводится с санскрита как «ведение» или «мистическое знание», рассеивающее невежество и являющееся непосредственной причиной духовного освобождения. Но одновременно с этим она известна как Майя – иллюзорная энергия Шакти, одновременно скрывающая истинную природу мира и помогающая этому миру проявиться во всем своем многообразии. Этот дуализм в действительности является отражением Единого, именуемого на санскрите «экам сат», создающего иллюзорную реальность как инструмент самопознания.

Другими словами, познание иллюзии является шагом к познанию недвойственной природы Абсолюта, так как она выступает одновременно фундаментальной причиной неведения – «авидьи» и путем освобождения от него. Знание – это иллюзия, а иллюзия – это знание. Познать иллюзию можно только полностью погрузившись в нее. И чем глубже это погружение, тем более многомерной и многоликой она оказывается. В тантрах и пуранах встречаются истории из жизни божеств и людей, демонстрирующие влияние Майи. Они переходят из одной жизни в другую, погружаясь в иллюзорную реальность и забывая себя. Следуя мифологическому сценарию, они исполняют свои роли в космической игре, чтобы однажды выйти из нее и получить опыт пробуждения.

В пуранах я искал символические координаты для маршрута своего внутреннего путешествия. Как и в других сакральных мифах, герои индийских мифологических сказаний путешествуют в поисках духовного центра. Географически такой центр обычно располагается в труднодостижимом месте – на высокой горе, далеком острове, в глубокой пещере. В психологическом понимании, такие места могут служить архетипами возвышенных состояний, изоляции от внешнего мира или погружения в глубины собственной души. В финале мифологического путешествия героев ждет триумф и обретение сокровища, но этому предшествуют испытания, связанные с возвращением из бездны, пещеры, выныриванием из колодца, котла и т.п.

В Деви Бхагавата пуране описывается жемчужный остров Манидвипа, расположенный в океане нектара. Как и в легендах других народов, посещение чудесного острова связано с метаморфозой, которую неизбежно переживает всякий, достигший его. Земля жемчужного острова, подобно античным Островам блаженных, шумерскому Дильмуну и кельтскому Авалону, не знает болезней и смерти и имеет символический белый цвет. Сакральным центром острова служит дворец из драгоценного камня Чинтамани – местопребывание Великой Богини. В русских фольклорных текстах сходный образ описывается на языке заговоров: «На море на окияне, на острове Буяне есть бел-горюч камень Алатырь. Под тем камнем сокрыта сила могуча и силы нет конца».

Адепты Санатана Дхармы без труда узнают в бел-горюч камне джьотирлингам – «лингам из света», один из самых почитаемых культовых объектов для индуистских паломников. Но в отличие от лингамов, локализованных в пространстве, местоположение Алатыря остается загадкой, поскольку он находится в мифологическом пространстве и времени, имеющем существенные отличия от географического. Мифологическое пространство – это пространство души и его координаты можно измерить только верстовыми столбами внутреннего опыта. Кроме того, по описанию, бел-горюч камень скрыт от глаз на таинственном острове Буяне и стоит там «никому не ведомый». Таким образом, в психологическом контексте Алатырь символизирует внутренний ресурс, источник энергии, запрятанный в глубинах души.

Скрытый внутренний ресурс и является тем сокровищем, на поиски которого отправляется мифологический герой. Символы могут различаться, но суть остается той же и красной нитью проходит через сказания разных эпох и народов. Постигая ее, я приближался к созданию личной мифологии, в структуре которой видел разгадку своего внутреннего путешествия. Ее краеугольным камнем стал для меня курган, обнаруженный на окраине деревни. В моем сценарии он исполнил роль сакрального места, в поисках которого я был отправлен судьбой по мифологическому маршруту. Сама его форма словно указывала на потаенное внутреннее содержание, а отношение к погребальным сооружениям – на связь с миром иным.

Курган заметно возвышался над окружающим ландшафтом и оставался практически лишенным растительности. От местных я узнал, что в свое время здесь побывало немало желающих раскопать его содержимое. Баба Настя поведала мне, что во время Великой Отечественной войны через деревню проходили нацисты, которые проводили здесь археологические раскопки. А позже на их место пришли археологи и кладоискатели, искавшие амуницию немецких солдат, замерзших в лесах Рязанщины суровой зимой сорок первого года. Заинтересовавшись рассказом соседки, я посетил местный краеведческий музей во время поездки в райцентр. Там удалось найти развернутую информацию на эту тему.

По историческим сводкам курган предположительно принадлежал к рязано-окской археологической культуре. В первые века нашей эры она занимала обширную территорию в Волго-Окском междуречьи. Археологические экспедиции в этом районе проводились пару десятков лет назад по программе мелиоративных работ, но в целом пойма Мокши была исследована слабо. Незадолго до вторжения немецких войск в Москву, сюда была направлена специальная археологическая экспедиция, организованная нацистской оккультной службой Аненербе. Как известно из хроник Третьего Рейха, эта организация занималась поиском мистических артефактов, которые предполагалось использовать в качестве оружия мирового господства. Экспедиции Аненербе неоднократно снаряжались в отдаленные области Индии и Тибета. Что мог таить в себе рязанский курган, ставший причиной гибели немецких солдат под Рязанью, – оставалось загадкой.

После ритуального обхода кургана и беглого исследования территории, я принял решение основать в этом месте ашрам. Но прежде чем будет заложен первый камень, мне предстояло подготовить его в соответствии с индуистскими предписаниями. Установив на вершине кургана алтарь и постелив рядом коврик для медитации, я погрузился в молитвенное созерцание. Время словно остановилось, оставив меня наедине с Шри Ади Шакти. Направляя к ней свое внимание, я наслаждался общением с внутренней энергией, познавая ее многочисленные грани. Больше не было нужды проводить громогласные пуджи и кричать Вселенной о своем существовании, она сама стала перетекать в меня. Я чувствовал ее всеми клетками тела и наблюдал за процессом трансформации, приводящим в движение глубинные пласты психики.

Повторяя шактистские мантры, я мысленно следовал за потоком энергии, проходящей через меня, и постепенно приближался к ее источнику. Пространство наполнилось знаками, и сама материя словно обрела особую пластичность, мгновенно отзываясь на течение моих мыслей. Великая Иллюзия раскрылась в моем сознании во всей своей полноте. Я чувствовал ее присутствие везде, и во всем находил ее незримое влияние. За всеми событиями своей жизни я начал видеть образ Богини, которая исчезала, как только ее касался луч моего внимания. Это напоминало неудачную любовную игру, когда очарование женщины пропадает раньше, чем начинаются близкие отношения. Такая участь настигала меня снова и снова.

Я постиг, что Вселенная имеет женскую сущность и форма ее активности – это бесконечное перевоплощение, энергетическая трансформация, называемая в индуизме «йогамайя». По-женски игриво и загадочно она приоткрывала передо мной покровы реальности, обнажая ее подлинную сущность. Благодаря ее  магическому влиянию на ход событий происходит чудо творения. Но сама по себе, эта магия выступает манифестацией Великой Иллюзии, и любое ее проявление можно принять за каприз всесильной Махадеви. Мы можем с восхищением следить за ее игрой и очаровываться ею, но одновременно с этим следует сохранять память о ее иллюзорной природе.

В шастрах написано: «если вы хотите постичь майю, то постигайте ее через женщину». А качество отношений с женщиной определяется способностью проявлять к ней любовные чувства. Я мог бы познавать иллюзию через любовные игры с противоположным полом, но из-за отсутствия регулярной практики мне приходилось выбирать другие пути. Сложно сказать, был ли это в действительности мой личный выбор или он был сделан за меня свыше – в любом случае он определенным образом повлиял на мои отношения с божественным началом. Раскрываясь в моем сознании через различные архетипы женской природы, оно естественным образом вызывало влечение к их источнику, находящемуся за пределами двойственности.

Мне не оставалось иного выбора, кроме как принять и полюбить Великую Иллюзию – Махамайю. Она уже не служила препятствием к познанию Истины, она была ее неотделимой частью – Махавидьей. Я наблюдал, как по воле неведомого режиссера разворачивается грандиозный сценарий, все персонажи которого вовлечены в Божественную Игру. То, что открылось мне через действующих лиц этой игры, прояснило мою собственную роль и характер отношений с Вселенной. Выполняя внешние ритуальные действия, я осознал, что Майя находится внутри меня, она – порождение моего ума и источник происходящих со мной событий. Сознание способно порождать самые разнообразные формы иллюзорной реальности. А все события и персонажи моего мира – это части моей сущности, скрытые завесой йогамайи.

На своем пути я встречал людей, движимых силой Майи и отмечал, как тонко она овладевает умами и душами. Один из таких людей стал посетителем моего воображаемого ашрама и собеседником, с которым мы коротали тоскливые деревенские вечера. Он принадлежал к числу «черных копателей», которых время от времени притягивал рязанский курган. В деревне при их появлении запирались на засовы, как во времена фашистской оккупации. Отличительной чертой этих людей были солярные знаки на одежде, показывающие их принадлежность к «гиперборейской солнечной династии». Сами себя они называли «ведическими ариями», но для жителей рязанской глубинки их внешний вид вызывал единственную ассоциацию, и она не внушала к ним доверия.

Для меня, как не сложно догадаться, «арийские копатели» стали живой иллюстрацией к исследованиям и вызвали активный интерес. Встреченного мной копателя звали Ведослав, его появление совпало с окончанием моего медитативного ретрита, и тем самым эта встреча стала знаковой для нас обоих. Он поведал мне о существовании древнего арийского святилища на месте кургана, а во мне распознал отшельника-садху, из числа тех, которые ведут уединенный образ жизни в святых местах. Вместе с группой единомышленников он проложил паломнический маршрут по следам Аненербе и уже успел посетить Храм Солнца около Ласпи и знаменитые дольмены под Геленджиком. Теперь ему предстояло найти наследие древних ариев в Волго-Окской археологической зоне.

Ведослав считал себя носителем славяноарийского ведического знания и копание в земле доставляло ему не меньшее удовольствие, чем раскопки в сфере вымышленного исторического прошлого. Его картина мира была построена на незыблемых столпах Атлантиды и Гипербореи, и корнями уходила в неземные цивилизации. Основанные на этих источниках знания Ведослав использовал для толкования событий, которые следовало бы отнести к области альтернативной истории, но исторические факты были для него не столь важны, как некая сакральная идея, связывающая воедино его рассуждения. В ней явственно ощущалось присутствие Майя-Шакти, способной наполнить собой любую образную и концептуальную форму, независимо от истинности ее содержания.

Этот ментальный процесс, свидетелем которого я поневоле являлся, я обозначил про себя понятием «духовной археологии». Занятия духовной археологией оказались близки мне по духу, так как я также жаждал докопаться до истины, хотя и воспринимал ее в несколько ином ключе, чем мой собеседник. Для меня это было подобно погружению в колодец души, на дне которого мерцали отблески скрытых ресурсов – драгоценностей внутреннего опыта. Среди археологических перлов Ведослава изредка встречались интересные находки, вызывающие во мне желание углубиться в тематику. Одной из них оказалась тема легендарной Артании, перекликающаяся с трипольской культурой, открытие которой в свое время породило множество исторических гипотез.

Загадка трипольской археологической культуры, сохранившейся со времен энеолита в Дунайско-Днепровском междуречье, привлекала многих исследователей. Археологические раскопки обнаружили близкое сходство в мифологических сюжетах и иконографии Триполья с сакральными образами индуизма. В изображениях на трипольских монументах отчетливо просматриваются божества Ригведы – праматерь Адити, Индра, Агни и Сурья. Сохранились образцы трипольской керамики, оформленные свастическими крестами и символами, напоминающими индуистские янтры и мандалы. Эти уникальные совпадения послужили поводом для дальнейшего поиска историко-культурных связей древних цивилизаций.

Любители альтернативной истории окрестили Триполье именем Аратты – города-государства, описанного шумерскими летописцами и упомянутого в индийской Махабхарате. Появилась гипотеза, что переселение ариев в Индию во 2м тысячелетии до н.э. началось оттуда, из Черноморско-Аральских степей. Именно оттуда, по мнению Ведослава, ведические арии экспортировали свою культуру и мифологию, впоследствии став высшей индийской кастой. Само понятие «Бхарата» или «Бхарата-Варша» – земля Бхараты, в прежние времена служившее автохтонным названием индийской цивилизации, также получило происхождение от Аратты, как и «Арта» иранцев и «Арсания» арабов.

По ходу повествования мой собеседник углублялся во все более отдаленные пласты мифотворчества. Выводы мне приходилось делать самому. Вышеупомянутую область я обозначил как духовный центр, где произошло рождение сакрального мифа, и откуда он распространился по всей Ойкумене. Сакральный миф соединяет нас с божественным началом, поэтому его передачу можно приравнять к символическому паломничеству, которому сопутствует благословение высших сил. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за мыслью «копателя» и проникаться его энтузиазмом, дополняя мифологическую карту собственными историко-этнографическими познаниями. Из трипольской Арраты мы перенеслись в Артанию – преемницу арийской традиции, расположившуюся на рязанской земле, где произошла наша встреча.
 
Здесь, вслед за служителями Третьего Рейха, среди рязано-окских могильников, он грезил найти свою Арьяварту – страну благородных ариев. Лейтмотивом этого мифотворчества, связанного с поиском духовной родины, оказался арийский свастический знак – «ярга». За время раскопок в районе Мурома и Старой Рязани, соратникам Ведослава удалось собрать коллекцию артефактов, помеченных этим знаком. Данная коллекция послужила доказательством существования ведической империи, упоминавшейся в летописях под именем Артании – высокоразвитого индоевропейского государства, воздвигшего богатые городища на земле диких финно-угорских племен. А рязанский край приобрел статус центра арийской культуры и древнерусской ведической традиции.

Историко-археологические исследования подтверждают – народ, создавший культуру рязано-окских могильников, был воинским, подобно ариям, и пришел в эти места издалека. Однако в исторической ретроспективе существовала эта культура недолго и была отдалена во времени от периода индоарийских миграций минимум на два тысячелетия. Игнорировать исторические факты сложно, но стоит отметить, что помимо них также имеет место мифологический пласт истории, уходящий в глубины народной памяти. В действительности именно он привлек внимание Аненербе к рязанскому краю.

Древние арии оставили здесь после себя клады и захоронения, наполненные боевой амуницией, среди которой, если верить старинным преданиям, находились предметы, наделенные магическими свойствами. Оккультная история Третьего Рейха связана с поиском технологий мирового господства, к числу которых были отнесены мифологические артефакты – молот Тора, копье Вотана, кельтская чаша Грааля и воздушные корабли «виманы» из древнеиндийского эпоса. Не остались без внимания и «предметы силы» русских народных сказок, которых там фигурирует немало – скатерть-самобранка, ковер-самолет, меч-кладенец, шапка-невидимка и прочие.

В сказаниях земли Рязанской особое место занимает легенда об Агриковом мече. Это волшебное оружие из Повести о Петре и Февронии, получившее название по имени Агрика, сына царя Иудейского, также упоминается в сказочных и былинных сюжетах как «меч-кладенец». Характерным признаком этого меча, способного наделить своего владельца сверхъестественной силой, является мотив его нахождения в кладе или погребении. Рязанская летопись дает по этому поводу определенный ориентир – что хранится он «в насыпном холме под отрубленной головой».

По версии Аненербе, данный артефакт имел отношение к мистическому наследию Арьяварты, в поисках которого они снарядили рязанскую экспедицию в самый разгар боевых действий. Неизвестно, была ли в их распоряжении информация о его местонахождении, но согласно директиве, поступившей в декабре 1941го, были прекращены обстрелы многокилометровой зоны между Рязанью и Муромом. Именно там по легенде был спрятан Агриков меч, обращающий  в бегство целые армии и, видимо, именно он, по мнению Гитлера, должен был сыграть решающую роль при взятии Москвы.

Было ли заблуждением со стороны нацистов понимать буквально сказочный образ или мистическая сила была воплощена для них в его символическом значении, как в случае со свастикой и гиперборейским крестом? Для меня было очевидно одно – этот меч выступает символом радикальной трансформации, способным изменить ход истории, и в моем мифологическом сценарии вероятно является заветной целью героических похождений. Ожидая своего часа под курганом внутреннего опыта, он был призван ознаменовать финал мифологического путешествия, в направлении которого я двигался, ведомый знаками, открывшимися мне в былинах и пуранах.

Меня не покидало чувство, что этот символ – ключ, который позволит отворить последнюю дверь тридесятого царства. Во время медитации на кургане я наблюдал голубоватое свечение, которое по легенде распространял вокруг себя меч-кладенец. Казалось, что этот свет прорывается откуда-то из недр бессознательного, на которое символически указывала отрубленная голова, и я напряженно всматривался в пустоту за пределами ума. Но сокровище, спрятанное там, оставалось недостижимым. Не помогали найти разгадку и литературные источники. Требовалась подсказка со стороны, ей мог бы стать совет человека, знакомого с моей личной историей, совет друга, наставника, гуру.

Я мысленно обращался к Васудеве и Шанкаре, утверждаясь в готовности покинуть свое уединенное пристанище и нанести им визит. Вслед за ними в памяти появился образ Льва Эдуардовича, моего научного руководителя, который фактически стоял у истоков моего интеллектуального и духовного становления. Пожалуй, лишь благодаря ему мне удалось укорениться в позиции наблюдателя, хотя теперь мои наблюдения не ограничивались рамками научной парадигмы – через меня на мир смотрело космическое сознание, свободное от догм и идеологий. Быть может в этом и заключается главное правило мифологического путешествия – пройти его, избежав ловушек саморефлексии, не отождествляя себя ни с одной из встреченных сил или образов.

Несколько дней спустя, оставив свою «Мукти Кшетру» с ее воображаемым ашрамом, я оказался у двери кабинета Льва Самохвалова. Он словно уже поджидал меня там и, лишь слегка приподняв брови, указал на кресло рядом с массивным рабочим столом. Мое повествование было кратким и содержательным, несмотря на то, что описанных мной событий могло бы хватить на небольшое литературное произведение. Очевидно, сказался опыт подготовки научных докладов, и окружающая обстановка к этому располагала. Лев Эдуардович внимательно слушал, почесывая окладистую бороду и, дождавшись окончания, произнес раскатистым басом:

– Коллега, вы слишком увлеклись копанием в прошлом. Что оно может породить в вашем уме, кроме сомнений? Пора, наконец, разрубить их корень до основания и развеять окутавший вас туман мистицизма. Мистический опыт – это лишь состояние сознания, в котором мир может видеться иллюзорным или наполненным смыслом. Индийский мистицизм служит этому подходящим примером – истина в нем неотличима от иллюзии. Посмотрите на религию индусов – яркая и многогранная, как витраж калейдоскопа, она создает видимость универсального разнообразия, но ограничивает сферу познания собственной мифологической системой.

Достаточно присмотреться, чтобы увидеть, как ее мифы борются за место под солнцем, превозносят своих героев, стремятся захватить власть над сознанием людей. В нашей воле принять любые формы мифологий, более того, мы сами являемся творцами собственных мифов, демиургами жизненных миров… Лев Эдуардович окинул меня взглядом и неожиданно произнес: – А не пора ли вам отправиться в Индию, друг мой? Вижу, теперь вы готовы, определенно, теперь вы готовы…