Рассказы о войне ветерана 92

                БЕССМЕРТИЕ

             Роман. Книга первая.

     Автор Сергей Воробьёв.
 Константин Дмитриевич Воробьёв, русский писатель,
яркий представитель «лейтенантской прозы».

Окончание первой книги романа.
Продолжение 2 http://www.proza.ru/2019/06/18/505

                УХА БЕЗ СОЛИ

 «Человек тем временем достал из недр своего мешка маленькую, на карман, холстинковую сумочку, туго наполненную и аккуратно завязанную шнурком от ботинка. В этакую тару влезает примерно гранёная стопка соли. Не больше. Между прочим, в войну не было пленного солдата, чтобы он, готовясь к побегу, не таил загашником такую вот сумочку с щепоткой в ней «бузы», добытой Бог знает как и где. Теперь трудно сказать, почему мы считали соль совершенно необходимым достоянием на воле, но это было так. Более того – сумочка с солью являлась как бы залогом благополучного побега. Лагерные полицейские хорошо знали, для чего пленный «шакалит» соль, и дважды в неделю подвергали нас подноготному обыску,
и когда находили сумочку, завязанную обычно тесёмкой от обмотки или шнурком от ботинка, то…

– Хватит? Или добавить?
Пришелец протягивал мне соль на ладони, минуя костёр, но у меня прочно были заняты руки, – левой я придерживал рогатину, а правой зажимал ложку и помешивал ею в котле. Я помешивал, глядя на огонь, и ждал, как поступит Денис Иванович, отвергнет он соль или примет, и как в этом случае быть с моей догадкой. В это время как нарочно выдалась длинная минута тишины, – даже кузнечики примолкли, и только звонисто гудел котёл, и у меня появилась боль напряжения в затылке – это ведь одно и то же: даёт человек или просит, его нельзя оставлять с протянутой рукой. Возможно, что я в конце концов подставил бы ложку под эту чужую руку, если б Денис Иванович чуть-чуть помешкал, но из нас двоих он первый не выдержал и принял соль. Тогда мы и обменялись с ним взглядами, и никакой разговор о госте – ни длинный, ни короткий – нам уже был не нужен. Тот копался в своём мешке, упрятывал на прежнее место сумочку, когда Денис Иванович проговорил каким-то клеклым голосом:
– А ведь мы тебя, пожалуй, знаем!

 Гость поднял голову и, щурясь через костёр, отчего казалось, что глаза у него смеются, оглядел нас вскользь и без интереса.
– Знаем ведь, лётчик?
Это опять сказал Денис Иванович, обратясь ко мне, и тогда опознанный нами человек засмеялся на самом деле – коротко и квохчуще, будто охал.
– Где ты служил летом сорок второго года?
Мне, пожалуй, не следовало сбиваться на крик, но так уж вышло. Зато он тоже спросил нас прежним, тем, визгливо осатаневшим голосом:
– А вы сами тогда где были? В вяземском лагере, выходит, отсиживались, да?
Шкуры берегли, а потом мученья себе выдумывали, чтоб оправдаться?!
– Слыхал? – поражённо сказал мне Денис Иванович, – Ты понимаешь, чьи слова он повторяет, свол… сволочь?

 Он рассевным взмахом кинул соль в костёр и вдруг по-ребячьи обиженно всхлипнул и уткнулся лицом в колени. Это было некстати, ненужно, а главное, невероятно: Денис Неверов всегда казался мне человеком-кремнем, и, может, только за это за его надёжный, выносливый и какой-то себе-на-умешный вид – ему больше других выпадало в лагере плетей и палок. В тот наш последний лагерный день – седьмого августа сорок второго года – ему спутанно-слепым и как бы безадресным взмахом арапника с мудреным свинцовым нахвостником полицай рассёк лицо. Я к тому времени уже ходил бок о бок с ним потому, что был лётчиком, сбившим двух «мессеров», а таких он ценил. По этому праву я попытался тогда утешить его, но он засмеялся и сказал, что пехота – не авиация, она, мол, выдюжит, – намекал на мою жидковатость: временами я не выдерживал и ревел. При нём.

  В тот день – седьмого августа – мы работали километрах в пяти от Вязьмы, где стояли немецкие зенитные батареи. В полдень над ними появился наш «ястребок» – невысоко, беззащитно и нам нужно. Немцы сбили его быстро, и когда он закувыркался вниз, Денис Иванович похоронно сказал мне:
– Вот. Ещё один твой приятель…
– Ему, идиоту, надо было ложиться в пике или делать бочку! – сказал я. Он посмотрел тогда на меня с надеждой, и я поверил, что могу быть сильным.
Вечером мы бежали. А в полночь Денис Иванович разрешил мне на первый раз съесть лист сахарной ботвы и одну брюкву. Сам он съел две брюквы, потому что полагался на свою выносливость…

 Теперь, спустя четверть века, он сидел у своего праздничного полевого стола и плакал. При мне. И при нём – бывшем полицае. Его, посланного нам сюда недоброй прихотью чёрта, отделял от меня метр земли, прокалённой нашими торжественными кострами, котёл со странным клеймом, несколько ольховых чурок и ладный, ухватный топор. Мне ничего не мешает признаться в своей тогдашней летучей мысли об аморальности для людей любого неотмщённого преступления, и он, бывший полицай, каким-то сверхсознательным чувством догадался об этой моей мысли, потому что вскочил на колени и крикнул, косясь на топор отрешённо и помешанно:
– За вас с меня уже взяли! Слышите? И по закону не положено наказывать два раза за одно и то же, слышите?!

 Он всё тем же тиковым движением руки сшиб со своей головы фуражку, и на его гладком голом темени я увидел при бликах костра крупные бисеринки пота. Мне невольно подумалось: как здорово он полинял! Там, в Вязьме, он ходил в форме советского командира-танкиста, с выпилен-ной звездой в пряжке ремня. С левого плеча у него, как аксельбант, свисал крупный ременный арапник с мудрёным свинцовым нахвостником. Им он…
– Ты же убивал, а сам вот жив!…– почему-то шёпотом, горько и потерянно сказал Денис Иванович, а тот всё стоял на коленях, и отсветы костра метались по его лицу, отчего казалось, что оно искажается диковатыми гримасами, и хотелось, чтобы он сел или встал и накрылся своей нелепой фуражкой.
– Сколько людей там… А ты вот жив! – опять проговорил Денис Иванович и зачем-то потрогал свои колени, бока и грудь, словно отыскивал самого себя. Было трудно молчать и ждать, пока гость оправлял на себе лямки мешка, насаживал на голову фуражку и поворачивался к нам спиной. За пределами жёлтого ока костра он не то споткнулся, не то остановился по воле и глухо, вполголоса, как сообщникам по ночной краже, сказал нам:
– Не один я убивал и не один живу. Небось за свои лагеря тоже мало кто ответил!
– Во, гад, куда метну-ул! – растерянно проговорил Денис Иванович и страдающе поглядел на меня. – То же культ был, отрёбник ты чёртов! – крикнул он во тьму
и поднялся на ноги.

 Было томительно тихо. Потом не скоро в прибрежной осоке, на мелкоте, звучно и грузно плеснулась большая рыба, и лунная оранжевая тропа на озере заколыхалась
и сморщилась. Мы некоторое время подождали чего-то, потом Денис Иванович пошёл
к машине, и я услыхал, как там что-то сдвоенно стукнулось о землю и покатилось
к озеру – брюкву выбросил. Тогда я остатками выкипевшей, обаландившейся ухи загасил костёр. Мне ничего не хотелось – ни есть, ни пить, ни спать, ни бодрствовать.
– Сейчас, наверно, у нас на Урале мёд качают, – не в связь с событиями этой нашей ночи сказал вдруг Денис Иванович.
Я промолчал.
– Говорю, мёд у нас качают сейчас! – уже с явным раздражением проговорил он.
– Ну и пусть качают, – сказал я.
– Пусть, пусть! Давай лучше помоги сиденья в машине раздвинуть. Спать будем, нечего тут!…

 Мы улеглись, стараясь не задевать друг друга, но телу сразу же стало неудобно, ломотно и беспокойно: сквозь марлевые окна накидки в машину проникали жалящие запевы комаров, и от них всё время приходилось отмахиваться впустую, а потом, уже на закате месяца, с противоположного конца озера, с какого-то, видать, голого там пригорка, к нам трепетно пробился продолговатый и узенький косячок света приземлённого пламени. В ночном костре, если смотреть на него издали, всегда чувствуется что-то тревожное и неприкаянное, и почему-то хочется тогда знать, кто его жжёт, что на нём варит и о чём думает. Мне казалось, что Денис Иванович давно спит, но он спросил, есть ли у меня, чёрт возьми, закурить или нету, и полез из машины. Вернулся он часа через полтора, когда на востоке уже рдело небо и над озером всходили и текли на берег клочья парного тумана.
Я сидел на подножке машины и курил.

 – Расстрел дали, – издали сообщил он мне.
Я ждал.
– Потом заменили четвертаком. Шестнадцать отбыл… Это всё-таки не шестнадцать месяцев, правда?
– Конечно, – сказал я.
– Не спит… Уставился в огонь, как сыч, и сидит. Ему есть о чём подумать, – сказал я.
– А мне не о чем, что ли? Я её, Вязьму, двадцать шесть лет трижды на неделе во сне вижу!
– Давай поспим, – сказал я. – Мне она тоже снится.
– Снится, снится! Вот она, наша славянская душа! Не можем до конца сохранить ненависть к преступнику и насильнику над собой, не можем!
– Не ворчи, философ вяземский! – сказал я.
– Философ, философ!… Ну, спокойной ночи. Тебе там не поддувает в окно?
– Нет, – сказал я. – А тебе?
– Тоже нет, – сказал он.

 Утром, уже при палящем солнце, мы настигли его на шестом или седьмом километре от озера. Он брёл со своим мешком посередине дороги, и Денис Иванович не стал сигналить и объехал его с левой стороны по засеву жёлтого люпина. На подъезде к шоссе мне запоздало подумалось, что хорошо было бы привезти люпиновый букет домой прямо с обросевшими на нём шмелями, и в ту же секунду Денис Иванович резко затормозил и остановился.
– Слушай, – просяще сказал он, – а ну его к чёрту, пускай садится, а? А то плетётся, как мы тогда!…
Он глядел на меня сердито и ожидающе. Я закурил и промолчал. В зеркале мне виднелась недвижно повисшая сзади нас над дорогой густая оранжевая пыль…».
     1967

  18.06.2018