Их было трое

Памяти моего прадеда Якова Евсеевича Доровских

Сентябрь радовал погожими днями. Осень словно готовилась, что Иван приедет домой. Потому и встречала, как могла, ласково, перед холодами отдавая последнее тепло. Иван приехал в отпуск вчера, времени у него не так много, и скоро нужно возвращаться на службу… но всё же он побудет дома, глотнёт наконец не чужого, а родного воздуха. Он прошёл войну, освобождал Европу. В редкие часы привалов родные места грезились во сне. И после таких снов было тоскливо и горько, тянуло домой.
Он открыл глаза, не узнавая поначалу, где находится. Иван потянулся, привстал с панцирной кровати. Окно знакомо и тепло манило тёмно-багряными красками, Иван встал и подошёл к нему. Домотканый половик приятно покалывал босые ноги. Неужели он дома, стоит в одних кальсонах, зевает и почёсывает живот, располосованный до груди алым в рубцах шрамом...
«Словно праздник какой», - подумал Иван о красках сентября. Не раз с того дня, как ушёл на фронт, видел он осень, наблюдал её в разных городах и посёлках, но только теперь ей радовался.
Он прыгнул на панцирную кровать, и замер, покачиваясь на пружинах. Ребячество, конечно, но ведь так часто представлял, что снова так сделает! Скрип, знакомый, домашний! Дотянулся до тумбочки, нащупал трофейный портсигар.
Иван будто помнил и не помнил день вчерашний, как прибыл на вокзал Воронежа, добрался до окраины и так удачно встретил полуторку, идущую в сторону Нижнедевицка. Его родное село Вязноватовка было по пути, недалеко от райцентра. И он ехал, узнавая по пути места. Выпрыгнув из кузова, прошёлся, размял ноги. С пригорка виднелась вся округа, и село с разбросанными по долине домиками лежало, как на картине. Если бы он умел рисовать, то писал бы картины только с этого места. Спуски, кусты душистой полыни, норки под камнями, а главное – белеющий, лежащий островками мел. Всё было знакомо…
Иван на кровати будто снова видел вчерашнюю дорогу. Как он, подняв сероватый, испещрённый белыми дырочками кусочек, вспоминал школьные годы. Когда-то в далёкой, будто не его жизни, в туманном детстве он был дежурным в классе, и должен был принести к уроку мел... В их местах мел был повсюду, так что в тёплое время казалось, будто все взгорки усыпаны снегом. Нигде ничего подобного он не встретил, только на родине. Вчера он кусал подобранный кусочек, разжёвывал и глотал, словно сахар.
Ему дали отпуск! Пусть только теперь, к осени, хотя просился после Победы. Но ведь дали же! Как он этого ждал!
Иван уходил из родных мест мальчишкой, а вернулся возмужавшим офицером. Он даже и не представлял, узнают ли его в форме, с орденами и медалями, когда пойдёт по Вязноватовке. Четыре маленьких звезды блестели на каждом погоне, в них играло солнце.
Кого-то вчера встретил на сельской улице, помнил мутно. Да, было.
И вот утро… Неужели он дома?
«Да дома!.. Но словно погостить приехал», - усмехнулся он, закурив. С тумбочки неряшливо свисали ремни портупеи, он посмотрел на кобуру… В ушах зашумело от первых затяжек. Его форму и сапоги жена с вечера очистила, постирала, развесила-разложила у печи-голландки. А вот личное оружие его валялось небрежно, как сбросил и повалился лицом на кровать.
Пуская струйки дыма к потолку, Иван оглядывался, будто узнавал и не узнавал родной дом. Самовар, чугунный утюг, ходики. На гвозде висит шапка, сшитая из старого солдатского мундира времён империалистической войны. Отец, видать, так и ходит в ней в непогоду...  Всё знакомо, вроде бы, и незнакомо при этом. Даже подумалось, что может, приснилось, и сон вот-вот растает, отменит его прибытие. Сейчас проснётся он по-новому, не здесь, а на службе, и всё исчезнет…
«Да нет, не приснилось», - подумал Иван, и улыбнулся.
Он затушил окурок, потянулся, встал, покачиваясь, умыл лицо, шею, напился из рукомойника. Влага умягчила сушь во рту – вчера отец прямо с порога, обрадовавшись, предложил самогонки, и Иван на голодный желудок выпил железную кружку, налитую до краёв. Он велел отцу плеснуть ему именно так. Сказал гордо, что от стаканов давно отвык. Хотел перед ним показаться новым, заматерелым. А зачем? С недосыпа, с перевалок такое началось, что не остановить…
Помнил, как целовал жену, мать, они повисли на шее и пахли пьяняще, совсем уж близко и незнакомо одновременно, женским теплом и сладостью. Но лишь ступил сапогом в тепло, ноги стали ватными, и, закусив налитым в чашку варевом, что мать достала из печи, быстро уснул. Мутно помнил, как его несли. Мать с женой подняли шум: ругали отца, что, мол, сморил сына дурной сивухой. Но крики эти и осуждение были радостными, они кружились и таяли, как пух в жару. Стало душно, но и хорошо, радостно.
Да что же ещё было? Помнил, что жена Настя слегка толкала, гладила долго по плечу, волосам, говорила, что у них в доме событие важное намечается, и спать не будут, пусть шум и беготня его не тревожат. Знали бы, такого шума и взрывов он наслушался, когда засыпал в землянках и окопах!
Вроде бы корова отелиться должна, или что-то... Так и уснул, слушая причитания…
С рукомойника стучали по ведёрку капли. Холодная вода ободрила. И он по-армейски быстро, будто кто-то из командования мог войти, стал одеваться. Подошёл  к зеркалу. По звёздам на погонах капитан, а по выправке генерал генералом! Но вот она, предательская седина, морщины на лице. И это… он? Да,  он, крепкий, и всего то ему тридцать три года… По сравнению с отцом – парень ещё совсем.
Но выглядел он всё же лет на сорок пять. И понимал, что годы войны закрутились, как бешеное колесо, и  каждый из них стоил десятилетия. Иван видел, как старели за считанные дни. Видел, как седели за ночь. И видел, как умирали на глазах, в секунду, за которую и не моргнёшь.
Нет, не об этом надо думать. Иван верил, что, приехав домой, родная земля поможет, научит, как уложить всё, что было, в какой-нибудь дальний сундук памяти, закрыть и выбросить ключ. Она сделает прошлое именно прошлым, как вёрсты пути, что остались позади и улеглись пылью дорог. Он отдохнёт, наберётся сил, и вернётся к службе из отпуска, новым, иным, сумевшим забыть. Но, стоя и глядя на себя, понимал: всё, что пережил, с ним навсегда. И родина, пусть тёплая и близкая, дом, жена, мать с отцом, ничем уже не помогут.
Он снова сел на кровать, радости и след простыл. Иван приехал домой не тем, кем был. Ушёл одним, а вернулся… Так что же было вчера. Вспомни!
И вспомнил!
После отцовской кружки и маминого вкусного варева его немного перемкнуло. Немного ли? Он достал пистолет, стал кричать. На миг перед глазами вспомнился бой, словно видел опять огонь, реку Одер, мельницу на другом берегу, в которой засел снайпер… И он, побледнев,  сжал в красной ладони ТТ, дуло колебалось, порой опасно чернея на родных. Он опрокинул стул, побежал в атаку и упал в дверях, став непривычно мягким и слабым. Кто-то снял портупею, раздел, лёг рядом. Ведь он снова шёл в атаку, или нет?
Нет.
Всё вчера смешалось, чёрт возьми. Тот самый страшный его бой, от которого остался длинный рубец на животе… он возвращался кошмаром снова и снова, и не всегда во сне. 
Теперь Иван наконец вспомнил, как перепугал близких.  А вдруг и дома он теперь один только потому, что все спрятались? И никто не рад, что он вернулся… таким? Чужим… Лишь слегка сохранившим облик сына и мужа?..
Иван обхватил голову и замер…
Дверь скрипнула, вбежала жена. Он даже испугался её, и не поднимал лица:
- Вань! – сказала она. Но не испуганно, а с тихой просьбой. Может, он опять насочинял лишнего, и вчера вовсе не дурачился, не выхватывал пистолет? Не было, дай бог, ничего этого, больного и пьяного.
Он посмотрел на неё.
«Утро только, а Настя уж в мыле, как лошадь, - подумал он. – Работает, а он валяется, мается от чего-то, как барчук».
- Вань, ты как… спал? – она поправила мокрый платок. - Ты прости, тут у нас… Корова это… А соседка-сорока, болтать любит, вот на хвосте и принесла, будто соль в магазин привезут! То ли правда, то ли брешет! Мы соли, считай, всю войну не видели. И дома её нет и в помине, сам понимаешь. Хоть из пота своего выпаривай!
И она наклонилась, поцеловала. Как-то виновато прошептала:
- Если надумаешь по селу пройтись, может, раздобудешь? Нам бы соли сейчас ох как!
Иван заулыбался, поняв её стеснение. Ей было неудобно. И перед ним, и особенно перед селом. Вчера только вернулся муж, какая радость! Все уж знают. Мало ведь к кому вернулись-то! А она его – за солью!
- Ну, это если получится у тебя, Вань. Там очередь уже с вечерних потёмок стоит, бабы передались ещё до полуночи. Я бы сама встала, да отелилась наконец наша Брыкуха, мы с отцом и не спали.
- Не бери в голову, - он поднялся.
- Да пойми, я бы сама за солью-то!
Вместо слов Иван прижал её, целовал жарко. Настя, всё тело её, грудь, казались тёплыми, пахнущими молоком и домом.  Она прижалась к нему, жарко отвечала на ласки.
Тикали ходики.

***

Без соли жизни нет, это понятно, думал Иван. Но если Настя и не попросила бы, он так и так отправился бы по селу. Его тянуло повидать, узнать, что да как, особенно про друзей. Трое их дружков было до войны. Он, Андрюха, да ещё третий по прозвищу Рыло. Лицом не вышел, потому и по имени никто не звал, и в глаза, и за глаза только так и звали. Добродушный был, весёлый парень.
Он шёл краем размытой дождями дороги. Его с визгом обогнали дети. Иван улыбнулся, подумал – спешат в школу. Но дело, похоже, было не в этом. Первой, часто оглядываясь, бежала девочка. Она на миг остановилась, посмотрела на его форму, портупею с кобурой, и наполненные слезами глаза молили о защите. Она скомкала у груди серую из мешковины авоську и бросилась дальше, но разношенная обувь увязла в грязи, и она упала. Трое пареньков лет десяти обступили её, как долговязые щенки слабого котёнка, и  ругались, били её дрожащее тельце. Иван побледнел и тут же вмешался, схватил одного за ворот:
- Вы что, изверги! – и, несмотря на то, что это были дети, крепко выругался.
- Дядь Вань, здрасти! – сказал тот, которого он схватил, тяжело дыша. От его вида кровь прильнула к лицу, даже захотелось ударить. Неужели он воевал ради того, чтобы дома видеть, как избивают девочку?
Мальчишка поднял испуганные, но полные уважения глаза, сбивчиво объяснял:
- Да мы это, того! Это Голушка! Она полицаева дочь! Мы её ненавидим!
- И правильно! – осмелился сказать ещё один.
- Прекратить, молчать! – выкрикнул он, и помог девочке подняться. Мальчишки сбились в кучу, стоя в сторонке, поджали плечи, как воробьи перед бурей. – Идите отсюда, чтоб я вас больше не видел! К каждому домой зайду, и каждого отец выпорет! И чьи вы такие-то, а!
- У нас нет больше ни у кого отцов, дядь Вань, - сказал тихо один из ребят, и заревел.
Девочка поднялась, обвилась вокруг его ноги и тоже плакала. Иван, ничего не говоря, понёс её на руках в школу, вспоминая, как тоже ходил когда-то по этой дороге на занятия.
В школе встретил учителей, казалось, в какой-то не его, а далёкой, или даже прошлой жизни они объясняли ему, как писать и читать. Только встреча радостной не была.
- Дети всё видели, пережили, - сказала учитель, выслушав Ивана.
- Она не виновата. Вы их что, оправдываете?
- Нет, мы им объясняем. Но изменить ничего не можем. Война закончилась, но не прошла. И не скоро пройдёт… для нас всех. И, к сожалению, для детей тоже. Они такие же участники войны. 
Девочка кое-как очистила одежду и встала у окна, смотрела грустно, как ветер играет листьями клёна.
Ивану нечего было сказать, и он ушёл. Спросил только:
- Как её зовут?
- Валечка Головина.
«Головина. Знать, Голушка-отец в полицию подался», - мрачно подумал он. Жив ли, или в лагере, неважно... Дочь теперь ответ несёт за него. Неправильно – да. Но и по-иному не получится. 
Иван уходил, вспоминая лица ребят. Он тоже ненавидел фашизм и пособников его. Но понять и принять то, что увидел, не мог. Если такими стали дети, так изменился он, значит, весь мир искалечен войной? Мир не изменить, как не исцелить рубец, что идёт у Ивана от живота до груди.
И как дальше жить с этим?

***

- Иван, Ванюшка, а ну постой, куда так браво вышагиваешь! Аж пыль столбом стоит от твоих сапожищ! – услышал он голос, показавшийся знакомым. И только когда поднял угрюмые глаза, увидел старика в телогрейке и шапке-ушанке – он в любую пору, кроме жаркого лета, одевался так. Дед бежал, семеня ногами, от своего двора.
- Яков Евсеевич, здравствуй! – один вид дедушки, которого он знал с самого детства, на миг вернул ему настроение. – Рад видеть, что жив здоров!
- Да вот, уж давно за восемь десятков годков, а бегаю! – он слегка обнял Ивана, как родного. – Ну рассказывай, как да что?
- Не спеши, всё расскажу. Ты лучше мне сам открой тайну: привезли соль, или нет?
Яков Евсеевич смерил его игривым взглядом, усмехнулся в желтоватые усы. Ничего не сказал, а всё ж видно было, подумал: жена послала Ваню за солью, зная, что фронтовику не откажут. А, может быть, радовался тому, что и ему, как участнику империалистической, с таким добрым молодцем нет-нет, да отсыплют соли.
Они шли к центру села, солнце медленно поднималось.
- Вань, а вот говорят, что нам в центре села поставят какой-то репродухтор, навроде блюда огромного, говорить умеет. Будто бы в Москве сказали, а тут слышно. Правда, аль брешут?..
Очередь тянулась издалека. Иван здоровался со всеми, но шёл в стороне от длинной, как змея, вереницы баб и стариков. Ему отвечали, но слышалось также:
- Гляди-ка, и Евсеич увязался, хитрюга!
- Ему-то можно! – ответил кто-то.
- Это да, - сказал третий голос, Иван понял, что к старику хотя и относились с юмором, но и уважением. С улыбкой – потому что был он добрым и неунывающим, а вот с почтением? Не за возраст ведь, и не за участие в империалистической?.. До войны-то иначе было.
- Так, бабоньки, хватит ругаться, видите, какого человека важного веду, посторонись! – сказал Яков Евсеевич и присвистнул, будто пастух разгонял столпившихся неуклюжих коров.
Евсеич поднялся по бревенчатым скрипящим ступенькам, дёрнул ручку – дверь заперта.
 - Ишь, разбежался, - раздался женский голос. – Не открыли ещё.
- Так мы и пришли к открытию-то, а вы ж поди за ночь друг другу все волосы повыдирали?
- Не смейся, Евсеич, плохо это! – раздался обиженный голос.
- Да я всё понимаю. Не деритесь, нам же дружно надо держаться, такое пережили. Фашистов видели, мадьяр проклятых, а теперь что же, народ, давай из-за соли глотки своим вырывать?
Очередь пристыжено молчала, и в этот момент скрипнул засов на двери. Евсеич и Иван вошли первыми, это никто не обсуждал.                ***

- Вам сколько? – спросила продавщица Маша, глядя на Ивана с уважением. Когда он уходил на фронт, ему было двадцать восемь, а ей всего шестнадцать. Он узнавал и не узнавал в молодой женщине былую девчушку. И снова подумал, что война быстро добавила годков всем, не только тем, кто смотрел ей в лицо с оружием в руках.
- Как всем, - ответил Иван.
- Держите, товарищ капитан! – она потянула кулёк, а Евсеичу насыпала в шапку.
- Да ладно, «товарищ капитан», будет тебе! – усмехнулся он. – А деду-то почему не в кульке?
- А это только для вас, у меня был просто кулёчек-то припасён. А так нет.
- Ну вот, какая я важная птица, осталось только хвост распушить! – и они рассмеялись.
- На всех-то хоть хватит соли?  - спросил Иван.
- Не знаю, - развела руками Маша.
- Ты уж постарайся, отмерь всем по совести. В школе-то ведь по математике хорошо справлялась!
- Вот-вот! – добавил Евсеич. Он хотел надеть шапку, будто за миг забыл, что там соль. – Эх меня, старого!
Они уж было вышли, но Маша окликнула:
- Постойте, постойте! – она подошла к Ивану. Девушка была ниже его на голову, и потому смотрела сверху вниз просящими глазами. – Вы ведь, наверное, к Андрюше зайдёте, к другу?
- Да, - сказал он. – Сейчас к нему и пойду.
- Я соврала вам, простите. Есть у меня… ещё один кулёчек, ему и тёте Вере передайте! Скажите, от Маши, хорошо?
- Да что он, инвалид что ли немощный, сам и придёт, брось. Или мы с ним зайдём позже. Ему как фронтовику тоже без очереди обслужи, да и всё!
Евсеич и Маша переглянулись, девушка заплакала. Иван посмотрел на старика жгуче и вопросительно, а тот забрал у зарёванной продавщицы кулёк, протянул ему и сказал, вздохнув:
- Ты же к нему идёшь. Вот и передай, раз просят.
И вновь Иван зашагал так, что от ударов сапог едва не проломились доски порога. Он не смотрел ни на кого, ускоряясь. Он ничего не мог знать про Андрея, вчера не спросил у родителей, и потому проклинал себя за сказанное.
Каким он увидит друга?
Знакомый дом, палисадник. Здесь они любили играть – Ванюша, Андрюша и Рыло. И смех, и грех, но ведь их троицу только так и называли. Иван постучал, но не стал дожидаться, вошёл в сенцы.
Первым он увидел мать друга. Та осунулась, высохла, чёрные, как у синицы, глаза едва были видны из впалых глазниц. И лицо тёмное, скулы натянуты тёмной кожей:
- Тётя Вера, здравствуйте! Это я, Ваня, узнали? Где Андрюха, что с ним?
- Мама, кто там? – послышался знакомый голос.
Иван вбежал в комнату и увидел, как за столом в одной белой вытянутой майке сидит за накрытым обеденным столом старый друг. Был он крепок, руки жилистые, на правом плече синела наколка в виде танка Т-34.
На миг их глаза сошлись, Иван не мог пошевелиться. Промелькнула мысль: да что за враки-то! Вот он, сидит за круглым столом, который укрыт белой, до самого пола скатертью. Он просиял:
- Ну что, не ждал?!
- Ванюха, родной ты мой! – выкрикнул Андрей. – Иди-ка обниму, рассмотрю тебя всего, дружище! Ну что, пехота, выпьем по одной? Мама, неси всё что есть, сегодня пировать будем!
Они говорили сбивчиво, Иван на радостях переходил с одной темы на другую.
- А я, представляешь, Якова Евсеевича встретил, ох и весёлый он, будто года ему не помеха.
- Евсеич – человек! Я бы сказал, человечище, - ответил Андрей. – Ты и не слышал, поди, про нашего-то Сусанина? Хотя когда тебе…
- А что?
Андрей рассказывал, что знал от других сельчан. Во время оккупации немцы сделали инвалидом дочь старика – Настю. Враги готовились отступать после битвы за Воронеж, терпели одно поражение за другим, было много раненых, которым требовалась для переливания кровь. Немецкие врачи – хотя можно ли их называть врачами, выкачали из Насти кровь – прямо шприцами. Она чудом выжила, но с тех пор не может ходить. В Вязноватовке у немцев стояла дальнобойная артиллерия, отвести её по основной дороге им было нельзя. Нужно было найти безопасный путь к станции Нижнедевицк.
- Вот и Евсеич пришёл к их командованию, поклонился, так мол и так, охотник он, хорошо знает местность. Готов помочь вывести за вознаграждение. В общем, пыли в глаза напустил, как умеет, у него этого не занимать. В городе он бы, верно, артистом мог стать, - продолжал Андрей. – Немцы ему карту показали, он им и прочертил путь. Прямиком… через торфяники в общем.
- Во даёт дед! – усмехнулся Иван.
- Но они ему говорят – пойдёшь с нами! Он ни в какую, но потом понял, что  отказаться не удастся. Видно, тогда решение принял – погибать так погибать!  А может, и нет, кто его разберёт. Вот и поехали они колонной, в сторону Поповского особняка он их повёл, а там от родников и зимой толком не замерзает, сам знаешь, корка одна образуется. А орудия, говорю, у фашистов тяжёлые. Одна пушка у них по рассказам была огромная. Как же она, проклятая, называется? Берта, что ли. Шли тягачи, но их на самом подходе наши бомбардировщики и настигли. Немцы бросились вперёд, да по горло в жижу проваливались. А он под шумок, по знакомым тропинкам давай тикать, знай его. Только рассказывать об этом не любит, я больше со слов других знаю. «Что я, подвиг что ли какой совершил, бросьте! Это всё наши орлы-лётчики!» - говорит.
- Неправда, молодец он, - скал Иван, поняв, наконец, почему к старику относились с задором, но почтительно.
- А сын его Василий тоже с фронта пришёл. Снайпер, весь в отца-охотника. Пятьдесят немцев, говорят, ухандочил. То-то же!
Когда выпили по третьей, в голове зашумело, Андрей сказал:
- А ну-ка, пехота, подай-ка нам, танковым войскам, капусточки вон той!
- А ты чего, совсем уж обленился, тянуться лень!
- Да я, брат, - Андрей опустил вилку. На миг показалось, что наколка с танком на плече потемнела. – Я после Прохоровки уже не человек, а полчеловека всего.
Иван вскочил, отдёрнул скатерть. Не было у Андрея обеих ног.
Они долго молчали, выпив несколько рюмок без тостов и возгласов. Иван, переживая увиденное, всё же обратил внимание – вся еда на столе пресная. И вспомнил про соль:
- Вот, в магазине был.
 - Значит, не брешут, привезли всё-таки! – обрадовался Андрей. – Мам, посмотри, Ваня с собой настоящий праздник принёс!
И замолчал. Праздника никакого не было:
- Постой, а ты что же, свою отдаёшь, что ли?
- Нет, Маша просила передать. Она, - Иван на миг заколебался. Фронт научил его за миг разбираться в ситуации, в людях, и говорить напрямую. -  Она тебя любит, и крепко.
Андрей опёрся головой на ладонь, в помутневших пьяных глазах проступила влага:
- Не дури! Что душу-то мне бередишь, а? На кой я ей такой! Говорю, полчеловека ж всего осталось.
- А вот это ты не дури! «Полчеловека». И чтоб больше не слышал. Нужен, и всем нужен! Ты же до войны плотничал, как и твой отец, и дед. А в этом деле, как-никак, руки важнее. Так что сдюжишь. И семья будет, и детки, и я в помощь всегда рядом. И будет всё хорошо, как раньше. Рыло вот, кстати, третий наш дружок, втроём сладим. Он-то как? Только не говори, друг, плохого! Насмотрелся, наслушался за сегодня. Ведь не погибло Рыло-то наше мордатое?
Мать Андрея замерла, стоя поодаль у серванта. Она переглянулась с сыном. Тишина, лишь кот прошёлся под столом и тронул Ивана мягким хвостом.
- Не погибло Рыло, куда ему, - ответил Андрей, и стал жевать корку хлеба, будто на этом разговор о третьем друге окончен.
- И что же? – Иван, когда злился, имел привычку: доставал из кобуры пистолет, клал на стол и смотрел на него. Вот и теперь он машинально вытащил ТТ, невольно задев со звоном тарелки.
Мать, увидев оружие, ушла на улицу, Андрей не реагировал, дышал спокойно, и смотрел отстранённо, будто был в комнате один.
- Так что, скажешь, или нет? Может, я уж тогда пойду? – самогон ударил Ивану в голову с новой силой, и он становился иным человеком. Агрессивным и решительным.
- Сиди уж. Не видишь что ли, говорить про то не хочу.
- А придётся!
- Остынь, Вань!
- А ты не подогревай! – он взял пистолет, хотел убрать в кобуру, но снова положил рядом с тарелками. – Так что Рыло то?
- Да дезертировал он.
- Что?
- Что слышал. Припёрся в сорок втором домой, а тут ведь немцы с венграми были, и спокойно он себе жил.
- При фашистах? И где он теперь? Осудили его, расстреляли?
- Да здесь он, в Вязноватовке, где ж ему быть?
Иван вскочил.
- Сядь, наделаешь дел! Давай лучше выпьем! – было видно, что Андрей пожалел о том, что рассказал другу. Но его добродушие не помогло.
Иван без слов вскочил, пошёл к двери, но вмиг развернулся на каблуках.
В гневе он забыл пистолет.

***

«Рыло поганое, как человека обзовёшь, так он век и проживёт, - Иван вновь стучал сапогами по пыли. Он распугал стайку воробьёв, они поднялись с дороги, и, чиликая, разлетелись по ветвям.
«Дезертировал он!» - снова вспомнились слова Андрея, и жгли душу.
Он подошёл к знакомому дому, который за годы войны сильно просел и слегка наклонился, будто по нему, как по бессильному лежачему, настойчиво били и били коваными сапогами. Здесь жил тот, кого Иван когда-то считал другом, и был готов постоять за него насмерть, если придётся. Вспомнилось, как мальчишками они играли вот здесь, в зарослях лозняка, представляя себя чапаевцами. А там, через дорогу в овраге был коварный враг, превосходящий их в разы по численности. Беляки затихли до поры до времени, не зная, что ребята задумали атаковать первыми и сломить их неожиданным ударом. И они лежали на животах, прижавшись плечом к плечу, сжимали в руках длинные палки. И каждому представлялось, что на самом деле у них винтовки. Сначала перестрелка, а потом бросятся они в рукопашную, в бою держась друг за друга.
«Дезертировал он!» - вновь хлестнуло, как жгучей крапивой.
Иван толкнул дверь, почуяв крепкий запах капусты и антоновки:
- Рыло, выходи давай, вываливайся!
На пороге показался человек, которого было не узнать. Может, дезертир живёт не у себя, прячется где-нибудь от стыда за селом в землянке? Незнакомец стоял босиком, в одних кальсонах, с полотенцем на плечах. Лицо обильно намылено – готовился, видать, бриться. Иван пригляделся – нет, он!
- Ну что, Рыло, всё рыло у тебя в пушку?
- Ваня, Ванюша, ты, что ли? – обрадовался было тот, но увидев злые, с ядовито-красными прожилками глаза, а главное – руку, лежащую на кобуре, попятился. -  Ты чего это?
- Это ты чего, Рыло? Давай-ка на свет выходи, сюда-сюда, на свет божий, чтоб он тебя сжёг-покарал! И как на духу выкладывай всю свою мерзость. Как с фронта драпал, когда Андрюхе ноги перебило, а меня контузило! Как ты бежал от врага, обделав штаны и дрожа, а потом смел в Вязноватовку прийти, жил тут припеваючи, с теми, кто бил и насиловал сельчан! Ну, говори-говори? Или добавить больше нечего, всё ведь сказано?
- Да что ты, Ваня, кто тебе такое рассказал? – и он неуверенно похлопал его по плечу.
Иван ударил по руке.
- Хватит драться-то, мы в детстве-то никогда не дрались, не разлей вода ведь были!
- Детство вспомнил. Ещё и кривляешься? – уши Ивана покраснели. – На колени!
- Да ты что?
Иван ударил носком сапога по голени, Рыло ёкнул и повалился. Через миг в лоб упёрся ствол ТТ:
- Да подожди ты так, не надо! – Рыло говорил сбивчиво, плечи тряслись.
- Или ты начнёшь выкладывать, или!..
- Да не дезертир я, говорю же, не дезертир! Под Харьковом в окружение попал, ей-богу, чудом выйти смог, и куда мне. Одна дорога – до дома, не так уж далеко ведь! Ну посуди сам! Вот и пришёл. А тут немцы.
- Да что ты говоришь, немцы? И приняли они тебя со всем немецким радушием? Как своего? И ты не растерялся, жил себе припеваючи? Ну а потом, давай, ври-ври дальше!
- Да не вру я! Село наши быстро освободили, и я снова с войсками…
- О, да ты ещё, видать, и герой! Хватит брехать да извиваться, пора кончать. Мне всё ясно.
На плечо Ивана легла рука. Он опустил пистолет, обернулся.
- Ты чего это, Ваня, так расшумелся? Ты как тот репродуктор, только наоборот – тут сказал, а в Москве слышно! – он увидел сутулую фигуру Якова Евсеевича. Тот, как всегда, улыбался, но в глазах читалась тревога.
- А ничего, дедушка, - он вновь обернулся к замершему в страхе на коленях Рылу. Потом осмотрелся, нервно кидая взоры по двору. Сначала взглянул на старый, раскинувший ветви клён, а затем перевёл взгляд на припёртый к сараю пень.
- Так, встать! – скомандовал он. – Быстро кати этого поросёнка сюда! Уж больно этот пень на тебя похож!
- Это зачем? – Рыло тяжело поднялся, но выполнил требование. Повалив на попа чёрный, покрытый лишайником пенёк, кряхтел и волок его, как бочонок вина.
- А теперь стой здесь, и ни с места! – он вновь навёл на Рыло пистолет. – Шаг влево, шаг вправо, это понятно?
Иван ударом ноги сбил дверь сарая, она со скрипом провалилась внутрь, слетев с петель. Он долго что-то искал в потёмках. Наконец появился, наклонившись в узком низком проёме, и Рыло зажмурился – отражение солнца от звёзд на погонах обожгло глаза. Когда он снова посмотрел, Иван стоял рядом. От локтя до пальцев он намотал толстую пеньковую верёвку.
- Ты чего удумал, Вань? – вступился Евсеич. Он больше не улыбался. – Оставь ты, будет с него!
- Не оставлю! – Иван весь пылал, и старик только теперь понял всё, учуяв резкий запах самогона, настроенного на хрене. – Судить тебя буду, Рыльце в пушку, по законам военного времени!
- Ты что, Ваня, брось, нет войны больше, и не стало её законов, - Яков Евсеевич преградил ему путь. – С тебя за самосуд не только погоны снимут, а отправят на край Руси-матушки лес запасать.
- Да, Ваня! – вмешался Рыло.
- Замолчи! – прикрикнул Евсеич. Иван никогда не слышал такой резкости в голосе старика. – И не это главное даже, Ваня, далеко не это! Сам посуди, как дальше с этим жить сможешь?
- Буду жить, не беспокойся! – ответил спокойно Иван. – Не такое видел, и делать приходилось не такое. На фронте пойманных дезертиров расстреливал, и даже лиц и имён не помню. Душу не грызут, во сне не снятся.
- Не о том я, Ваня. Как дальше жить будешь с этим, говорю? Даже если и оправдаешься за свой суд. Как людям, как своим в глаза посмотришь?
- А что? Он же дезертир?
- Да пусть так, хотя это и не так просто всё, но речь только о тебе идёт.
Рыло с надеждой смотрел на старика.
- Другое ты никак не поймёшь, главное не улавливаешь! Немцы, мадьяры тут были, такое натворили! Вешали, стреляли люд мирный. И тут ты пришёл, свой, капитан, победитель, гордость наша! И тоже, как они, да? Туда же?
Иван с трудом сглотнул слюну, промолчал. Обвёл глазами старика, Рыло, и стал разматывать верёвку. Умело скрутил петлю, поднял глаза, оценивая, какая ветка будет надёжней. С презрением посмотрел на Рыло сверху вниз, тот сам упал на колени:
- Давай!
Рыло, покачиваясь, поднялся на ватных ногах, с надеждой посмотрел на старика как на единственного в мире человека, который ещё может всё исправить. Но тот вздохнул, покряхтел, и отошёл в сторону. Рыло видел лишь его сутулые плечи. Евсеичу добавить больше было нечего.
- Я тебе сказал, давай! – Иван вновь достал ТТ.
Рыло встал на пенёк, и тут же свалился, как набитый трухой мешок. Вновь с трудом поднялся. Прежде чем просунуть голову, дрожащей рукой собрал с лица мыльную пену, протёр ей верёвку.
- Вот так, молодец, помягче будет! – поддержал Иван.
- Ваня!.. Ваня, а помнишь, как мы в чапаевцев играли? Тут мы, нас трое, а там враги, их больше? А мы вместе!
Тот молчал.
- А помнишь, как на рыбалке ты ногу подвернул, и мы с Андрюшей тебя несли домой от самой мельницы. Ещё дымка такая была.
Тишина.
Рыло выдохнул, на миг перевёл взгляд на небо. Просунул голову в петлю:
- Думай, как хочешь. Но знай, всё-таки, не дезертир я! Про окружение под Харьковом я правду сказал! И всё правда. Мне нечего стыдиться, ну или… Да и ты бы на моём месте если б оказался...
- Я не на твоём месте! – Иван чуть отодвинул ногу, готовясь к удару, носок сапога расчертил землю. Пели птицы, пахло сентябрём – сладким запахом увядания, ухода в небытие всего, что росло и отжило свой год на земле.
- Вань, а Вань! – Рыло опустил глаза и заплакал. – А у меня селёдка есть! Хорошая, жирная такая! Отличная селёдка, Вань, - он всхлипнул. – И самогонка тоже есть, крепкая. Целая бутыль, правда. Пощади, а?
Иван замер. Евсеич повернулся к нему.
Подуло тёплым воздухом с запахом картофельной ботвы.
- Селёдка, говоришь? – Иван вновь замолчал. – И самогонка? Ладно, тащи сюда!
Старик усмехнулся.
- Правда? – Рыло не решался вытащить голову.
- Тащи, говорю, пока я не передумал!
Рыло попытался освободиться, он нервничал так, что мог сам соскочить с пенька и затрепыхаться на верёвке. Наконец он сбросил удавку, спрыгнул и кинулся к двери. На пороге он рухнул, угодив лбом об косяк. Над бровью заалела кровь, однако он снова вскочил, скрылся, гремел посудой…

***

Иван и Яков Евсеевич вышли из проулка к центру села. Капитан расправил форму, оглядел себя – не испачкался ли, а то люди увидят, нехорошо. Он отряхнул галифе, и на миг поднял глаза, присмотрелся вдаль. То ли самогон начал с дурным послевкусием выходить из него, отдавая нехорошим шумом в голове и маревом в глазах, то ли всё сильнее пригревающее солнце дурманило голову. Он посмотрел на дорогу, и в лёгкой дымке едва различил три далёкие фигуры. Двое ребятишек будто несли третьего, подхватив за плечи. Видать, бедолага подвернул ногу.
Ванечка, Андрюша… и Рыло...
Иван и старик прошли мимо сельмага. Очередь заметно поредела, но людей оставалось много. Маша, видимо, заметила их в окне, выбежала на порог:
- Товарищ капитан, а вы передали Андрею-то?
- Передал, Машенька, передал, и от него у меня тебе есть что в ответ передать! – он хитро улыбнулся. – Он кланяться велел, и сказал, как магазин закроешь, чтобы в гости приходила. Будем все вместе хлеб-соль кушать. И селёдку заодно, вон она, у Евсеича!
- Правда, прямо так и сказал? – её лицо заалело от смущения, и радости.
- А то! Мы вот пока посидим, поговорим за жизнь, но тебя как дорогую гостью будем ждать! А потом на танцы! – Иван сжимал бутылку самогонки подмышкой.
Она убежала в магазин, прячась от смущения. В очереди смеялись – у женщин теперь было о чём поговорить в скучной, опостылевшей ещё с минувшего вечера очереди. Иван посмотрел на них с теплотой. Родные. Выстояли войну. И будут стоять всегда и столько, сколько потребуется.
Евсеич вздохнул:
- Про танцы ты зря, ну переборщил. Не смешно даже… Вань, может и хватит тебе самогонки-то на сегодня? А то уж я с тобой побегал за утро, весь испариной покрылся, хоть, как в молодости, без шапки и телогрейки ходи.
- Это ничего, Сусанин! Это жизнь греет, жизнь! Новая. Совсем-совсем другая.
Он вновь посмотрел вдаль, пытаясь различить в дымке силуэты трёх мальчишек.
Их не было. Они ушли навсегда.