Ох-чертополох!

    Всякое живое созданье – и медведь-богатырь, и птичка-невеличка – имеет свою природную мудрость и потаённый вещий дух. Дерево, первей всего старое – заведомо сказочное, да сказки свои оно лишь тому открывает, кому тихонько сидится, никуда не спешится. Неторопко живут деревья, тишь лесную, заповедную берегут, сказки ветвями прядут. А и у каждой полевой травинки – волшебства крохотинка для того, кто не поленится к ней наклониться. Рождаются в полях песни протяжные, как необъятные дали, да стихи тихие, как шёпот колосьев. Волшебство таит в себе каждый камешек – от горы до мелкой речной гальки. У молний, зарниц, последних листопадов и первых капелей – у всего на свете есть исконные слова, созвучные чуткому сердцу.
    В полях нехоженых, в лугах некошеных рос чертополох. Растение неброское, неказистое, зато на редкость ершистое. Бывало, пройдёт мимо зверь какой, так непременно клочок шерсти на шипах чертополоховых оставит. Травяной народ его тоже не жаловал, и только добродушный подорожник, росший по соседству, всякое новое утро с ним здоровался.
    – С добрым утром! – и в этот раз поприветствовал его Подорожник, помахав зелёным колоском. Солнце ещё только-только вставало, осеняя поле розоватым светом, и полевое разнотравье радостно затрепетало в ожидании погожего денёчка.
    – С добрым... – по привычке застенчиво ответил Чертополох, скинув прозрачные гирьки росинок. Как же особенно прекрасно и кротко сегодня расцветала заря! «Ах, прелесть...» – залюбовался про себя Чертополох. От первых нежных лучей солнца его жесткие, скукоженные листья разомлели и расправились, и только было принялся он за свой солнечный завтрак, как вдалеке, как обычно, послышался гулкий, тяжелый топот – то брели на утренний выпас, пыля, гудя и шумно пыхтя, разноцветные стада. Под горку наперегонки скакали телята, неспешно вышагивали их чинные мамаши, а позади всех с глухим утробным рёвом волочили копыта угрюмые быки; возглавляла стадо белая корова с самыми большими и острыми рогами. Серебряной трубой по окрестным полям разносилось её призывное мычание, и каждая былинка, зная всё наперёд, причитала в ответ: «Шорх-шорх-шорх!».
    Изо дня в день, с весны и до самых холодов приходили стада, бесконечно сменяя одно другое, но ни одна травинка никогда не противилась тому, чтобы быть съеденной – такова уж её участь, и эту участь она всегда принимала с покорностью. Едва ли на свете есть кто-то смиреннее травы! На ежистый чертополох же никто не глядел и никогда не покушался. Оттого-то, представьте, как он удивился, услышав рядышком:
    – Сейчас я тебя съем!
    – Меня-то?? – спросил Чертополох и взглянул из-под своей нераскрывшейся шапочки-соцветия: над ним стоял рыжий телёнок с беленьким пятном во лбу; у него резались и вовсю чесались новорожденные рожки. Сегодня впервые в жизни его выпустили из стойла на луг вместе со всем стадом чтобы порезвиться да полакомиться свежей травкой.
    – Тебя-тебя! – сказал бычок. – Я Фомка, а ты как называешься? Скажи, чтоб я запомнил.
    – Чертополох... Только я совсем несъедобный! – ответил Чертополох.
    – Нууу! – нахмурился Фомка. – Ты ведь трава? А мама мне говорила, что мы, коровы, должны есть всякую траву, какая нам понравится! У нас на то особый нюх есть! Я тебя выбрал, и поэтому сейчас съем!
    – Но я слишком колючий и жёсткий для тебя! Съесть меня под силу разве что верблюду! – заметил Чертополох.
    – А я... а я тоже смогу-ууу! – взбрыкнул Фомка, ткнулся своим мягким носом в кущу чертополоховых листьев, и ухватив один, принялся его жевать. – Ооой, мама! – вдруг заревел он и замотал головой. Выпученные глаза с пушистыми ресничками быстро-быстро заморгали, и бычок едва не расплакался от обиды.
    – Эх, говорил же, уколешься... – грустно сказал Чертополох. Больше, чем оторванного листика, ему было жаль глупого телёнка.
    – Ох-чертополох! – сердито фыркнул Фомка. – Какой же от тебя прок, раз тебя съесть нельзя? Невкусный, ещё и колешься! Вот я тебя затопчу!
    – Уймись ты, буян! – боднула его стоявшая рядом корова-мать и прилизала своим шершавым языком непослушный фомкин чубчик. – Не забывай, все мы друг друга кормим – такой уклад спокон века! Никто не лишний, даже если тебе от него пользы нет. Ну, аль ты, Фомка, всех важней?
    – Вот вырасту, и всё по-моему будет! Самым важным стану!
    – Коли так, то поди попробуй хошь бы стадом править заместо Несмирёны!
    – И пойду! – топнул копытом бычок и гордо встал посреди пастбища, но тут же скосил уши, завидев вдалеке строгий взгляд главной коровы – уж очень остры были её рога. Стадо лениво расплывалось по травяному морю, выискивая вкусные листочки. Незатейливую, тихую песенку напевал в осоке перепёл, скучно зудели назойливые мухи у самого уха. Угомонившись, Фомка принялся тихонько щипать сочную молодую травку-зелянку и напрочь забыл про чертополох.
    «Вот уж ох-чертополох... То ли радоваться, то ли грустить оттого, что цел-невредим остался? Выходит, я бесполезный?» – подумал про себя Чертополох и надолго призадумался, покуда последняя, отставшая от стада корова не скрылась за горизонтом. День уж близился к полудню, когда невесёлые размышления его прервал лёгкий шорох.
    – Ах, какое счастье! – воскликнула, приземлившись на плечо Чертополоху, бабочка-боярышница. – Я так проголодалась, а здесь как раз только-только раскрылся душистый цветочек, пахнущий мёдом!
    – Это где ж? – удивился Чертополох и заоглядывался по сторонам: вокруг не раскрылось никаких новых цветов.
    – Да вот же! – засмеялась бабочка и поворошила макушку цветка: весь её хоботок и лапки сплошь покрыла пыльца. От щекотки Чертополох тоже засмеялся, догадавшись, наконец, о каком цветке она говорила. На другой день он расцвёл ещё пуще, распушив пурпурные шапочки-соцветия, и на душистый пир слетелось и бабочек, и шмелей-гудочков, и других мошек-букашек, и уж тогда-то никому бы не пришло в голову назвать Чертополох ненужной колючкой. Вот тебе и ох-чертополох!