Двойное детство

Мое с братом детство состояло из двух частей. Жизнь в Марьинке и жизнь в Буденновске.  Буденновск  - это город, в котором родились я и мой брат, моя мама, моя бабушка и дед. Город моего детства, улица моего детства, дом моего детства.  Последний раз я был там так давно, что мои воспоминания о нем перемешаны с фантазиями и фрагментами сновидений.

Марьинка  - это село, там и сейчас живут мои родители, которых я часто навещаю. Поэтому она в моем сознании залита ярким светом повседневности. Это мир моего бодрствования, который даже когда снится, снится отчетливо,  по-деловому. Родители из Буденновска когда-то переехали в Марьинку, потому что там была перспективная работа. Но каждое лето мы с братом после окончания учебного года отправлялись на каникулы в Буденновск.
 
Из рук мамы мы попадали в руки бабушки. Мама и бабушка свою роль в нашем воспитании видели совершенно по-разному. Мы любили нашу маму, но тянулись  к бабушке. Пусть Марьинка была селом, а Буденновск  городом, для нас  с братом надписи на этикетках не соответствовали содержимому. В Марьинке была школа, дисциплина, борьба с дисциплиной, строгая мама, ссоры с мамой, трудная мамина работа, мамина усталость. Марьинка была для нас городом  и только казалась  селом, расположенным в красивой долине реки, среди полей с древними курганами,  выгонами и лесными полосами. Ничего этого словно не существовало для нас с братом. Дом наш был городским.  Удобства в доме были городскими, что являлось большой редкостью для Марьинки. А вот Буденновск играл для нас роль деревни. Там была одноэтажная застройка, туалет во дворе, огород, большая компания босоногих пацанов и девчонок, которые по вечерам до краев наполняли улицу своими голосами и переворачивали  вверх дном своими играми.
 
В Буденновске мы проводили почти все лето. Родители, пользуясь свободой от нас, ездили в санаторий  или за границу.  Наши родители были современные. Такие, что я порой стеснялся  того, какие они современные, и не любил с ними никуда ходить и ездить.
 
Основным занятием и развлечением было чтение. Я не знаю, где предавались постыдному пороку чтения другие мальчики,  для меня это была горячая летняя крыша пыльного южного городка. Нагретая железная крыша в тени тутовины. Под шелест ее листьев были проглочены  «Звезда КЭЦ», «Затерянный мир», «Капитан Немо». У нашей соседки Ленки Джокленко  мама  была библиотекарем, и книг  было без счета. Заканчивалась одна, за ней сразу начиналась другая, наслаиваясь на первую. А огромный мир, с его высоким голубым летним небом  терпеливо ждал, склонившись над читающим. Ждал, когда можно будет навалить на него свои некнижные, лишенные романтики, скучные взрослые проблемы.
 
Кроме крыши было много других магических мест. Когда дом был все-таки продан после смерти деда, и бабушка переехала в Марьинку, я побывал в Буденновске и прошел по улице Дзержинского (Держинской, как говорила бабушка), нашел этот дом и удивился тому, какой он стал маленький. А раньше это был целый мир. Там было все. Там была наша комната, прохладная в любую жару, так как дом был саманный. Была старая ванна в огороде, в которой вода нагревалась на солнце и заменяла нам с братом море и реку, и по милости которой мы умели плавать только в теории.  Был закуток между кроличьими клетками, соседской хатой, и штабелем старых шпал, которые в большом количестве запас мой дед  в годы, когда работал путевым обходчиком. Сюда можно было попасть только через незаметную щель со стороны огорода. Здесь я прятался с книгой до того, как открыл для себя крышу.  Была огромная песочница, не такая, как у всех, а высокая, около метра высотой. В ней можно было создавать горы, равнины, строить дороги, города и рыть особенно глубокие шахты, пока хватало руки и затем черпака из консервной банки, и все равно до земли не доставал никто. Было  много предметов, которыми давно перестали пользоваться, и они наслаждались заслуженным отдыхом. Например, трофейный немецкий мотоцикл, который давно не ездил. Он, покрытый пылью, мирно стоял у стены винницы, а на нем навсегда обосновались  старые сумки с ржавыми гвоздями и гайками. Никому в голову не приходило сдать его металлолом. Дед точно не был способен на такое предательство.

Были места, в которые  и хотелось попасть, и было страшно оказаться. Такие,  как подвал, чердак. Эти места  не принадлежали современности.  Там были настоящая чердачная пыль и настоящая подвальная сырость, ничем не хуже  тех, которые можно найти на чердаках и в подземельях средневекового замка, -  вечные ценности.  Вдыхая их запах я думал, что вдыхаю запах истории, запах тысячелетий.
 
Везде можно было проникнуть, все можно было облазить, у бабушки и мысли не было нам это запрещать. Она не видела опасности ни в одном из наших занятий. Например, в рогатке, стреляющий алюминиевыми шпульками,  которыми мы с братом довольно опасно ранили друг друга. Об одном она нас только очень просила: не брать ничего от чужих людей. Даже если сами предлагают. Для  нее, сироты, все детство попрекаемой  лишним куском, это был самый большой страх  и самое большое зло на свете.  Вечерами мы с ней смотрели фильмы.  Кондовые многосерийные фильмы  о мирах, которые не имели никакого сходства с миром, окружавшем нас, и которые  были настолько хрупкими, что за них все время нужно было бороться, отдавая жизнь. Это и делали их герои, поочередно сменяя друг друга, как игроки футбольной команды. Мир, в котором жили мы, был надежен и вечен.

Еще одним развлечением были походы в город. Это означало  за двадцать минут переместиться в другой мир. Туда звала нас мелочь в карманах, которую выпрашивали у бабушки  или выручали за сданные бутылки в ближайшем продуктовом. Двадцать копеек – уже можно было идти.  Несколько выстрелов в тире, бокал кваса, марки в киоске « Союзпечать». И впечатления, впечатления, впечатления… Мы шли через парк по диагонали, затем следовали автовокзал, кулинария, рынок, стадион, площадь, аллея.  Всегда один и тот же маршрут.  Один и тот же набор удовольствий, из которых главным была возможность поглазеть, не опасаясь нарваться на нравоучение,  на обычные уличные сценки, как магнитом притягивавшие невоспитанное детское внимание. Помню бородатого, краснолицего цыгана-кузнеца, который сидел на рынке у обшарпанной стены,  словно факир на грязной подстилке, а перед ним, как змеи, тянулись к ногам прохожих собачьи цепи. Рядом частоколом прислонялись к стене тяпки, грабли, косы и другие творения его огромных рук, которые покоились на его поджатых коленях. Когда я начал курить, появилось еще одно развлечение, которое заключалось в том, чтобы выбрать в уличной толпе, полагаясь на свою незрелую интуицию,  нежадного мужчину с сигаретой или папиросой  и спросить у него закурить. Лучше с папиросой, потому что сигареты были в два раза дороже,  и те, кто их курил, были не столь щедры, хотя встречались исключения. Навык, который потом пригодился в армии.
 
Друзья и подруги на улице куда-то незаметно исчезали. Некоторые взрослели раньше, чем я. Например,  Ленка Джокленко,  которая превратилась в девушку,  и если играла на улице, то только в бадминтон со своим женихом. Некоторые разъехались, вроде меня. Долгое время просуществовал друг Колька по фамилии  Маевский, но мы с ним перестали играть,  когда разошлись в интересах. Все мысли Кольки были о больших грузовиках, потому что шофером на них был его отец, и возле Колькиного двора происходила их стремительная  эволюция, начавшаяся со старого ЗИЛа, похожего на доброго крокодила, и закончившаяся огромным равнодушным КамАЗом. Когда Колькин отец уезжал с обеда,  Колька каждый раз рвался за руль, и отец доверял ему управление своим очередным чудовищем от двора до ближайшего перекрестка. Над рулем едва выступала Колькина макушка, хотя он сидел у отца на коленях и, несмотря на то, что не дотягивался до педалей, вовсю задирал перед нами нос. Мы  все, конечно, люто ему завидовали. А еще завидовали его  игрушкам, среди которых были такие огромные грузовики, что можно было катать в них друг друга, и чуть ли не одна на весь город легковая машина с педалями, на которой Колька никому ни разу не дал покататься.  Разочаровавшись в Кольке  как в друге, я все же любил  издалека наблюдать за машинами Колькиного отца, как за исполинскими живыми существами. И все глубже уходил в чтение, которому не мешали даже мои хулиганские похождения.
 
Лето всегда заканчивалось внезапно, как некстати заканчивается интересная книга.  Нужно выбирать себе другую, и не хочется,  боишься, что такой интересной книги у тебя уже не будет, и все последующие книги будут ее бледной тенью. Тогда я еще не знал, что понравившиеся книги можно читать повторно, и поневоле глядел вперед. Так подкрадывался новый учебный год, с необходимостью выходить из обжитого тобой уголка, где  предметы не смели тебе перечить,  и согласовывать свои поступки и желания с поступками и желаниям  других людей, зачастую злых, скучных и неинтересных. Свыкаться с удлиняющимся год от года списком своих обязанностей перед обществом, перед мамой. С нерушимым постоянством попадать в неловкие и смешные ситуации  и учиться давать отпор своим лучшим друзьям.
 
Но, благодаря множеству отвлечений, ностальгия по Буденновску отходила на второй план. Время словно садилось на поезд, который быстро проносился сквозь осень, зиму и весну. И я, повзрослевший, снова попадал во власть лета. И жесткий мир в очередной раз уступал очередь мягкому.