Поролон

П О Р О Л О Н
Стены окружали ее. Куда ни глянь - с потолка свисает оторванный кусок штукатурки, в углах - липкая паутина, газеты, развешенные по стенам, изодраны в клочья. Глаза полузакрыты, пространство - словно в пелене небытия. По окну ползет большая муха, свет не проникает сквозь ее хрупкое тельце с хитиновыми крылышками, он останавливается там, на ней; по подоконнику туда-сюда бродит маленькая тень.
Сознание расплывается, когда она снова приходит в себя; свешивает свою хрупкую головку с края дивана, и ей чудится, что там, внизу, обрыв, ее начинает подташнивать, ковер на полу - бездна ее сознания. Она снова закрывает глаза, так проще, только повсюду бродят разноцветные круги, вращаются в безумном хороводе, двигаются, пляшут, ей отчего-то это кажется смешным. Из недр ее уничтоженных легких раздается хрип, за ним следует едва слышный смешок, который нарастает, нарастает, переходит в неудержимый хохот. Звук отлетает от стен и вновь резонирует в ее измученных ушах, она закрывает их ладонями, крепко сжимает, но его уже не остановить - он не снаружи, он внутри ее головы, кружится, кружится, как круги перед глазами.
Он лежит в соседней комнате. За все четыре часа не проронил ни звука, только подушка иногда шуршит под его тяжелой косматой головой. Наверное, слишком большая доза ослепила его, он хочет что-то увидеть, пусть даже от этого его начнет воротить, но белая пелена вокруг, стекает вниз, по носу, губам, кадыку, скатывается по еле вздымающейся груди, сползает вниз по сгибу локтя, как раз там, где эти маленькие, едва приметные красные дырочки от уколов, затекает во все еще пульсирующие вены, налитые багряной кровью; пелена, пелена обволакивает, не давая сделать ни единого вдоха и выдоха.
Оно течет по венам, застревает в легких, сердце, желудке, душе. Оседает в кишечнике.
Ты у него в заложниках. Смотришь на эти таблеточки и пригоршни порошка, а они точно так же смотрят на тебя, только не моргают, пристально так смотрят, возьми нас, положи под язык или за щеку, не важно. Имеем значение только мы. Не ты, не он, не они. Мы.
***
Она стоит на кухне, около раковины. Ее снова тошнит, кажется, что сейчас все нутро окончательно вывернет наизнанку. Она все еще понимает это черным, иссохшим пустяком, ранее именовавшимся мозгом. Она чувствует все это окровавленным, небьющимся пустяком, ранее именовавшимся сердцем. Пальцы посинели, ногти окончательно отслоились уже неделю назад, два дня бьет сильный, нестерпимый кашель, от которого на глазах выступают прозрачные соленые слезы. Единственное, что она теперь может делать. Плакать.
Он сидит на полу, съежился, волосы растрепаны, глаза ввалились, из носа стекает тоненькая струйка крови, которую он даже не собирается зажимать. Он уже привык. Единственное, что он теперь может делать. Истекать кровью.
Когда-то они мечтали уехать к морю, наверное, куда-то в Сан-Фран или Эл-Эй. Может быть, рванули бы на восток, в Эн-Ай. Но только бы не здесь, в этом старом деревянном домишке на отшибе. Пол прогнил, потолок провалился, крыша течет, электричества нет.
Ничего не осталось. Только пустота, пустота, которую нечем заполнить, кроме как веществом, "расширяющим" зыбкое сознание. Вот и все закончилось. Ничто - и есть подлинный конец.
Она склонилась над раковиной и снова заплакала, но уже не от кашля. Она просто, без усилия, выдернула из своей головы клок сухих, обесцвеченных волос.
***
Ее лицо ничего не выражало, когда последняя копна упала на пол, когда она подошла к разбитому зеркалу и когда она увидела свою лысую голову, искаженную трещиной, проходящий прямо через весь ее лоб. Он стоял сзади, когда она упала на пол и начала содрогаться в конвульсиях. Глаза закатились, изо рта пошла густая белая пена.
Неверно говорить: "Ничего не существует." Правильно говорить: "Существует Ничто."
***
Он сидел в ее чистой палате, вцепившись холодными пальцами в кожаный диванчик, из которого клочьями торчали желтые куски поролона. А она лежала прямо перед ним, на белых простынях, такая же белая; нос ввалился, волос нет, глаза плотно зажмурены, словно бы ее ослепил яркий свет.
Его начинает трясти. Доза.
Солнце льется в окно, падает на занавески, по стеклу ползет черная муха. Она жужжит и бьется, ползает по подоконнику. Черное на белом.
Провод вылетает из розетки. Экран с зеленой линией ее пульса темнеет . Писк прибора замедляется и прекращается. Жизнь прекращается. Дверь палаты заперта на засов.
Он смотрит в окно. Ничего не видит, кроме собственных рук, приставленных к запотевшему стеклу. Слепота не прошла до конца. Он синими ладонями нащупывает пластиковую ручку. Воздух, воздух, он так ему сейчас нужен.
Мысли только об этом. Все вращается и падает, падает в Никуда, в Ничто.
Холод пронизывает с головы до ног. Воздух. Воздух. В дверь нещадно ломятся и стучат, в коридоре слышатся то приглушенный голос, то яростные крики.
Воздух свеж и чист, где-то вдалеке раздается гудок машины. Как яростные гудки болельщиков на футбольном матче в Арканзасе. Они стояли на трибуне, на самой верхушке, смеялись и давились горячими хот-догами. Они воображали себя комментаторами этого матча: "Джонсон дает пас, Макмерфи бежит, бежит..." Теперь только этот проклятый голос, шепот в голове, от которого невозможно избавиться...
Полпинты эфира в маленьком коричневом пузырьке на полочке, на кухне, у него дома. Выхода больше нет.
Она всегда мечтала, чтобы ее похоронили в пышном свадебном платье.
Шаг.
Не было ничего. Было ничто.