Колпак

                "Прекраснейшие цвета, которыми светятся добродетели,
                выдуманы теми, кому их недоставало. Откуда, например,
                берет начало бархатный глянец доброты и сострадания?
                Наверняка не от добрых и сострадательных".
               
                (Ницше)
               

                ЧАСТЬ I


                I      

          Колпак, он же — Антон Павлович Колпаков проснулся ни свет ни заря, с первыми петухами — лагерная привычка сохранилась на всю оставшуюся жизнь. «Курятник» — отряд обиженных располагался в соседней локалке. В три утра за непроницаемым железным забором начиналась возня: санитары зоны расхватывали инструмент и разбегались по рабочим местам. Чистка сортиров, уборка территории — все лежало на их «опущенных» судьбой и «однополчанами» плечах. Порядочные зэка должны ходить по чистым дорогам! По «грязным» они на волюшке погуляли; ничем хорошим для них и встреченных на пути граждан этот променад не завершился.
          Многие из друганов Колпака, отмотав срока, бросились в омут ельцинского лихолетья и подались в политику. Носить депутатский значок оказалось делом более прибыльным, чем занятие банальным криминалом. Разбогатели, отъели животы...  Колпак же не решился, испугался неизвестности. Антон Павлович по-стариковски крякнул и ненароком задумался: «Раскол на бедных и богатых случился еще в каменном веке. Мир устроен и живет по диким законам. Можно убить в человечестве любовь, тягу к прекрасному, можно убить все, кроме одного — тягу к преступлению. Почему так?! — Ответа Колпак не знал. — То ли криминальная составляющая в нашей душе — основная. Ее ведь никто не закладывал, если не сам Бог. Нарушать закон начинаем с пеленок. Сначала — отнимаем у друзей игрушки или воруем их из детского сада, потом переходим на более высокий уровень. Уголовщина начинается с мелочей. Переступив порог совести, человек пускается во все тяжкие — им движет жажда наживы. Тот, кто больше награбил и стал жить на широкую ногу, будет руководить теми, кто живет честным трудом или наворовал слишком мало. Нижняя ступень погрязшего в грехах мира отстёгивает дань верхней — вертикаль власти! Надо делиться со старшими, а как иначе? Налогами, частью добычи — не важно. Пожадничал, утаил — сядь годков на пять, восемь, подумай. Такая вот гнилая идеология!» Надо отдать должное Антону Павловичу, был он человеком не глупым, скорее — наоборот.
         Добровольно отлученный от власти Колпак никак не мог решить: вставать или чуток понежиться под одеялом? «Оно, конечно, можно было бы и еще вздремнуть, если портвейна врезать. Но винишко сын вечером приговорил. Ребенку тоже спать надо — с утра в нем кипучая деятельность просыпается: тёлки-метёлки, кабаки, подозрительные встречи. Весь в делах! Это я, старый бездельник, могу детородными органами груши околачивать. Живу по заветам Соломона: "Что пользы человеку от его трудов?" Что же делать? За окном темно, сыро. Дожди — за дождями, не июль, а осень. Меняется климат и — не в лучшую сторону». Так и не приняв решение, Колпак продолжал лежать под одеялом. В его голове было пусто, будто санитар морга вытряхнул из нее все лишнее. «Надо бы нарушить покойную идиллию, взбодриться!» — Колпак воткнул наушники, включил AC/DC и, незаметно для себя, закемарил. Антона Павловича убаюкали гитарные рифы хилого, юродивого с виду австралийца. Привиделись неопрятные, крикливые старухи. От их вида Колпак тихо застонал. «Вроде как бывшие одноклассницы!» — осенила его сонная мысль. Некогда красивые и стройные, с годами они сморщились и оскотинились. Топчутся на балясинах с варикозными узлами, галдят, а между ними доходяга Ангус Янг в шортиках дрыгается, вместо гитары — балалайка, скачет козлом, частушки похабные орет. Голосок визгливый, слюна фонтаном брызжет. В массовики-затейники переквалифицировался, что ли? Братан его себе такого бы не позволил. Хотя тоже далеко не ангел был. Но о покойниках или хорошо, или ничего. Колпак зевнул, да так широко, аж слеза выкатилась! Протер глаза — дрема! Точно — дрема — липкая, гадкая, отвратительно похожая на явь.
          Недавно судьба свела Антона Павловича с удивительным человеком. Образованный, порядочный до невозможности, стихи пишет. И, надо признать, стихи шикарные: о войне, о патологии мироустройства, о мертвецах каких-то. Каких именно мертвецов он в своем зарифмовано-образном творчестве упоминает, Колпак так до конца и не догнал — не суть важно: «Все ласты склеим, никто дольше отмеренного судьбой срока не проскочит», — сформулировал пиит личную философскую концепцию.
          «М-да, прекраснейший человек. Человечище!!! Только познакомились, не успели толком в душах друг у другу поковыряться, а он уже весь белый свет на три буквы послал и согнул в неловкую позу. Таким образом литератор свое творческое кредо выразил. Уверял, что большинство людей — быдло, рождены быдлом и таковым же быдлом в землю лягут. Мало кто из них и ногтя-то его стоит», — всплыли в голове Колпака слова эрудита. Неожиданно Антон Павлович пришел к выводу, что для пиита он тоже — из числа подноготной грязи. Неприятное открытие малость озадачило Колпака. Успокаивало то, что Пушкин, по мнению рифмоплета — не самородок, не гений, а заурядный графоман и прохиндей. Лабуду, подобную виршам про Онегина и царя Салтана, дескать, он за ночь накропает; врежет ящик пива и накропает! Есенин — тот еще выб*ядок! О березках, Руси, деревеньках... а сам — по кабакам, Америкам и бабам. Оттого и вздернулся, уверял, что душа с образом жизни в противоречия вступила. Маяковский — необразованный бугай, футурист-безбожник, любитель чужих жен и красных паспортин не знал, где точки, запятые ставить... Поэт, твою мать! Колпак не стал возражать, промолчал: с творческой личностью не поспоришь! Благодаря накопленному опыту, Антон Павлович остерегался и недолюбливал морально негодующих людей. Из этой беседы он выяснил, что им свойственно жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы. Закинули как-то в лагерь еврея-диссидента. Математик по образованию, затюканный и шарахающийся от собственной тени, он вызывал у Колпака чувство жалости. Антон Павлович, имея авторитет, взял под крыло человекоподобное создание. Диссидент оказался на удивление образованным и смышленым; на все вопросы давал ошеломительно-бескомпромиссные ответы. Постепенно слухи о нем достигли ушей администрации, и та стала обращаться к нему за советами по хозяйственной линии, а потом и вовсе выделила закуток в лагерной библиотеке, где он прапорам и офицерам строчил дипломные работы. Жил враг родины припеваючи, как многострадальный Солженицын в ГУЛАГе. О Колпаке и его покровительстве в трудное для себя время он быстро забыл и порой позволял себе отпускать в адрес последнего скабрезную шутку. Таким образом он упивался безнаказанностью и фантомной властью, дарованной ему хозяином лагеря. «Ничего, голубок! — рассуждал Колпак. — Придет время, и заворкуешь по-другому!» И этот час не заставил себя ждать. Однажды обласканный администрацией политический ренегат превзошел сам себя и послал подальше надоевшего ему просьбами прапора, за что и оказался в штрафном изоляторе, где его по свистку Колпака бросили у параши прошедшие огни и воды сидельцы. Жизнь эрудита после выхода из ШИЗО резко поменяла цвет. Основной его деятельностью стало наводить гигиену в отхожих местах и во дворе локальной зоны. Больше о его судьбе покровители в погонах не заботились.
          «Куда-то живописец запропастился — давнишний приятель. Да что там приятель — однояйцевый близнец — в один день родились! Не важно, что от разных родителей и с разницей в восемь лет. Ведь для близких душ ни время, ни родители — не преграда. — рассуждал Колпак, натянув до подбородка одеяло. — Сердобольный человек, тонкий, обаятельный. Матерится настолько изысканно, что от умиления слезы на глазах наворачиваются. Вот где дар божий! Род его корнями в историю дворянства уходит. Уходит глубоко, хрен выкорчуешь! Как лето, так — на курорты! Да все по заграницам, по местам заповедным вояжирует. То на морских хищников с гарпуном охотится, плавники заспиртованные домой тащит. А на каждом плавнике серебряная табличка: где, когда, во сколько... Впору эпитафии на баночках писать и открывать колумбарий с забальзамированными останками. Ожерелье из медвежьих и волчьих клыков на шее носит; весь поцарапанный, будто с вурдалаками воевал, но не снимает. Чуть головой мотнет, зубы погремушкой громыхают, привлекают внимание ротозеев. Девки к нему так и липнут! Он для них Казанова и барон Мюнхгаузен в одном лице».
          Из прошлого путешествия барон штиблеты из аллигатора припёр. Говорил — по дешевке на распродаже взял. Врал безбожно! Колпака на мякине не проведешь — грохнул любитель пейзажей разомлевшего под солнцем пресмыкающегося да и ободрал как липку; а лапти ему, поди, местный башмачник за трофейное мясо пошил. Колпак не удивился бы, если в следующий раз кожаный пиджак на могучих старческих плечах узрел. «Вот, — прихвастнул бы художник, — этот масай еще вчера за львами по саванне носился!» После чего нырнул бы в шкаф и, не оборачиваясь, продолжил: — Подарок тебе с того сафари привез, челюсть самолично подстреленного дикаря. Будешь вместо кастета таскать. Древние евреи ослиными челюстями всех врагов истребили. Римские легионеры от них шарахались — до того иудеи с ослиной челюстью в руках непобедимы! Ну а ты этой дрянью от хулиганов отбиваться будешь. Вон их сколько развелось с наступлением демократии и толерантности! Хоть на танке за хлебом езди». Добрый старикан, заботливый... Одно смущало: ежели Колпака с этой штукой мусора замели бы?! Газеты мигом раструбили бы на всю страну: «В лесопарке города такого-то задержали маньяка-людоеда!»
         «Спасибо, конечно, но такие сувениры мне ни к чему! Я уж забыл, как кулаками махать! — деликатно отвертелся бы Колпак, сославшись на невнимательность. — Вместо своей утром вставлю, а я дико брезгливый!» — фантазии Антона Павловича были безграничны. Ему бы книжки писать, но он ленился.
         Лежать, уткнувшись взглядом в стену, надоело. Колпак повернулся на другой бок. На глаза попался не подающий признаков жизни смартфон, прилипший к журнальному столику. «Надо бы звякнуть, узнать: как он там?! Причина волнений оказалась легко объяснима. Маэстро кисти недавно в Париж мотался, в то же время Нотр-Дам обуглился. Культурная общественность суетилась, расследовала инцидент, выдвигались различные версии произошедшего. «Что там расследовать, что анализировать? Комиссары Мегрэ хреновы! «Причина трагедии» свои картины лягушатникам показала, насладилась произведенным эффектом, да и запустила «красного петуха», устроила прощальный фейерверк! Куда денешь ритуалы пионерского детства? "Взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры..." и так далее. Ритуалы у нас, россиян, в генах навеки прописались, как память о советском лагерном детстве. Приехал, череп Квазимодо, как он уверял, из портфеля вытащил, покрутил перед носом, языком пощелкал и приспособил под пепельницу: тяга у художника к прекрасному», — Колпак на сто процентов был уверен в своих догадках насчет пожарища.
          Светало. «Пошутковать, может? Напеть кому-нибудь по смартфону, что их ненаглядная дочка или сынок-отморозок в сетях правосудия запутались, а при них — героина килограмм. Деньги требуются и немалые! Думайте, господа, шевелите извилинами! Десять лет — не малый срок, тюрьма — не санаторий; откинутся ваши детки изможденными туберкулезниками с весёлым румянцем на щеках, заразят, кого успеют, и сгинут на тот свет». Колпак обожал черный юмор и считал злорадный смех самым искренним. Вообще, жизнь ему казалась занятной штукой, особенно если наблюдать за ней со стороны.
          Частенько под утро Антона Павловича грызла тоска; старик места себе не находил! Вот и на этот раз душа не знала покоя. Колпак глянул в зеркальце: «Мама дорогая: Ленин в Горках лучше выглядел!» Старик набрал номер хозяина похоронного бюро, пожаловался на здоровье. Жрец смерти ходил перед Колпаком на цырлах и сиюминутно исполнял всё, что от него требовалось. Спустя полчаса он подскочил на своем «мерине». Колпак давно уже его не тормошил — прошли лихие девяностые; оптимисты-активисты довели Русь-матушку до такого состояния, о котором пессимистам и в ночных кошмарах не мерещилось.
          Православный атеист привозил Колпаку деньги по укоренившейся привычке. Это выглядело ветхозаветным ритуалом — приношением жертвы. Аккуратный, пунктуальный... Быть непунктуальным в его положении — непозволительная роскошь: счетчик Колпака такую сумму накрутит — надгробных плит не хватит, чтобы неустойку погасить. Вообще, владелец похоронной конторки не являлся образцом для подражания, скорее наоборот — олицетворял зажравшуюся власть в глазах оголодавшего народа, к которому причислял себя и Антон Павлович.
          Похоронных дел мастер положил конвертик на стол, пригладил рукой и по-собачьи преданно посмотрел в блеклые глаза Колпака, пытался угадать: пора ли гробовую доску вымогателю строгать или рано еще. Напрямую спросить не решался, духу не хватало. А уж как ему хотелось, как хотелось, чтобы скорее эта доска понадобилась. Думал: Колпак единственная проблема в его финансовых издержках! «Пусть думает! — смеялся в душе Антон Павлович, — Налетят стервятники, заклюют и живьем закопают, а холмик с землей сравняют. Обнищавшей вдове бумажные цветочки возложить некуда будет!» Радужные картинки Колпака разорвал заискивающий голос:
          — Отдыхайте, Антон Павлович, набирайтесь сил! Мне еще в налоговую успеть надо. Представляете, в бухгалтерской документации «черная дыра» обнаружилась. Веночки, ленточки, говорят, не оприходованные имеются. Намекают, дармоеды, что уклоняюсь от уплаты налогов. Свой карман с казной путают, сволочи!
           Насчет налогов, гробов и памятников товарищ мог трещать часами — конек, с которого он никак не мог соскочить вовремя. Пустая болтовня утомила Колпака и он поспешил прекратить самоистязание.
          — Езжай, утрясай дела. Возникнут проблемы, обращайся. Есть у меня в той конторе человек из Кемерова.
          — Из какого Кемерова? — не понял царь мертвых.
          «Не слушал Гребенщикова, — сам собой напросился вывод. — Кроме марша Шопена он другого ничего не знает — профессиональное заболевание», — Колпак протяжно зевнул.
          Директор удалился киммерийской тенью. За окном фыркнуло детище немецкого автопрома, подарив долгожданную тишину. Колпака снова одолели вязкие мысли: «Как изрек ветхозаветный еврей: «При многословии не миновать греха, а сдерживающий уста свои разумен». Надо бы внять дельному совету; вздремнуть чуток, пока Алаверды Калавердыев, новый дворник, не начал тротуар мести. Таджикский Кулибин смастерил метлу из проволоки; уверял, будто она, аналогично вечному двигателю, износа не имеет — скребет, и будет скрести, пока у Алаверды руки не отсохнут. Руки у дворника жилистые, крепкие; отсохнут не скоро, если только по ним битой не заехать. Метла скребет так, что искры летят вместе с асфальтовой крошкой! «Как бы не штрафанули изобретателя за порчу дорожного покрытия!» — засыпая, подумал Колпак.
          Небритая щека прилипла к подушке, в зрачках Колпакова погасли отблески зари. Сгустилась тьма, а в ней вновь проявились надоевшие болтовней бесформенные одноклассницы. Аэробикой бы занялись, что ли. Привели бы себя в надлежащий вид. Смотреть на них тошно, а куда деваться — дрему как директора похоронного бюро не выпроводишь! Придется Колпаку терпеть.
          Проснулся Антон Павлович от грохота в подъезде. Часы показывали 13:30. «Переезжает, что ли кто-то?» Он накрыл голову подушкой и снова задремал.

                II       

          Зинаида нарисовалась неожиданно. Чупин с Костей только вторую бутылку раскупорили, готовились выпить за все хорошее, и на тебе — выпили! Праздник закончился так же спонтанно, как и начался. Щелчком циркового кнута прозвучал подзатыльник. Удар был настолько силен, что Костя еле усидел на табуретке. Чупину казалось, что сейчас последует команда: «Ап!» — и его кореш послушно сядет на задние лапы, вытянув перед собой руки. Страшная картина, возникшая в воображении, заставила Чупина втянуть голову в плечи. Затем он медленно поднялся, опасаясь привлечь внимание резкими движениями. «Почему я не человек-невидимка? Улизнул бы без шума и пыли, словно меня здесь и не было!»
          — Ну, я пойду! — промямлил Чупин, надеясь отделаться легким испугом.
          Плохо прожеванные слова гостя подействовали на Зинаиду мулетой тореадора. Её и без того широкие ноздри, похожие на выхлопные трубы, раздулись и заняли половину лица; глаза налились кровью. Инфернальный вид Костиной супруги заставил Чупина сесть на место. На секунду забыв о муже, она всю ярость сконцентрировала на госте. Скалка в ее руках не сулила ничего хорошего. «Лишь бы не по ребрам! Лишь бы...» — Мысль застыла в извилинах Чупина. Предчувствие неизбежной казни затуманило его взор. Все вокруг стало размытым, очки сползли на кончик носа. Взметнувшаяся вверх деревянная дубинка окончательно парализовала в Чупине волю и желание сопротивляться, а Зину сделала похожей на Родину-мать. Мужчина сжался сильнее, отчего резко сдал в размерах. В этот момент он мог свободно влезть в школьную форму сына-первоклассника. Жалкий, затравленный вид пойманного с поличным гостя слегка остудил пыл мегеры. Она ткнула Чупина скалкой в грудную клетку. Хорошо, что это была скалка, а не меч самурая. Ткнула несильно, Чупин даже не упал. Костя испуганно следил за происходящим. Герой нашего времени на глазах превратился в тряпку: «Да я её... да она мне...» — прыгали в мозгах Чупина слова Кости, сказанные им за минуту до появления «запуганной мышки». Чупин никогда бы не подумал, что жена друга настолько агрессивна. То, что Зина держит мужа под каблуком, знал весь двор, но не до такой же степени! «Где соблюдение прав человека?» — хотел с возмущением спросить Чупин, но не решился. Очки запотели, и Чупин совершенно потерял ориентацию в пространстве. Перед ним двигались огромные пятна, в ушах набатом звенели Костины оправдания. Родина-мать с грохотом бросила орудие наказания в раковину.
          — Еще раз тебя здесь поймаю, пощады не жди! Забирай пузырь и дуй к себе! А ты, — обратилась она к Косте, — мой посуду и, чтобы через пять минут тут все блестело!
          Чупин не помнил, как выскочил из зоны стихийного бедствия, но пришел в себя лишь дома, сидя на подставке для обуви в прихожей. Крепко, до посинения в пальцах, он сжимал бутылку правой рукой. В левой — дрожала банка с килькой. «Как же я открыл дверь? Чем? Ногой что ли?! Вот это цирк!» — удивился Чупин. Успокоившись, он прямо из горлышка сделал глоток. Водка приятно смочила пересохшую глотку.
          — Сука драная! — прошипел Чупин. — Была бы мужиком, морду бы набил! — К нему вернулась уверенность в собственных силах.
          После второго глотка она гипертрофировалась в отвагу. Чупину даже захотелось ворваться в Костину берлогу и всё поставить на свои места. Но внутренний голос намекнул, что не стоит возвращаться в прошлое, там уже ничего нет. Неторопливо, хозяйской походкой мужчина прошел в гостиную, поставил бутылку и консервную банку на журнальный столик, поискал взглядом стул и сел на пол. Времени было вагон, в бутылке плескалось граммов триста водки и настроение Чупина заметно улучшилось. Протерев майкой очки, он вернул себе ясновидение. Закурил. Мысли приобрели невесомость и прозрачность. Жизнь оказалась не так плоха, как многие её представляют. В ней даже появился смысл, пришел Чупин к неожиданному заключению! Состоял он в реализации собственных планов: добился желаемого, считай — прожил не впустую! «Какие у меня были планы на сегодня? Выпить! Вот я и выпил, значит, прожил день со смыслом! Все остальное — мелочи, недоразумения, возникшие по ходу достижения поставленной цели», — успокоил себя недобитый Зинаидой сосед.
          Размышления прервал шум в подъезде. Нехотя поднявшись, соблюдая осторожность, Чупин подкрался к двери и прильнул к глазку. Зрелище, представшее пред его взором, вызвало оторопь: по лестнице кубарем катился Константин, за ним с любимым оружием в руках спускалась смерть в розовом халате. Чупин отпрянул от двери, боясь, что его заметят. Недавняя бравада исчезла, будто её никогда и не было. «Метаморфоза!» — шипами впилось в мозг Чупина яркое, как волшебный цветок, слово. На цыпочках мужчина вернулся в комнату. «Бедный Костя, как мог он не заметить, что связал брачные узы с чудовищем?!» — Чупин хлебнул за помин его горемычной души. Именно за помин, ибо человек в старом собутыльнике умер, превратившись в кроткое домашнее животное, ловко принимавшее в нужный момент мужское обличие.
          Кильку опьяневший Чупин ел руками, вытирая их о майку. «То очки, то руки... Хожу, как ханыга, в каком-то тряпье!» — проснулся в нем призрак самоуважения. Чупин даже попытался стянуть с себя это подобие одежды, но бросил. «Зачем? — подумал он, — кто меня видит, кто осудит, кто упрекнет?! В чем хочу, в том и хожу!» — Он снова вытер о многострадальную майку окровавленные томатом пальцы, взял бутылку и посмотрел на просвет. Оставалось граммов сто пятьдесят. «Мало!» — подумал Чупин, испытывая острую алкогольную недостаточность. Но этого хватило. Вестибулярный аппарат дал сбой, опрокинув Чупина на спину. Тихо матерясь, мужчина нашел в себе силы повернуться набок, дотянулся до консервной банки с остатками томатного соуса. Хотел выпить, но опрокинул на себя. Густая красная жижа по подбородку стекла на пол.
          Очнулся Чупин от истошного женского крика: «Убили! Люди добрые, человека убили!» Чупин не мог сообразить: где находится и что происходит. Яркий электрический свет ослепил его незащищенные очками глаза. Что-то глухо упало и рассыпалось по прихожей. Грушеподобный силуэт заслонил собой свет. Крик сменился ядовитой злостью.
          — Да он пьян! Нажрался сволочь! Смотри, сынок: радикулит у нашего папки! Картошку копать он не может, зато водку жрать — здоровья хватает! Га-а-ад такой! — нараспев закончил обвинительную речь женский голос.
          «Жена с сыном из деревни вернулись, — дошло до Чупина. Он с трудом сел и стал на ощупь искать очки. — Странно! Обещали приехать в воскресенье...» Его размышления оборвала тяжелая оплеуха. Уж что-что, а бить Нина могла! Ей бы в профессиональном боксе выступать, а не полы в конторе драить. Глядишь, и жили бы на широкую ногу. Контуженный ударом Чупин снова принял горизонтальное положение. Нина схватила тапок и уже им добивала перемазанного томатным соусом мужа. Чупин покорно сносил побои. Он был пьян, беспомощен и потрясен неожиданным возвращением семьи.
          Утро лизнуло оконные стекла, впуская в квартиру вороватый серый рассвет. Потирая ушибы, Чупин нашел очки; одна дужка оказалась сломана. Кое-как приладив их на переносицу, он разглядел рассыпанную в прихожей картошку, раскиданную обувь жены и сына. Осторожно, боясь разбудить любимых и дорогих людей, навел порядок; поставил на плиту чайник и начал сочинять оправдание. «Окровавленную» майку он снять так и не додумался.

                III      

          В конце августа солнце уже не такое горячее. Нет нужды сидеть под струями вентилятора или обмахиваться газетой. Последние дни лета пропитаны лёгкой грустью, озабоченностью приближающейся осени с моросящими без конца дождями, мертвой листвой, плавающей в лужах, и меланхолией, обожаемой поэтами. Колпак любил это время года, оно напоминало ему сказанную кем-то мудрость: «Радуясь жизни, помни о смерти!». Старик часто выходил во двор, сидел на скамье под старым кленом, читал газету или просто наблюдал за происходящим вокруг. Ему нравилось смотреть на малышей, ковыряющихся в песочнице или маятником раскачивающихся на качелях. В его детстве были совершенно другие увлечения: игры в казаков-разбойников, стрельба из рогаток и мелкие кражи у уличных торгашей.
          В один из таких дней Антон Павлович поманил пальцем шедшего с работы Чупина — соседа, живущего под ним. Опущенные узкие плечи и вялая походка ясно давали понять: извели мужика добросовестный труд и домашние заботы! Встреча с Колпаком сделали Чупина еще ничтожнее. От людей он слышал о Колпаке много историй, и все они имели негативный оттенок. Чупин всегда здоровался с соседом, но дружбы с ним не водил — осторожничал. Да и о какой дружбе могла идти речь? Зачем ему, семьянину с незапятнанной репутацией, знакомство с человеком, на котором клеймо ставить негде? Втянет в какую-нибудь «ботанику», сам отмажется, а ты покатишь тайгу валить!
          — Добрый вечер, Антон Павлович! — сдержанно поздоровался Чупин. — Чем могу быть полезен, или вы так — поболтать о...
          — Присядь, дело есть! — без «здравствуй и прощай» приказным тоном оборвал расспросы Колпак и подвинулся, освобождая место на лавке, хотя его было предостаточно. Чупин сел и обхватил колени руками. Голова его безвольно повисла, показав Колпаку грязную шею, очки сползли на кончик носа.
          — С завода? — издалека заехал Колпак.
Чупин мотнул головой.
          — А ты неразговорчив, — Колпак всем телом повернулся к соседу. — Работенка есть непыльная. Деньгами не обижу. Можешь один справиться, можешь своего кореша в помощники взять. Вижу, у него с деньгами тоже не важно.
          «Ну вот, началось! — запаниковал Чупин. — Хорошо если предложит на шухере постоять. А если скажет, ювелирный обчистить, тогда что? На нас-то кто подумает? А его сразу заметут!» — Чупин обреченно вздохнул, соображая, на какое дело его подбивает Колпак, и как отвертеться без неприятных последствий. В голове роились ужасные мысли о камере с уголовниками, о мордовской зоне, которую он видел в дешевом сериале. Настроение окончательно испортилось и даже послышалось, как ангелы поют: «Владимирский централ, ветер северный...»
          — У меня со временем проблемы, — выдавил он из себя. — Может, Костя один справится?
           «Косте все равно, чей каблук его раздавит: каблук жены или закона, — оправдывал собственную трусость Чупин. — Ему в лагере даже лучше будет, Зинка совсем заклевала! Каждый день скандалы!» Солнце катилось вдоль крыш, уменьшаясь в размерах; сгущались сумерки, размывая бесформенные тени. Колпак прибил комара, необдуманно запустившего хоботок в его лысину. От хлопка Чупин вздрогнул, опустил голову еще ниже. Со стороны казалось, что он внимательно рассматривает пятна на своих заношенных брюках.
          — Картошку приятелю надо выкопать и в подвал спустить. Художник он, к физическому труду не привык, а овощи предпочитает со своего участка. Говорит, в магазинах дрянью с пестицидами торгуют. О здоровье печется, понимаешь? Там работы на полдня; деньги получите сразу, как мешки в подвал спустите. Человек он порядочный, слов на ветер не бросает. Раньше ему сосед и сажал, и выкапывал, а тут... помер в общем.
          С шеи Чупина будто глыба свалилась; он выпрямился, расправил сутулые плечи. Ему показалось, что солнце остановило свой бег, и ночь отодвинулась на неопределенное время.
          — Без проблем, Антон Павлович! В выходные выкопаем. Скажите, где огород находится. Все сделаем в лучшем виде! Может, еще яблоки собрать? — проявил инициативу взбодрившийся Чупин.
          — Яблоки и все остальное уже без вас собрали. Ну что, по рукам? — Колпак протянул покрытую татуировками руку. Рукопожатие старика оказалось довольно крепким. Чупин поймал себя на мысли: «С виду щуплый, а прихлопнет, как комара, только пятно останется!»
           — Вот и договорились! Загляни ко мне часиков в восемь, скажу, где и во сколько вас будет ждать машина. Ничего с собой брать не надо, лопаты и жратва у художника на даче есть. Пойду, звякну любителю здоровой пищи.
          Двухэтажная дача художника с флюгером на коньке больше походила на сказочный теремок, окруженный кованым забором. В глубине ухоженного двора, среди яблонь, стоял довольно приличный сруб. «Баня!» — догадался Чупин. Рядом, окопавшись в вишневых зарослях — сортир с резным петушком на конусообразной крыше. «Живут же люди!» — с завистью подумал Чупин, протирая очки.
          — Картофельная плантация, — с усмешкой сказал художник, почесывая аккуратно подстриженную бороду, — за баней. Лопаты и мешки найдете в сенях, там же — водка и закусь. Давайте договоримся: сначала выкопаете, потом с устатку врежете. Грузовик за вами приедет часов в пять. Уложитесь?
          Костя сбегал, посмотрел объем работы и уверенно сказал:
          — Успеем! Я один до пяти выкопаю!
          — Ну и славно! — сказал художник, пожал руки работягам и пошел к машине.
          Мужики не стали тянуть резину и сразу принялись за дело. Копать стали с двух сторон — навстречу друг другу. Земля оказалась мягкая, картошка крупная, погода — лучше некуда!
          Ближе к обеду все было кончено. Друзья собрали картофель в мешки, подтащили их к воротам. Перекурив, зашли в дом, где их поджидало заслуженное вознаграждение. Переход от работы к выпивке чудесно изменил выражение лиц: приятели заулыбались; у Кости заблестели глаза, у Чупина — очки. Ополовинив бутылку, друзья разговорились.
          — Хороший мужик, щедрый! Я «Nemiroff» первый раз пью! Вкусная зараза! Да и закуска... Зинка такую колбасу только на Новый год покупает — перед знакомыми прихвастнуть. А тут — жри — не хочу! Давай вскопаем ему грядки там, где помидоры с огурцами росли?
          Разомлевший Чупин хотел отказаться. Какого черта лишнюю работу делать? Сделали то, что полагалось — и достаточно. Но Костя, этот вечный подкаблучник, не унимался:
          — Не хочешь, сам вскопаю! — Он поднялся, взял лопату и вышел во двор.
          Раздосадованный упрямством друга Чупин махнул рюмашку, забросил в рот кусок колбасы и нехотя побрел следом. Копать не хотелось, он просто ковырял землю, едва погружая в нее штык лопаты. В земле вдруг что-то блеснуло. «Стекло!» — подумал Чупин, но все же наклонился, да так и остался стоять в нелепой позе. Он глазам своим не верил: у его ног сверкал царский золотой червонец! Чупин воткнул лопату и дрожащими руками поднял монету, очистил ее от земли. «ИМПЕРИАЛЪ» — прочитал он на реверсе хорошо сохранившиеся буквы. Вообще, монета выглядела как новая. Чупину с пьяных глаз показалось, что царь подмигнул ему.
          — Костя! — хрипло крикнул Чупин. — Глянь, что я нашел!
          До пяти часов вся дача художника была перекопана вдоль и поперек, но золотых монет в земле больше не нашлось. Пока друзья думали, как поступить: сказать хозяину дачи о находке или умолчать, подъехал грузовик. Здоровенный парень вылез из кабины.
          — Ну что, доходяги, давайте помогу!
          Он с легкостью схватил мешок и забросил его в кузов. Когда с погрузкой было покончено, водитель сходил в дом, собрал остатки пиршества и закрыл дверь на ключ.
          — Дома допьете или в скверике! А сейчас — по местам! — весело крикнул он и первым запрыгнул в кабину.
          При встрече с художником друзья выглядели настороженно: вдруг это проверка на вшивость? С другой стороны — на кой черт она нужна? Художник же не знал, что они проявят инициативу и перекопают всю дачу. После того как мешки с картошкой заняли законное место в подвале, живописец без лишних вопросов достал из кармана деньги. Сомнения исчезли — выходило, хозяин и сам не знал о николаевском червонце, много лет пролежавшем на его участке. Отсчитав каждому по причитающейся сумме, художник на прощание пожал работящие руки.
          Чупин крепко сжимал в кулаке находку, Костя — сетку с остатками водки и закуской. Медленно двигаясь по направлению к дому, приятели соображали, как поступить с монетой. Никто из них не знал реальную цену «империала» и оба боялись продешевить. Вопрос о том, что находку стоит продать, даже не стоял. В самом деле, не пилить же её!
          — Зайдем в антикварный или ломбард — узнаем: что почём! — Наконец-то додумался Костя.

                IV      

          Пуленепробиваемая стеклянная дверь антикварного магазина открылась тяжело и плавно, будто петли специально смазали вязким жиром: чтобы не хлопали, чтобы не реагировали на сквозняк, для солидности, в конце концов! В прохладном сумраке, заставленном статуэтками различной величины и вышедшей из моды мебели, за широким, обитым зеленым сукном столом стоял дряхлый старичок в полосатом костюме. Он сам напоминал антикварный манекен. Старик с плешивой головой, обрамленной пышными бакенбардами, оторвался от чтения заляпанной кляксами тетради и свысока посмотрел на вошедших.
          — Какая нужда привела вас в обитель духов и давно обветшавших вещей? — загадочно поинтересовался «манекен». — Вы не ошиблись адресом, молодые люди?
          Он вышел навстречу гостям, в руках у одного из которых болталась сетка с ополовиненной бутылкой водки и, по всей видимости, закусью в газете. Второй, в очках с толстыми линзами, прятал руки в карманах перепачканных землею брюк, и эти руки находились в постоянном движении. Создавалось впечатление, что он тайно мастурбирует. Странные посетители никак не походили на обычных покупателей «Лавки древностей». Покачиваясь с пятки на носок, старикан предупредил, что не занимается скупкой ворованных у жен золотых украшений.
          Костя переложил сетку в другую руку и толкнул напарника.
          — Давай, показывай!
          Очкарик перестал «мастурбировать», вытащил руку и разжал побелевшую от напряжения ладонь. То, что увидел хозяин полосатого костюма, заставило его вспотеть. Артистично достав из нагрудного кармана платочек, он промокнул лоб и нацепил очки.
          — Позвольте, я взгляну! — произнес он, стараясь не выказывать волнение.
          Пока друзья переминались, не зная, куда деть свои руки, «манекен» через лупу, под ярким светом настольной лампы со всех сторон осмотрел монету. Если бы ее принес уважаемый им человек, он, не торгуясь, предложил бы кругленькую сумму. Но судя по внешнему виду и поведению незнакомцев, он догадался, что те не в курсе реальной стоимости того, что принесли. 
          — Сколько же вы хотите? — уже не так ехидно, как при встрече, поинтересовался скупщик и продавец раритетов. Он пристально посмотрел на Костю, затем перевел взгляд на Чупина. Те переглянулись, но не проронили ни слова. Молчание затянулось, убеждая антиквара в собственной правоте: товарищи понятия не имели, на сколько потянет монета.
          Друзья пошептались, после чего, тот, что с бутылкой, нечленораздельно выдавил:
          — А сколько бы вы дали? Только честно! — и зачем-то добавил: — У нас дети...
          Антиквар еще раз осмотрел монету, будто пытался обнаружить на ней что-то новое, доселе невиданное.
          — Понимаете, чтобы ее продать, потребуется время. Таких монет отчеканено было много и почти все заядлые нумизматы имеют их в своих коллекциях. Если вы готовы подождать, то...
          — Нет, нам бы поскорее. Желательно сегодня или завтра. Дети... Школа... — затараторил Костя и покраснел от вранья.
          Старичок пару раз перекатился с пятки на носок, задумчиво оттопырил губу.
          — Две тысячи вас устроит?
          — Две тысячи? — переспросил с негодованием Чупин и протянул руку, желая забрать червонец.
          — Баксов, друзья, баксов! — уточнил полосатый костюм. — Хватит и на школу, и женам на шоколад. — Он немного помолчал и добавил: — Хорошо, две с половиной и ни цента больше, иначе я разорюсь. Больше вам никто не предложит. Если нет — забирайте! — Старик протянул Чупину монету.

                V         

          Колпак проснулся от звонка в дверь. Нехотя поднялся, поправил пижаму. Шаркающей, полусонной походкой направился к дверям, глянул в глазок. На лестничной площадке стояла жена соседа. Вот уж полгода как о её муже и его товарище не было слышно. Пропали! Выкопали картошку, получили причитающийся гонорар и испарились! Колпак по этому поводу шутил, что кореша мотнули в Монте-Карло: играть в казино и развлекаться с красивыми девочками. Он щелкнул замком, снял цепочку. Сын давно купил квартиру и съехал. Старик обезопасил себя всеми возможными способами, хотел камеру наблюдения воткнуть, но передумал: не в банке живет.
          — Нашли их, Антон Павлович, нашли! — срываясь на плач, затараторила Зинаида. — Ассенизаторы чистили колодцы на окраине города и нашли два трупа. Мне из полиции позвонили. Мы с женой Чупина ездили на опознание. Ужас! Только по одежде и очкам опознали. — Она затряслась всем телом. — Кому они дорогу перешли? Не народ, а изверги — убьют ради забавы!
          — Вот те на! — Окончательно проснулся Колпак. — Проходи, чего в подъезде торчишь?!
          Зинаида прошла на кухню, села на край табуретки и тихо заскулила. Колпак погладил ее по плечу.
          — Успокойся. Их уже не вернешь!
          Он осознавал, что каким-то образом причастен к смерти соседей. Если бы не его просьба, то ничего этого не было бы. Еще по зиме он слышал разговор, что гопники то ли в конце лета, то ли в начале осени грохнули двух бомжей, которые дрались при дележе денег. При них оказалось две с половиной тысячи долларов и около десяти тысяч рублей. Вероятно, обчистили кого-то. Но тогда Колпак и подумать не мог, что речь идет о его соседях. Да и откуда у них могла быть такая сумма? Он еще раз погладил Зинаиду по плечу и вышел в гостиную.
          Зинаида слышала, как Колпак набрал по телефону чей-то номер.
          — Привет! Узнал? Дело есть... Нет, денег не надо! В общем так, — донеслось до Зининых ушей, — хоронишь двух моих приятелей, но чтобы все — честь по чести, без всяких дешевых штучек, и наши пути больше не пересекаются. Вот и славно!
          Колпак вернулся на кухню, сел напротив Зины.
          — Слушай и не перебивай! — сказал он. — Денег у вас с Чупиной нет, похороны — моя забота. Погоди!
          Он поднялся и скрылся в коридоре; долго гремел какими-то вещами, шуршал бумагой и, наконец, появился. Протянул женщине пачку пятитысячных купюр.
          — Возьми, с Чупиной поделишь. Больше ничем помочь не могу.
          Зинаида стала отказываться, но как-то неуверенно. Выглядело нелепо: деньги хотелось взять, да и совесть не противилась, но женщина делала вид, что ей стыдно. Колпак настоял на своем.
           — Зина, я понимаю: скромность украшает человека, но это не тот случай. Бери! — Он сунул пачку денег соседке. — Ступай. Мне кое-что обмозговать надо.
          Выпроводив Зинаиду, Колпак взял телефон:
          — Найди мне тех гавриков, которые бомжей по осени замочили. И без фокусов! Я сам разрулю.
      
      

                ЧАСТЬ II

                I
               
          Натаха Холмогорова жила с дочерьми-погодками от разных мужиков и разбитой параличом мамашей. Жила неплохо, но только один-два дня в месяц — после получения мамкиной пенсии. Расписавшись в квитанции, она оплачивала счета и бежала по магазинам, где сметала с полок все, что видели глаза. Пластиковые пакеты наполнялись колбасой, сгущенкой, конфетами. Иногда к продуктам добавлялась бутылка водки.
            Груженая, как самосвал, она доползала до дома и опускала покупки на землю. Из подъезда тут же выскакивали поджидавшие ее цветы жизни с тонкими стебельками. Подхватив пакеты, они исчезали в черной пасти дверного проема. Следом подъезд пожирал и Холмогорову. Натаха поднималась в пропахшую болезненной старостью квартиру, облачалась в дырявый халат и меняла мамаше памперсы. Под спину бабке подкладывали пару подушек, а потом ей в рот совали сухарь, сдобренный сгущенным молоком.
            — Кушай, бабуль!
            Глаза старухи от счастья наполнялись влагой. Вальсируя нечесаной головой, она в блаженстве посасывала подачку и роняла на одеяло богатые крошки. Натаха с дочками уединялась на кухне, и начиналось чревоугодие. Ели торопливо, будто боялись, что им чего-то не достанется. Вместе с колбасой в рот запихивались конфеты «Волейбол», печенье и маринованные огурчики из далекой Болгарии. Ели до тошноты. До тех пор, пока не становилось тяжело дышать. После трапезы, переминаясь с ноги на ногу, по очереди тарабанили в дверь туалета: «Скоро ты там?»
            Ночью квартира исходила благовониями.
            — Вашу мать! — Натаха поднималась и распахивала окно.
            Сквозняк быстро изгонял из квартиры выхлопные газы. Зимой было сложнее: рамы заклеивались полосками — из газет. Утром остатки пиршества доедались, и начиналась серая повседневность: бабушке-кормилице втыкали между десен зачерствевший кусок хлеба, смотрели телевизор с подсевшим кинескопом и разбредались по друзьям, в надежде на приглашение к обеду.
            Натаха выгодно отличалась от сверстниц фигурой. Хроническое недоедание выстругало из нее угловатую форму подростка.
            Холмогорова легко знакомилась с мужиками, позволяла тискать маленькие, не утратившие упругость груди. Если у кавалера не имелось свободной жилплощади, без стеснения зазывала к себе. Но не всех, а только тех, кто мог раскошелиться. Натаха выясняла это в процессе разговора. По дороге домой закупался нужный для раскрепощения души боекомплект из спиртного и продуктов.
            — Девчонки, скручивайте матрасы. Сегодня с бабушкой в спальне поспите, — Натаха подвигала гостю табурет. — Садись, я шементом!
            Часть закуски перепадала дочерям. Натаха доставала рюмки и сладкими глазами облизывала мужика. Когда бутылка пустела, она делала озабоченный вид.
            — Слушай, у тебя ста рублей не найдется? Представляешь, забыла за газ заплатить. Я потом отдам!
            Подобревший от водки гость выкладывал нужную сумму, сажал хозяйку на колени и гладил по ноге, все выше и выше задирая юбку. Ночью жалобно скрипел диван, в унисон ему стонала Холмогорова. За дверью спальни стояли девочки-глисты и впитывали запретную симфонию любви. Старуха шипела на них, но те не обращали внимания.
            — За стольник дала, дура! — сокрушалась старшая. — Я меньше пятихатки брать не буду. Лизка со второго подъезда один раз на тысячу фраера развела.
            — Мамка уже старая, — возражала сестра, — за нее больше сотни не дадут.
            В углу неразборчиво хрюкала бабушка.
            — Когда же ты помрешь?! — с презрением спрашивала младшая внучка. — Кровать твою вонючую выбросим и заживем!
            Бабка замолкала, беззвучно глотая слезы. Вскоре, ни с того ни с сего, она умерла. Взяла и отошла в мир иной, никого заранее не предупредив. То ли ей надоело сосать сухари, и она решила, что на небе будут кормить деликатесами, то ли обиделась на услышанные в свой адрес слова. Натаха отбила срочную телеграмму тетушкам, и те примчались в тот же вечер. Тучные и горластые, они отравили воздух запахом духов «Не может быть», наполнили квартиру слезными причитаниями и суетой.
            Натаха схоронила мать и устроилась сторожем в шарашкину контору — влилась в ряды трудового класса. О любовных похождениях пришлось на время забыть. Девчонки вынесли на помойку зловонную кровать и перебрались в бабкину комнату. Кровать-то вынесли, а вот тяжелый дух еще долго напоминал об усопшей. Из-за него приводить к себе друзей погодки стеснялись.
            Декабрь тощими сосульками застыл на карнизах, инеем обметал бордюры и траву на газонах. По-мертвецки вытянулись улицы. Свесив костлявые руки, вдоль проезжей части коченели шеренги лысых акаций. Трижды зима наступала и трижды сдавала позиции. Наконец, где-то что-то щелкнуло, где-то что-то хрустнуло; стая голубей крыльями вспорола небо, и в четвертый раз выпал снег. Он шел несколько дней. Двухэтажные пеньки в старом районе города зарылись по самые уши, нахлобучив на себя белые папахи. Выглядело довольно мило! В эпоху снегопада Натаха породнилась с огромной деревянной лопатой и домой приползала чуть живая. Она стягивала красными руками отсыревшие сапоги, наскоро перекусывала и трупом валилась на диван.
            Перед Новым годом старшая сестра похвасталась хрустящей пятисотрублевой купюрой. Глаза младшей восхищенно вспыхнули и увеличились в размерах.
            — Видала?! Накоплю тысячи четыре, оденусь по-человечьи. Хожу, как лахудра. Матери не говори, а то отнимет.
            — Валь, а тебе больно было?
            Старшая хмыкнула и игриво хлопнула сестру по заднице.
            — Не больнее мамкиных подзатыльников.
            — А кто он? — выпытывала младшая.
            — Интеллигентный старикашка. Лизка познакомила. Он сначала обсюнявил всю... — Валя в подробностях поведала историю о прощании с детством. — В среду предложил встретиться. После школы забегу часа на три, подработаю.
            Нина с завистью смотрела на мгновенно повзрослевшую сестру. В эту минуту Валя казалась ей опытной женщиной, познавшей сакральную тайну человеческих взаимоотношений. Вечером Нина подкараулила Лизу и просила свести ее с кем-нибудь. Конечно же, не безвозмездно. И началась новая жизнь!
            Натаха еле сводила концы с концами и удивлялась, глядя на дочерей. Одна щеголяла в новых джинсах, якобы взятых напрокат у подруги, другая вульгарно красила лицо и походила на вокзальную потаскуху. Обе демонстративно курили, щуря от дыма наглые глаза. В мусорном ведре белели упаковки из-под йогурта, сверкала шоколадная фольга. Отключенный за ненадобностью холодильник хранил молчание.
            — Откуда все это? — Холмогорова указывала пальцем на ведро, пытаясь вывести дочерей на чистую воду, но те отмахивались и запирались в спальне.
            Холмогорова пришла с работы раньше положенного, ковырнула замок ключом. В темной прихожей она споткнулась о мужские башмаки. Натаха прислушалась — тихо, как в могиле! Безобразная догадка пронзила мозг. Холмогорова влетела в комнату. На диване, в обнимку с ровесником века, спала младшая дочь.
            — Ах ты, сучка! — Холмогорова сдернула с влюбленной парочки одеяло. — Еще зубы молочные не выпали, а уже между ног зачесалось! Может, дом терпимости откроем?
            Она замахнулась на дочь, но не ударила. Холмогорову трясло. Цветы жизни, которые она пестовала столько лет, неожиданно распустились и вывернули наизнанку сочные бутоны. Мужик присел, почесал волосатое брюхо. Плохо соображая, что происходит, стал искать трусы. Дочь повела себя иначе: она подскочила, как ошпаренная, вытолкала мать в коридор и прикрыла за собой дверь.
            — Будешь барагозить, удавим, как бабку!

                II

          Финка, забытая одним из клиентов Валентины, выглядела потрясающе! Черная эбонитовая рукоять удобно ложилась в ладонь. Отполированное до зеркального блеска лезвие, заточенное как опасная бритва, с лёгкостью сбривала волосы. Нина с завистью смотрела на сестру: хотелось иметь такую же игрушку — на все случаи жизни пригодится! Пристанет шпана на улице, достала, махнула перед мордой пару раз и резать никого не надо — так разбегутся.
          Нина, не скрывая какой-то животный восторг, взяла финку, подошла к зеркалу и нанесла пару ударов воображаемому противнику. Отражение с точностью повторило смертельные движения.
          — Как же ее таскать? Она же все карманы продырявит?
          Валентина достала из-под дивана ремень с пришитым к нему кожаным чехлом. Протянула сестре.
          — Примерь! Пояс надевай под джинсы, или поверх — так будет незаметнее.
          Действительно, ремень из мягкой кожи приятно охватил узкую девичью талию и совершенно не причинял неудобства. Финка плотно держалась в чехле, только рукоятка выглядывала. Нинка прикрыла её футболкой, сделав присутствие ножа незаметным.
          Внезапно раздался дверной звонок. На пороге стояла сводница Лизка с полиэтиленовым пакетом в руках.
          — За окошком расцвела акация, радуется вся моя семья: у меня сегодня менструация! Значит, не беременная я! — произнесла она вступительную речь. — День рождения у меня! Айда на кухню, отметим!
          Валентина встала на ее пути.
          — Мамаша скоро заявится, весь праздник испортит. Она в последнее время достала нравоучениями, хоть из дома беги. Пошли на пустырь, там и буханем.
          Пустырь находился метрах в пятидесяти от дома. Неухоженный, заросший бурьяном и кустарником он часто принимал гостей из «высшего» общества. Кто там только не собирался: бомжи, работяги после получки или аванса, мелкотня, мечтавшая о романтике больших дорог. На этот раз пустырь оказался пуст, если не считать двух изрядно подвыпивших ханыг, которые о чем-то громко спорили, сидя на бетонном холме канализационного люка.
          Девчонки хотели пройти мимо, однако тощий мужик в очках проявил к ним интерес.
          — Дамы, — вальяжно обратился он и икнул, — не составите компанию представителям сильного пола? У нас и выпить есть, и закусить! Мало будет, еще купим!
          Его приятель покрасневшими глазами оценил малолеток и пришел к выводу, что впятером им будет веселее. В траве валялась пустая бутылка «Nemiroff», чугунный люк застилала газета, на которой стояли бутылки с пивом и открытая с коньяком. Закуской служили консервы, сыр и чипсы.
          — Присоединимся к ханурикам? — спросила у подруг Лиза. — Они почти в ауте, так что проблем не создадут! — Она наклонилась к Валентине и прошептала: — Отрубятся, обыщем! Может, деньгами разживемся.
          Девчонки подсели к мужикам. Из окон ближайшего дома их невозможно было разглядеть: кусты шиповника плотной стеной окружали место застолья. Лиза достала из пакета водку, банки с коктейлем, кулек конфет и одноразовые стаканчики. Мужики оживились, посыпались глупые шутки. Лиза разлила по стаканам коньяк; водку решила пока не открывать.
          — Обслуживать никого не буду, сами возьмете! — сказала она, обращаясь к компании.
          Выпили, закурили. Разговор не клеился, пришлось повторить. После второго стакана у очкарика проснулось мужское, давно забытое желание обладания женским телом. Он хотел обнять Нинку, она сидела ближе всех, но промахнулся и упал в траву. Нинка брезгливо поморщилась.
          — Слушай, чертила! — резко ответила она на фамильярность ухажера. — Еще раз дернешься, пожалеешь!
          Угроза в ее словах рассмешила Костю. Что могла сделать эта сопля? Да он ее одним пальцем пришибет! Прежние разногласия дележа валюты были забыты, обида за товарища разбудила в нем пьяное хамство. Заплетающимся языком, он сказал, чтобы девочка следила за базаром. Для убедительности Костя погрозил ей пальцем! Чупин в это время пытался занять исходное положение, но у него ничего получалось, сказывалось выпитое. Он барахтался в траве, напоминая червя на рыболовном крючке. Реакция малолетней фурии оказалась неожиданной. Выхватив из-за пояса финку, она подпрыгнула к Косте и продырявила его грудную клетку. Все произошло быстро, Костя даже не почувствовал боли. Он только с удивлением смотрел, как по его рубахе расплывается красное пятно. В траве замычал Чупин. Чувство несправедливости рвалось наружу, но выразить словами он его не мог.
          — Ты обалдела, что ли? — оторопело и испуганно крикнула Лизка. — Нас же заметут! В тюрягу захотела?!
          Валентина смотрела на произошедшее широко раскрытыми глазами. Такой выходки от сестры она не ожидала и пребывала в прострации. Нинка же вела себя иначе. Хлебнув из банки коктейль, она еще пару раз ударила захрипевшего мужика. После чего направилась ко второму. Тот махал руками, пытаясь защититься. С каким-то необъяснимым удовольствием Нинка пнула его в бок, отчего тот согнулся калачиком, и пустила в ход финку. Её сестра и подруга выглядели молчаливыми, окаменевшими статуями с острова Пасхи.
          Обыскав трупы, малолетняя душегубка присвистнула.
          — Девки, да тут бабла на всю жизнь хватит! — Она показала пачку долларов и спрятала её в карман куртки. — Лизка, помоги крышку люка сдвинуть; банкет окончен! Считай, ты стала взрослой. Вякнешь где об увиденном, окажешься вместе с ними! Я не шучу!
          Крышка не поддавалась. Пошарив в кустах, Валентина нашла прут арматуры, подцепила им чугунный люк. Вдвоем с Лизкой они приподняли его и сдвинули. В нос ударила вонью, годами набиравшей силу из протекающих труб и задвижек. Первым сбросили очкарика. Со вторым пришлось повозиться, он был крупнее и тяжелее. Крышку водворили на место, сложили в пакет остатки пиршества. Нинка достала деньги, протянула пятитысячную купюру Лизке.
          — С днем рождения, подруга! Помни, что я тебе сказала.
          После этого она сняла пояс с кожаными ножнами и зашвырнула его в кусты. Туда же полетела и сделавшая свою работу финка. Избавившись от улик, троица разошлась по домам.

                III

          Достаточно было Колпаку о чем-то подумать, как эта мысль являлась к нему в облике человека. Антон Павлович не успел допить чай, как в дверь позвонили. По привычке, старик глянул в глазок. Убедившись, что за порогом — свои, он скинул цепочку и отворил дверь. В прихожую ввалился бугай двухметрового роста, за руку поздоровался с Колпаком.
          — Нашли мы этих гопников! Не поверите, Антон Павлович, — девки-малолетки! Куда мир катится?! Мы их заперли в погребе в доме, оставшемся от родичей. Народу в деревне почти не осталось, пара-тройка старух, доживающих век. Опасаться того, что кто-то проявит нездоровый  интерес и заявит в органы — минимален. — Бугай стер пот с лица. — Жарко у вас! Что делать-то с ними?!
          Колпак пошел допивать остывающий чай, махнув гостю рукой. Тот разулся и последовал за хозяином. Старик налил вторую чашку, предложил гостю сесть.
          — Что с ними делать будем? — спросил сам себя Колпак и сам же ответил: — Да то же, что и они сотворили. Надо поторапливаться. Как говорится: сделал дело, гуляй смело! Сколько их?
          — Трое. Одна убивала, другие помогали от трупов избавиться.
          Закончив с чаем, старик сполоснул чашки, достал из шкафа банку кофе, из которой вытряхнул несколько ампул.
          — Сильная штука, носорога свалит! Выбросить хотел, но подумал: а вдруг пригодятся? В общем так, ты же на цементовозе работаешь? — Гость убедительно кивнул. — Найди три металлических бочки и отвези в деревню. Как закончишь, позвони. Возьми пару ребят на подмогу. К вечеру надо управиться.
          Деревня встретила мертвой тишиной. Ни лая собак, ни свиного хрюканья, ничего, что могло напоминать о жизни. Многие дома с забитыми крест-накрест окнами покосились и обросли бурьяном. Жигуленок остановился около вросшего в землю по самые окна дома. Было видно, что здесь давно никто не появлялся. Цементовоз стоял у сарая, в котором находилась погребка. Кряхтя, Колпак выбрался из легковушки. Осмотрелся — ничего подозрительного!
          — Пошли, — скомандовал он «пехоте».
          Бугай и три парня последовали за Колпаком.
          Дверь сарая со стоном отворилась. В углу хибары стояли бочки со срезанным верхом. Крышку погреба намертво придавило колесо от «КамАЗа». Из погреба не доносилось ни звука. Парни спихнули колесо, долго ковырялись с ржавым замком. Наконец откинули крышку, обитую жестью.
          — А ты перестраховщик! — хрипло засмеялся Колпак, указывая взглядом на пудовый замок.
          — Лучше перестраховаться, чем локти на киче грызть!
          Бугай опустил деревянную лестницу в люк.
          — Выползайте на свет божий, — крикнул он в темноту.
          Из погреба послышалось шуршание, тихие голоса. Заскрипела лестница и из люка показалась голова девчонки лет пятнадцати-семнадцати. Её глаза испуганно смотрели на тех, кто находился в сарае. Ей помогли выбраться и посадили на корточки к бревенчатой стене, на которой висели: ржавые двуручная пила, топор и хлам, предназначение которого ни о чем не говорил городскому жителю. Одиночество ее длилось недолго: вскоре рядом с ней в тех же позах оказались её подельницы.
          — Из нее всю инфу вытянули, — доложил бугай Колпаку и указал на девушку, которую вытащили первой. — Как узнала о чем базар, сразу раскололась в обмен на снисхождение.
          — Как тебя звать, милое дитя? — ехидно спросил Колпак.
          — Лиза, — дрожа от холода и страха, ответила та и добавила: — Я ни в чем не виновата, это все Нинка!
          Колпак посмотрел на ту, которую звали Нинкой. Она не выглядела испуганной, будто не понимала, что её ожидает. Поймав на себе взгляд старика, девушка попросила закурить. «Наглая или тупая?!» — подумал Колпак. Достал пачку, вытряхнул сигарету.
          — И огоньку!
          «Вот выдержка! — удивился старик. — Зоя Космодемьянская, да и только!» По сараю поплыл сладкий табачный дым. Колпак дождался, когда она докурит, подозвал к себе одного из парней и что-то шепнул ему на ухо. Тот без лишних вопросов сбегал к легковушке и вернулся с небольшой коробкой. Открыл её, профессионально вскрыл пару ампул и зарядил шприц.
          — Морфин, — пояснил он напуганным девушкам. — Кайфанете, будь здоров!
          Врал он или нет, догадаться не представлялось возможным. Парень подошел к Лизе, с силой наклонил ей голову и воткнул иглу в тонкую вену. Попал сразу, видимо, занимался этим регулярно или имел отношение к медицине. Лиза выпрямилась, глаза ее остекленели. Она закрыла их, села на земляной пол, усеянный соломой и мусором, и отключилась. Следом «медик» повторил трюк с остальными. Не прошло и минуты, как девушки повалились друг на друга. Колпак, соблюдая осторожность, выглянул из сарая.
          — Начинайте!
          Парни по очереди запихали обмякшие тела в металлические бочки и выкатили их во двор поближе к цементовозу. Бугай подсоединил к цистерне заляпанный раствором шланг. Глядя на работу подельников, Колпак почесал затылок. Какие мысли родились в его голове, ведомо было только ему. Он снова почесал мощный затылок, раздумывая о правильности выбранного решения.
          — Дерзкую, ту, что курить просила, вытряхните и привезите ко мне домой. Кто-нибудь из вас останется с ней до моего прихода, а я к цирюльнику заскочу: надо голову в порядок привезти да побриться.
          Парни без лишних вопросов вытряхнули из бочки Нину. Девушка кульком вывалилась на сентябрьскую землю, но в сознание не пришла. «Медик» поднял её на руки, поднес к легковушке и положил на заднее сидение. После чего повернулся к Колпаку.
          — Садитесь, Антон Павлович! Я вас к парикмахеру подброшу, а потом с ней вопрос решу. Эти и вдвоем справятся.
          Водитель цементовоза, выплюнул окурок и крикнул напарнику:
          — Сейчас насос врублю, крепче держи, а то придется наряды менять: цемент убойный, ни одна химчмчистка не отстирает. — Он засмеялся, протянул брезентовую кишку парню; залез в кабину, завел мотор. Шланг дернулся, струя строительной жижи быстро заполнила бочку. Со второй, загруженной человеческим телом, ёмкостью проделали ту же операцию. Оставшуюся без надобности бочку, забросили в сарай — вдруг шеф передумает?!
          — Прикройте их какими-нибудь тряпками. В избе, поди, что-нибудь осталось. Или закидайте хворостом, чтобы в глаза не бросались. Осторожность никогда не помешает: деревня вроде пустая, но, чем черт не шутит! — Колпак сунул руки в карманы, посмотрел на небо. — Принимай гостей, Господи! — Затем повернулся к парням. — Послезавтра, когда раствор схватится, подгоните грузовик, кран или, что там понадобится, загрузите эту байду и сбросите с моста. Топите ночью — меньше глаз!
          Колпак сел в машину, где его поджидали «медик» и оставленная в живых девчонка. «Свидетель… Убрать бы её не мешало, — не оставляла старика сомнительная мысль, — но расходы мне кто-то возместить должен? А уж каким путём, я определюсь!»
          Нина очнулась от головной боли, огляделась. Незнакомая квартира с тесненным золотым узором на обоях кровавого цвета не произвела на неё впечатления: мебель — рухлядь из прошлого века, шкафы с книгами, темные шторы… Один телевизор вызывал восхищение. Размером с полстены, он стоял на тумбе, как раз напротив дивана, на котором она лежала. С потолка свисала хрустальная люстра — маленькое подобие тех, что она видела в кино про буржуев. Нина пыталась вспомнить события минувшего дня, и каким образом её сюда занесло, но кроме убогой деревни, погреба и сарая память ничего не сохранила. Она присела, сдавила голову руками — та могла расколоться в любое мгновение. В таком положении ее и застал вошедший в комнату старик — то ли главарь вчерашней банды, то ли участник — разницы для Нины не имело.
          — Оклемалась, гляжу! — сказал он и подсел к ней на диван. Нина интуитивно отодвинулась. — Не бойся, не укушу. Есть, пить, курить хочешь? Хотя о чем это я?! — удивился своему предложению старик. — Давай начистоту: из-за тебя и твоих подруг я понес колоссальные убытки. Их надо вернуть, возместить, отработать — понимай, как хочешь. Подруги твои сейчас на небесах с богом чаи гоняют. Считай, я твой ангел-хранитель. Не то составила бы им веселую компанию. Поживешь у меня недели полторы-две, посмотрим на реакцию в городе, послушаем, что говорят о вашей пропаже. Предупреждаю: сглупишь, мигом отправишься вслед за подругами. Тебе выпал редкий шанс сохранить свою жизнь, воспользуйся им. Меня зови Антоном Павловичем или Колпаком. Можешь — просто — дедом.
          Нина хотела ответить дерзостью, но страшная новость парализовала волю, лишила уверенности.
          — Дайте таблетку от головы, — попросила она, — и сигарету.
          — Таблетка тебе не поможет. — Старик вышел из комнаты и вернулся со шприцем. — Не бойся, не подсядешь, я не позволю.
           Уже три дня Нина жила у деда, прислушивалась к разговорам на кухне, которые тот вел с молодыми парнями. Как ни странно, ненависти к Колпаку она не испытывала, скорее — интерес: что за фрукт, приютивший её и каким способом она сможет вернуть ему финансовые потери? Вскоре она получила ответы на мучившие её вопросы.
          — Помотаешься с моими парнями, особо не рисуйся, только наблюдай, набирайся опыта. Время покажет, на что ты способна. Повторяю еще раз: без глупостей.
          — Не бойся, старый, не подведу! — убедительно сказала она и добавила: — А ты мне поможешь в одном деле? Думаю, для тебя это не составит труда.
          Натаха Холмогорова неделю ждала дочерей и даже хотела подать заявление на розыск, но передумала: без них она чувствовала себя в безопасности. Соседям сказала, что девчонки уехали в Крым.      

                ЧАСТЬ III

                I      

           С родителями Степе повезло: у него их не было. Никто на него не кричал, не порол и не ставил в угол. И маму, и папу, и самого лучшего друга ему заменяла бабка. Еще полная сил она могла бы легко выскочить замуж, однако решила посвятить личную жизнь воспитанию внука, в котором не чаяла души и видела отражение дочери.
          — Как же ты на маму похож, Хомячок! — с нежностью говорила она и целовала Степу в глазки.
          Хомячок жмурился, вырывался из бабкиных рук и убегал в свою комнату. Любимыми игрушками малыша были плюшевый медведь и тряпичная обезьяна. Степа сажал их на кровать и говорил те слова, которые слышал от бабушки. Он вообще старался подражать ей во всем. Иногда он жалел, что родился не девочкой, но быстро забывал об этом и вспоминал лишь во дворе, когда цапался с мальчишками. После ссоры он забегал домой и делился с медведем и обезьяной своими обидами. Он искренне верил, что плюшевые друзья сочувствуют ему.
          — Не переживай, Хомячок, — успокаивала бабушка. — Вырастешь, и все обиды забудутся или покажутся смешными.
          Она разговаривала со Степой как со взрослым и это нравилось ему, придавало уверенности. Бабка не особо сюсюкалась с внуком, но для полноценного воспитания ей все же не хватало мужской твердости. Степу все больше тянуло к девочкам. С ними было проще и безопаснее. Никто не обзывался, не лез драться, не отнимал игрушки. Девочки лепили из песка куличи, нянчились с куклами и относились к Степе как к подруге. Мир, в котором жили дворовые мальчишки, отдалялся от Степы все дальше и дальше.
          Тихо и незаметно пролетело время. Школа встретила сироту в штыки. Одноклассники посмеивались над мальчиком с девчачьими повадками. При случае жестоко подшучивали над ним. Степа не отвечал грубостью на грубость, он как бы отходил в сторону, стараясь не замечать нападок. Дома он не жаловался; на вопросы о делах отвечал: «Все хорошо, бабуля!» Педагоги его нахваливали и ставили одноклассникам в пример, тем самым вызывая очередную волну насмешек.
          — Степанида, почему ты не заплела косы? — ехидничали пацаны и злорадно смеялись.
          Иногда они дрались между собой, дрались жестоко — до крови. Степа избегал потасовок и тайно радовался, что над ним только подшучивают, а не бьют. Со временем мальчишки потеряли к однокласснику интерес. Он стал неприкасаемым изгоем, которого никто не замечал. Это обстоятельство ничуть не удручало Степу. Ему было уютно в своей прозрачной скорлупе.
          В свободное время Степа помогал бабушке по дому. Та учила его шить на машинке, готовить и прочим необходимым в жизни навыкам. Если бы Степа родился девочкой, то из него бы вышла идеальная жена и хозяйка! У него и в движениях присутствовала женская пластика и мягкость. Надень на него парик и платье — и никто сроду бы не отличил парнишку от симпатичной, худощавой девушки.
          Степе повезло не только с родителями, но и со здоровьем: в армию его не взяли. Облегченно вздохнув, он пошел на курсы парикмахеров и выучился на мужского мастера. Осознанно или нет, но с некоторых пор его, словно женщину, потянуло к противоположному полу. Не в смысле — переспать, а в смысле заботы.
          Он знал о строении волос абсолютно все. Ежедневно оттачивая мастерство, Степа, как скульптор, отсекал лишнее. Придавая непослушной шевелюре нужную форму, он подчеркивал овал лица и мужественность клиента. К нему записывались заранее как к лучшему специалисту в городе. Степа этим очень гордился. Можно сказать, он нашел себя в жизни.
          Каким-то непостижимым образом в коллективе узнали детское прозвище Степы. Девушки-парикмахеры малость пошутили и совершенно забыли его имя. Отныне для всех он стал Хомячком, высоким худым Хомячком с огромными ясными глазами.

                II

          В огромное зеркало Колпак наблюдал как к нему, вихляя бедрами, приближался парикмахер.
          — Как всегда? — спросил тот и задыхаясь от спешки, замотал постоянного клиента в простыню.
          — Как всегда, Степа! — с долей сарказма ответил Колпак. — Когда бабские ужимки бросишь?
          Хомячок нисколько не смутился.
          — Что поделаешь, Антон Павлович? Антураж! Женский коллектив накладывает отпечаток — непроизвольно перенимаешь манеры. А вас это раздражает?
          — Не то чтобы раздражает, — Колпак поморщился. — Ты же знаешь, как я отношусь к «этим». В лагерях насмотрелся на «зверинец». Их там за людей не считают.
          — Давайте закроем тему. Я не из «этих», но не собираюсь ходить вразвалочку, как ваши «быки», и греметь пудовыми погремушками на шее. У меня свой стиль. Если не устраиваю, подыщите другого мастера! — нахохлился Степа.
          — Не ерепенься! И, вообще, хватит демагогию разводить. Времени в обрез, у меня дел — вагон и маленькая тележка! — оборвал Колпак никчемный спор.
          В руках Хомячка бабочкой запорхали ножницы. Орудовал он ими так ловко, что лысая, с остатками растительности, как у вождя мирового пролетариата, голова Колпака приобретала надлежащий вид, и омолаживала его, придавала более степенный вид. Степа по-бабьи сложил ладошки.
          — Бриться будем, или оставим французскую щетину?
          — Побрей, — сказал, словно отмахнулся Колпак.
          Хомячок распарил лицо ворчуна, взбил и нанес помазком густой слой мыльной пены. Степа любил работать с опаской. Ремесло брадобрея он отшлифовал до безупречности. Бритва из дамасской стали, которой Степа дорожил и никогда не оставлял в парикмахерской, привычно скользнула от виска к подбородку Колпака. Процедура бритья и ухода за кожей заняла около десяти минут.
          — Ну вот! Уши и нос на месте! — пошутил Хомячок, вытер салфеткой лезвие и убрал бритву. — Одеколоном брызнуть, Антон Павлович?
          — Не стоит. Я не красна девица, чтоб благоухать!
          Колпак рассчитался и направился к выходу. Непроизвольно он обернулся. Увиденная им картина вызвала двоякое чувство: было и смешно, и противно. Парикмахер запихивал купюру в несуществующий бюстгальтер. «Совсем спятил, паренек!» — скрипнул зубами Колпак.
          Нина моталась с парнями деда по спортзалам, по должникам, по косметическим салонам. Она так и осталась жить у Колпака, разбавляя его одинокую старость. О матери она до поры до времени не вспоминала. Да и что там было вспоминать? Полуголодное существование, похотливых мужиков, имевших её за копейки и постоянные ссоры, когда они с Валентиной «занялись делом». Сестра тоже не особо тормошила её память, даже не снилась. Была и была! Не стало — значит, так легли карты. Жизнь — сложная штука: трудно угадать, где найдешь, где потеряешь. Иногда, Нине, казалось, что Колпак её настоящий дед! Доходило до того, что она прижималась к нему кошкой и просила рассказать какую-нибудь историю. Старик не противился, гладил «приемыша» по голове и заводил бесконечные сказки на криминальную тему. Однако то, что она его должница, Антон Павлович не забывал.
           — Как деньги возвращать думаешь? Живешь за мой счет, одеваешься, развлекаешься, — говорил он спокойно, как бы между делом.
           — Надоела, дед? Выгнать хочешь? Забыла совсем: у тебя же сынок родной есть — он дороже, и тоже — на твоих закорках прижился. Есть у меня тема, но тогда я останусь под забором. Помнишь, я спрашивала тебя: сможешь ли ты помочь? — Нина выдержала паузу, глядя старику в глаза. — Мамаша у меня есть; та еще сука! В сарае осталась бочка. Как ты смотришь на то, чтобы пустить её в дело? Квартира освободится. С твоими-то связями легко переделаешь ее на меня. Разменяем, одна пойдет в счет погашения долга, в другой буду жить я. Не век же мне, действительно, твою внучку изображать. Выйду замуж, завяжу с криминалом…
          Договорить она не успела.
          — Не жалко маманю? Она же тебя растила, воспитывала! — Колпак почесал подбородок. — Впрочем, она твоя мама, не моя. Как решишь, так и сделаем. Только подумай хорошенько: стоит ли грех на душу взваливать?!
          Нина так и осталась у деда, но Холмогорова исчезла. Исчезла, не предупредив соседей. В это время в родном доме и появилась её похорошевшая дочь. Любопытным старухам на скамейке исчезновение матери она объяснила просто: «Уехала к Валентине в Севастополь, там у нее шашни по переписке завелись. Может, замуж выскачет за морячка. Не выскачет — вернется. Меня просила за хатой приглядеть». На этом интерес старух был исчерпан. Молодая хозяйка первым делом занялась ремонтом и, покончив с ним, прикупила недорогую, но довольно симпатичную мебель. Дома она почти не жила, объясняя, тем, что живет у деда — брата матери, о котором из соседей никто отродясь до той поры не слышал.
          Барахтаясь в делах, Колпак забыл о женоподобном цирюльнике и вспомнил о нем, когда плешивая шевелюра потребовали ухода.
          — Здравствуйте, Антон Павлович! — прощебетал Хомячок, прижав к груди кулачки. — Давно не заглядывали. Работа?
          — Работа, работа… — устало повторил слова цирюльника Колпак. — Все думаю, как из тебя мужика сделать. Может, в спортзал затащить? Потренируешься, нарастишь мускулатуру. Глядишь, бросишь кокетничать! Девку заведешь, детишки пойдут!
          Насчет девки и детишек Степа отмолчался, это была его больная тема, которую он без нужды не трогал. Бабка достала, а тут еще один советник отыскался. Степан пощелкал ножницами, бросил их на рабочий стол.
          — Предлагаете тягать железо и колотить несчастную грушу? — перешел он к основной теме.
          — Твою мать, я тебе куплю хула-хуп и разноцветные ленты! Будешь заниматься художественной гимнастикой. Устраивает? — еле сдерживал себя Колпак.
          — А как отнесутся к этому ваши ребята? Они не будут домогаться? — неудачно пошутил Степа.
          — Боже мой, кому ты нужен?
          Белоснежная простыня укутала Колпака, оставив одну голову. Хомячок, не прекращая разговор, приступил к работе.
          — Спорт — дело хорошее, но мои руки потеряют чувствительность. Да и к чему все это? У каждого свое призвание. Ваши ребята выбивают деньги, я навожу красоту. Знаете, Антон Павлович, — между прочим, похвастался Хомячок, — машину скоро куплю! Пропахну бензином и стану брутальнее. Тогда и девку заведу!
          — Никак разбогател?
          Колпак искоса взглянул на парикмахера. Невидимый тумблер сработал в его голове. Болтовня Хомячка неразборчивым эхом звучала где-то далеко. В мозгах Колпака зрел план по конфискации денежных средств путем аферы или вымогательства: «Нина! Надо задействовать Нину. Уж она-то с этим делом справится на отлично! Да и квартиру разменивать не придется».
          Антон Павлович из доверительных домашних бесед знал: Нина, в детстве играла в школьном театре. Могла часами стоять перед зеркалом и отрабатывать мимику. Хорошая память хранила сотни фраз, принадлежащих разным литературным героям. «Я стану великой актрисой!» — думала она до тех пор, пока судьба не свела ее с Колпаком. Хлебнувший лиха старик очаровал девчонку своим влиянием на окружающих. Харизма деда гипнотически воздействовала на девушку и подчиняла беспрекословно. Он методом изощренного шантажа втянул «школьную актрису» в криминальный бизнес, и та ни капли не жалела об этом. Шагая по скользкой дорожке, она испытывала ни с чем несравнимое удовольствие. Нина настолько привыкла к коктейлю из опасности и авантюры, что уже не представляла свою жизнь иначе. Тем более, что она и начала свою жизнь с проституции и кровопролития. Стоило на короткое время остаться без дела, как недостаток адреналина давал о себе знать — не хватало риска — наркотика, опьяняющего и поддерживающего жизненный тонус. Колпак натаскивал Нину, делясь советами и полностью доверяя ей. К тому же Нина нравилась ему, и иногда они просыпались в одной кровати. Дело до секса не доходило, но старику доставляло удовольствие просыпаться рядом с молодой, симпатичной «внучкой». Бесчисленные ищейки криминального авторитета днем и ночью вынюхивали, кого можно безнаказанно обобрать с помощью силы или обмана.

                III

          По дороге к дому Степа помог преодолеть лужу миниатюрной девушке. Поддерживая за руку, он вел ее по бордюру и украдкой рассматривал. Лицом она напоминала покойную мать на фотографии в альбоме. Степа даже подумал: именно так и выглядела при жизни покойная мать. Первое время случайные знакомые созванивались, потом стали встречаться.
          — Хомячок, уж не завел ли ты себе подругу? — интересовалась одряхлевшая бабка, шамкая сжеванными губами.
          — Что ты, бабуля! — странно улыбаясь, скрывал свою тайну Степа.
          Постепенно Нина вытеснила из его головы все второстепенные мысли. Она позволяла целовать себя, но не более того. Рядом с ней Степа впервые ощутил себя мужчиной и испытал желание более близкого знакомства.
          — Извини, я не могу ложиться в постель с человеком, которого знаю без году неделю, — отрезала Нина неудачно сделанное предложение.
          Степе ничего не оставалось, как ухаживать и всеми способами доказывать любовные чувства. Он водил подругу в кино, читал стихи и делал скромные, ни к чему не обязывающие подарки. Казалось, прелюдия будет вечной, но как-то Нина пригласила его к себе.
          В вечернем платье с ниткой жемчуга на шее она выглядела фантастически. Степа смотрел на Нину и не мог поверить, что из всех мужчин она выбрала его, простого парикмахера с женскими манерами. Полумрак в комнате усиливал таинство интима. На диване валялись маленькие, расшитые золотыми нитями подушки. Ваза с фруктами, два фужера и позеленевший медный подсвечник на журнальном столе намекали Хомячку на новые, доселе не испытанные ощущения.
          Шампанское пошатнуло рассудок Степы, не знавшего вкус спиртного. Потанцевав, влюбленная пара задула свечи. Нина сразу догадалась, что постельного опыта у Степы нет. Всю инициативу пришлось взять на себя. Осторожно, словно боясь вспугнуть редкую птицу, Нина делилась искусством любви с разомлевшим от вина и ласки ухажером. Лишенный невинности Хомячок пребывал на седьмом небе. Подруга гладила его по впалой груди, то и дело вздыхала и прижималась.
          — Тебе хорошо? — спросила она.
          — Я девственник, — смущаясь, признался Степа и уже более раскрепощено добавил: — Был!
          Он неумело целовал Нину. Та неожиданно прервала ласки, отстранилась, приподнялась на локте. На Степу в упор смотрели упругие груди с маленькими аккуратными сосками.
          — Ты не мог бы мне помочь? — спросила вдруг Нина.
          Хомячок, пребывая в эйфории, был готов на любой безрассудный поступок.
          — Какой разговор? Если в моих силах тебе помочь, то — конечно!
          — Понимаешь, мне нужно полмиллиона, срочно! Маме необходима операция. Она сейчас в больнице и счет идет на часы.
          Просьба ошарашила Степу, но отказать он не посмел. «Автомобиль подождет», — успокоил себя парикмахер и прижался к возлюбленной.

                IV

          Как-то у сменщицы захворал ребенок. Степу попросили подменить её и выйти на работу после обеда. Ни свет ни заря он вскочил с постели. Стараясь не шуметь, оделся.
          — Далеко ли собрался? Тебе же к обеду, — спросила разбуженная возней старуха.
          — Спи, бабуль! По делам надо.
          По дороге Хомячок забежал на колхозный рынок за розами — не терпелось удивить Нину внезапным визитом. Он представлял, как она обрадуется, бросится на шею и увлечет его в кровать. Хомячок поднялся на этаж, подошел к двери. Та к его удивлению оказалась незапертой. Парикмахер осторожно вошел и прислушался. В квартире он расслышал разговор Нины с каким-то мужчиной. Голос последнего был знаком Степе, но кому он принадлежит, парикмахер не мог. Споткнувшись о чужие ботинки, Степа влетел в комнату. Картина, представшая перед глазами, ввергла Хомячка в шок! Заметив растерянного ухажера, Нина с досадой спросила:
          — Дед, ты что, двери не запер?
          Колпак нехотя выполз из кровати, почесал расписанное татуировками тело.
          — Такие вот дела, мон ами! — сказал он резко побледневшему Степе.
          Увиденное сбило парикмахера с толку. Он и представить не мог, что Колпак и пальцем не трогал Нину. Все выглядело абсолютно иначе: получив нужную сумму, дед просто задержался у «внучки» и остаться на ночь. Никто не ждал влюбленного цирюльника. Однако он пришел, и его разбитое сердце увидело все, к чему не было готово. Обман и обида выжали из глаз Степан слезы. Мир стал омерзительным до неузнаваемости.
          — Хотелось бы поговорить, — как можно грубее сказал Степа.
          — О чем? — Колпак взял из рук парикмахера букет и швырнул его на постель. — Это тебе! — сказал он Нине. Игру надо довести до конца! Один черт разбитую чашку не склеишь, а если и склеишь, то звенеть она не будет — решил Антон Павлович.
          — Привыкай держать удар, малыш! — съязвила Нина. Ей было легко от мысли, что долги возвращены, и она больше никогда не увидит этого женоподобного парнишку, не вызывающего в ней никаких эмоций.
          Самый дорогой для Степы человек внезапно превратился в бесчувственную куклу.
          — Колпак, выпроводи его! — попросила Нина, не стесняясь, натягивая колготки.
          Хомячок не знал, как себя вести. Хотелось бежать куда глаза глядят, но что-то его удерживало.
          — Маму прооперировали? — выдавил он, с хрустом то сжимая, то разжимая кулаки.
          — Нет у меня никакой мамы!
          Закончив с колготками, Нина накинула халат. Колпак грубо подтолкнул Степу к выходу.
          — Ступай, базар окончен!
          — Так же нечестно! Ты мне должна…
          — Нет, ты глянь на этого нахала! — наиграно изображая негодование, обратилась к Колпаку Нина. — Я отдала ему самое дорогое, а он разговоры о деньгах заводит! — Она указала пальцем на дверь. — Вон отсюда!
          Степа повернулся к дверям, но Колпак схватил его за рукав и притянул к себе.
          — Может, за полмиллиона я тебя удовлетворю, а, Хомячок?! И будем в расчете!
          Душный, горячий туман окутал Степу; рассудок помутился и не поддавался контролю. Выхватив из кармана бритву, парикмахер чиркнул старика по горлу. Колпак удивленно вытаращил глаза, схватился за кадык и рухнул на колени. Пульсирующая струя крови рвалась сквозь пальцы, растеклась по полу. Нина в ужасе отпрянула, прикрыв ладонью рот.
          — Ты что? Это же шутка! Мы…
          Лезвие из дамасской стали повторило смертельный трюк. Хомячок вытер бритву о пальто в прихожей и покинул квартиру.