Хризантемы

Она шла всегда так: немного впереди, широкими военными шагами меряя асфальт и не оглядываясь. Ее серое тонкое пальто развевалось как комиссарская шинель. Он так и звал ее про себя и вслух: комиссар. Она не обижалась, а так снисходительно смотрела за его спину и кивала – да, пусть будет так. На что он усмехался:
- Значит, я буда звать тебя – мой комиссар.
На его иронию она отвечала свысока, показывая всем своим видом, что она снисходит к нему как снисходит к юноше взрослый человек, а точнее – зрелая женщина. 
- Тогда ты не сможешь поцеловать меня, ведь подчиненные не целуют своих командиров.
Звучало почти как приговор. Он не отвечал, так как уже знал, что это просто милая ложь – в июне на выпускном они танцевали, он робко прижимал ее, а она чуть подалась вперед и он ощутил ее теплое дыхание на его щеке. Потом ему неделю снились ее полуприкрытые глаза…
А сейчас он готов лечь на мокрый асфальт у ее ног, смотреть в низкое свинцовое небо... Ему не больно, даже если подошва ее сапога раздавит его – он будет лежать и не двигаться.
Чтобы как-то скрасить паузу он предлагал ей покурить – ведь все комиссары курят. Она кивала, затягивалась сигаретой и начинала громко кашлять. Он не смеялся – она могла пожать плечами и уйти. Он предложил зайти в кафе и поесть мороженого. Она его простила:
- Я – не Снежная королева. Лучше – кофе. 
Кафе было стекляшкой, иногда ее звали “шайбой”. Здесь с любой точки был виден парк, кислые старушки, торгующие хризантемами, и старперы с шахматными досками. Когда они проходили мимо, и те, и другие оглядывались – вспоминали молодость, фронтовую любовь? Она не обращала на них внимания, почти чеканя шаг, причем звук ее каблуков был громок и четок как барабанная дробь. Но у него даже не похолодело между лопаток – расстрел так расстрел. Вдруг перед ними выросла одна из этих старушенций и завопила:
- Купите цветы для девушки, она стоит того!
Дура! Oна стоит больше, чем все хризантемы мира, особенно сейчас, когда развеваются полы ее пальто защитного цвета, оголяя розовые колени, а глаза сузились будто смотрят в прорезь прицела.
Не раздумывая, он достал трешку, сунул ее в жадную ладонь и подхватил белое пахнущее горечью облако. Хорошо, что летом он смог подработать на разгрузке вагонов на товарной.
Что хотелось ей, он узнал через секунду. Как насчет рюмки коньяка? Она согласилась и пила спокойно, не морщась. Так комиссары цедили неразбавленный спирт...
После второй он почувствовал прилив храбрости и спросил, не поехать ли к нему или к ней. Она кивнула – поедем и поскорей, слишком многие оглядывают и словно раздевают. Ему не хотелось, чтобы эти слова относились к нему, и он стал разглядывать старика на лавочке. Она засмеялась так громко и неожиданно, что все повернулись в их сторону...
Сначала он споткнулся на ступеньках, потом – возле автоматов с газировкой. Ноги спешили и путались в своих шагах. Стоп – кружится голова. Она повернулась и перехватила его руку. Он подумал, что ему сейчас и вправду нужен командир.
В боковой аллее они остановились, она схватила его за плечи и прижала свои холодные узкие губы к его теплым и мягким. Сколько это длилось, трудно сказать, но ехать куда-то ему расхотелось. Ей – тоже.
- Зачем что-то еще, когда и так все ясно, – вдруг сказала она.
Он согласился.
- Тогда пойдем посмотрим на фонтан, завтра его отключат.
Она оценила его солдатскую шутку и сказала:
- Tы – неисправимый идиот.
- Почему?
- Так с девочками шутят только идиоты.
- А не с девочками? – вдруг осмелел он.
Она ущипнула его за щеку, воткнула в ее мягкую ткань острый ноготь мизинца и сказала:
- Я всегда думала, что ты – мужик, а не тряпка.
Потирая щеку, он пробурчал:
 - Зависит от обстоятельств.
- Мне не нужны обстоятельства, – ответила она и потребовала сигарету. 
Пока она затягивалась и уже ловко по-командирски пускала дым длинной струей, он словно ничего не случилось нюхал хризантемы – они пахли кладбищем. Можно и застрелиться, это лучше, чем посадить ее в такси и отправиться в общагу – распить с мужиками бутылку, потом завалить к педагогиням. Нет, там пахнет парикмахерской. Вот если бы пахло моргом, тогда можно и поехать...
В вечерних сумерках вспыхнул последний раз красный огонек, что, прочертив дугу над аллей, зашипел в луже и погас. Небо прояснилось, и было усыпано красными и белыми звездами. Она посмотрела на хризантемы и вдруг сказала:
- Простишь?
Если бы она сказала “пошли”, он бы ответил, что ему некогда, пора умирать и попрощался – хрен с этими комиссарами в шинелях и без. Но сейчас он почувствовал, что его запал куда-то испарился. Если бы он был религиозен, то упал бы на колени и запел “Аве Мария!” Господи, эти остывшие ладони, тонкие как лепестки вот этих хризантем! Как там – о ты, последняя любовь! 
- Дурак ты, все-таки, Петенька. Это написал старик, уже стоявший одной ногой в могиле. И там не последняя любовь, а поздняя...

Они лежали на узком диване и смотрели в потолок, что был неразличим, исчез как осеннее небо. Он сжимал ее бессильную ладонь, она – прижималась плечом. Дрема укутывала их еще теплые и почти не чувствующие себя тела.
Приподнявшись, он наколонился над ней, но вместо того, чтобы коснуться ее темных как запекшаяся кровь губ, он заглянул в ее бледное лицо, в широко раскрытые фосфорические глаза. Да, ей было это нужно, но явно непросто, а с мучительными метаниями, сомнениями и желанием ничего не доводить до конца. Чтобы почти, а потом – уйти. Она не любит его, и сейчас она просто в этом удостоверилась.  А он?
 
Тогда пошел последний мартовский снег, засыпал уже почерневший двор, одел в саваны темные ели. Ты, мой командир, заболела и в школу не пришла. Мы готовились к экзаменам по физике,  ставили опыты с электричеством. Физичка крутила какое-то колесо, но молния между двумя шарами не проскакивала.
- Алябьев, помоги, – позвала она.
У меня получилось сразу – белые и голубые всполохи метались по воздуху, раздавался треск, пахло весенним утром. Мне вдруг захотелось подставить свою руку под эти шары, захотелось до боли в затылке. Даже дыхание перехватило.
- Что будет, если...
- Алябьев, – испуганно прервала Анна Михайловна, – тебе хочется умереть?  Тогда – не сейчас и лучше не здесь.
Умереть? Я тогда подумал, что если пойти с тобой рядом в атаку и вместе упасть на заснеженном поле, сраженным сверкнувшей на солнце саблей...
 
Она приоткрыла уже сонные глаза, отодвинулась на край, так что ее плечо не касалось его, и насмешливо проборматала:
 -  Умереть на снегу...  Красиво, но ужасно холодно и одиноко. И не называй меня “мой комиссар”. Не надо сражений и атак, мы – взрослые люди...

Ее дыхание почти не было слышно, тело совсем не чувствовало ее тепла.  Он повернулся и посмотрел на лежавшие на подоконнике хризантемы...
Она крепко спала, когда он тихо поднялся, оделся и вышел в коридор. Здесь он постоял с минуту, прислушиваясь к глухой пустоте комнаты, и нажал ручку двери.

Двор был засыпан последними октябрьскими листьями, мелкая снежная крупа сыпала откуда-то сверху, шелестела по асфальту. Оставляя на нем едва заметные следы, он пересек двор и остановился на углу. Его взгляд устало скользнул по пустым и темным окнам дома и задержался на крайнем справа, где находилась спальня. Проезжавший троллейбус щелкнул электрическим разрядом и он почувствовал, как ледяной колкий воздух касается его груди и стальным клинком входит между третьим и четвертым ребром слева.