Теорема Пуанкаре. Часть третья, гл. 1, 2, 3

Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая часть см. http://www.proza.ru/2019/06/04/1070


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

1

               Мужчина лет тридцати в вылинявшей гимнастерке со споротыми погонами сидел на замшелом валуне, закатав до колен брюки, и с наслаждением шевелил в прозрачной воде пальцами босых ног. Сапоги и не самые свежие портянки лежали на берегу рядом с трофейным велосипедом. Июнь был жарким, лесная речушка обмелела, по камням её вполне можно было перейти вброд, хотя чуть впереди виднелся бревенчатый мост. От деревьев, обступивших с двух сторон едва слышно журчащий поток, падала тень. Вода медленно текла по каменистому руслу и то золотилась на солнце, то темнела благородной патиной, изменяя оттенки от густого зелёного до голубовато-серого. Из тени на солнце и обратно перелетали большие стрекозы.
               Мужчина с любопытством разглядывал зелёные туловища, прозрачные, с прожилками крылья, машинально оценивая замысловатые виражи, которые вытворяли стрекозы в воздухе, словно асы-летчики соревновались друг с другом. Мелькнула мысль: последний раз он видел стрекоз мальчишкой, в деревне у бабушки, а потом… Наверное, некогда было, не замечал.
               Из-за кустов вышел парнишка с удочкой, приветливо улыбнулся:
               – Добры дзень (добрый день – бел.).
               – Здорово, коли не шутишь. Как улов?
               – Мелочь, коту павячэраць*, – пристроил в тени ведерко, прикрытое осокой, сел рядом.
               Бывший военный явно обрадовался, что его одиночество закончилось.  По загорелому худощавому лицу с яркими голубыми глазами пробежала улыбка, на впалых щеках появились глубокие ямочки:
               – Слушай, ты же местный?  Почему все называют это место млынок, да млынок, а никакой мельницы и в помине нету?
               – Говорят, давно когда-то стояла. С тех пор столько войн прошумело: немцы, поляки, тыя советы, гэтыя – хиба что ничейное сохранится?  Да и река обмелела, сами бачыце.
               Парнишка старался говорить по-русски, изредка вставляя белорусские слова, но звонкие «т», «д», «ц», растянутость и мягкая напевность гласных выдавали родной язык.
               – Познакомимся, – мужчина застегнул воротничок гимнастерки, протянул руку, – Андрей Уточкин.
               – Станислав Базилевич, – паренек застенчиво улыбнулся. – Я вас помню: вы Стёпке помогали движок чинить.
               – Ну, технику авиационной эскадрильи положено в моторах разбираться, – усмехнулся Андрей. – Что сегодня за праздник? Видел, молодежь суетится, сговаривается…
               – Не знаете? – Стась даже рот открыл от удивления. – Купалье же… 
               Догадавшись, что собеседник не понимает, вдохновенно продолжил:
               – В купальскую ночь ведьмы и колдуны на землю выходят. Коли рассердишь их, могут забрать молоко у коровы или посевы повредить. Русалки в озерах купаются (видите, стрекозы мерцают – говорят, это души русалок ночь ждут), деревья переходят с места на место, чтобы запутать того, кто ночью в лес пойдет, а животные разговаривают друг с другом. Ещё если в купальскую ночь найдешь цветущий папоротник, станешь понимать язык зверей и растений, и любой клад, самый потайной – твой будет.
               – Ты этот цветок папоротника когда-нибудь встречал в лесу?
               – Да сказки, – махнул рукой Стась. – Все знают: не цветёт папоротник. Просто девчата парней дразнят, мол, побоятся те в лес такой ночью идти, а гурьбой-то веселее… Песни поют, косы расплетают… Глядишь, и отстанет парочка: то ли папоротник нашли, то ли ещё что…
               Андрей понимающе рассмеялся, мальчик, откинувшись на спину, заливисто подхватил его смех.

               – Стась, помоги мне, – старший собеседник чуть смутился. – У вас тут, как погляжу, полдеревни Базилевичей. Ты Марысю Базилевич знаешь? Что-то она никуда не ходит, а мне уж так хочется с ней встретиться. Попроси её сегодня вечером на опушку прийти, ждут, мол скажи…
               – Сказать-то скажу, только вы, дядька, не забидьте её. Сестра она мне сродная. А не ходит на гулянки – так ведь прихрамывает, да и не девчонка всё же…
               – Не бойся, не забижу, – согласно кивнул Андрей.
               – А я тогда скажу Марысе, чтобы гармошку с собой взяла. Её-то мне дарили, да я к музыке бестолковый, а у Марыси в руках – поёт гармошка, заслушаетесь…


               Разгуливающих по лесу деревьев той купальской ночью Андрей с Марысей не встретили, с папоротником тоже не сложилось, зато на рассвете, в полном соответствии с легендой, увидели, как над речкой «играло» солнце: тонкие прозрачные облака дробили солнечный ореол на бессчетное количество разноцветных мерцающих кругов.


* – поужинать


2


               Лейтенант Костров, дослужившийся в конце войны до капитана, провёл ночь без сна.  Два года прошло как отпраздновали Победу, а по-прежнему десятками гибли милиционеры, военнослужащие, крестьяне, сочувствующие советской власти. Их убивали жестоко, с семьями, маленькими детьми… Власть отвечала ударами на удар: целыми деревнями жителей, заподозренных в укрывательстве бандитов, депортировали в Сибирь. Без вины виноватые отвечали белорусские крестьяне за чужие амбиции, ошибки и преступления.
               Костров вздохнул. В глубине души он понимал: как не спрятать того, кто ночью пришёл с оружием в твой дом и угрожает застрелить, хорошо если корову или кабана, хотя и те кормильцы, а если жену или ребёнка… Но войны без жертв не бывает. Ещё в сорок четвёртом сказал Кострову командир одной такой банды: «Мы враги…»
               В купальскую ночь ребятишки опять обнаружили останки двух погибших. К счастью («Надо же, к счастью», – капитан печально усмехнулся своим мыслям), убитые были советскими парашютистами, и, судя по всему, погибли давно, ещё зимой сорок второго.

               «Но расследовать всё-таки надо. И похоронить по-людски, с почестями… Может, сходить в ближайшую деревню, к пану ксёндзу, вдруг что-то слышал или знает…»
               Идти не хотелось: жена сердилась, что почти не бывает дома, годовалая дочка в лицо папку не узнает, да разве он виноват – работа такая… невесёлая.

               При мысли о жене Кострову каждый раз хотелось улыбаться. Маленького роста, полненькая дивчина с зелёными глазами перед войной закончила медучилище в Гродно, а в разросшемся партизанском отряде не хватало женских рук – ухаживать за ранеными.  Зимой сорок третьего Алексей ночью постучал в её хату. Лида, ни слова не сказав, надела овчинную шубу, в тряпичную сумку сложила бинты, вату, кусок хлеба с салом и пошла за ним.  В этой шубе до пят спала в землянке с ранеными; закрепив на поясе болтающиеся полы шубы, по болотам пряталась, когда немцы облаву на партизан устроили. И сейчас шубу хранит, смеётся: «Мне она свадебный наряд заменила».
               Капитан согнал с лица улыбку, потер ладонью лоб: после ранения в самый неподходящий момент начинала болеть голова. Хотел сосредоточиться на предстоящем разговоре, но почему-то упорно возвращался мыслями то в холодную зиму сорок первого-сорок второго, то в май сорок четвертого…

***

               …Едва заметная лесная тропинка обрывалась у склона поросшего мелколесьем оврага. Когда-то на дне его бил источник, студёная родниковая вода казалась детворе слаще вожделенных кусочков рафинада. Но примыкающий к ложбине хутор давно заброшен: старики умерли, единственный сын ещё в тридцатых годах перебрался с семьей в Варшаву. Дно оврага заболотилось, и неухоженный родник чуть струился, с трудом пробиваясь сквозь зелёную ряску тины. Только местные жители ещё помнили, как ворчливо бурлил он здесь прежде, радуя душу…

               Партизанский отряд Кострова контролировал часть Пущи до этой ложбины. Дальше, на хуторах и в сёлах за ложбиной, хозяйничал отряд Армии Крайовой. Охотников в отрядах хватало, но за хлебом, солью, даже одеждой, которая в лесу изнашивается быстро, приходилось обращаться к жителям ближайших деревень. Днём на подворье хозяйничали немецкие сборщики, ночью – аковцы (так называли солдат Армии Крайовы местные жители), а ранним утром приходили партизаны и забирали последние припрятанные крохи. Там, где аковцы считали себя единственной законной властью, не обходилось без перестрелки с партизанами. Ни хлеба с салом, ни самогона (как воевать без него?) на всех не хватало. Чем ближе подходила линия фронта, тем сильнее активизировались соседи.  Появились листовки с портретами Рузвельта и Черчилля: дескать, они подписали договор со Сталиным, что советские войска остановятся на линии польско-советской границы 1939 года. Партизаны посмеивались: «Размечтались»… В середине мая сорок четвертого аковцы начали наступление на партизанскую зону. Приближающуюся Советскую Армию должны были встретить «законные» хозяева «всходних кресов»*. Когда потери от столкновения с аковцами стали ежедневными, Костров через сельчан попросил о встрече с командиром отряда соседей: не хотелось воевать на два фронта, теряя людей.

               …Присланная в качестве проводника семнадцатилетняя Зоська легко нырнула в утренний туман лощины, а лейтенант Костров с Устинычем, не слишком доверяя аковцам, задержались, высматривая возможную засаду. Первые лучи майского утра окрасили туман над оврагом в нежно-палевый цвет, отчего крупная коренастая Зоська, появившаяся на противоположном склоне, показалась прозрачной и невесомой.
               Устиныч разгладил заскорузлым пальцем усы:
               – Хороша девка, – подтолкнул Кострова локтем, – эх, лейтенант, не будь войны, тебе с такой бы да в стог, а не на свидание с этими...
               Алексей промолчал: даже себе он ещё не признавался, как сильно тянет его к Лиде.

               Когда парламентарии перебрались через овраг, Зоська уже шлёпала босиком по проселку, размахивая тряпичной самодельной сумкой и поднимая столбы пыли. Вскоре дорога вильнула в сторону, за поворотом показалась небольшая одноэтажная усадьба, перед входом – шлагбаум, охраняемый эсэсовцем. Костров с Устинычем одновременно вскинули автоматы, но девушка, спиной почувствовав опасность, обернулась:
               – Нет, панове, нет, то наш человек, переодетый…

               В старой усадьбе на стене в большой рамке – фотографии нескольких поколений семьи. Суровый улан в конфедератке и женщина в вышитой рубахе, разноцветной полосатой юбке до щиколоток напряженно смотрят в объектив; мужчина в серой военной куртке без знаков различия и круглой фуражке «мацеювке» стоит за спиной сидящей на стуле девушки с венком на голове, юноша в студенческом мундире…
               – О чем будем договариваться, товарищ комиссар? – военный, высматривающий кого-то у окна, иронично выделил последние два слова и повернулся к вошедшим. Запах хорошего одеколона, отлично сидящая офицерская форма, холодные прищуренные глаза – точно такие, как у мужчин на фотографиях…
               Костров попытался предъявить полномочия от штаба партизанского движения, но собеседник лениво махнул рукой:
               – Оставь себе эти погремушки. Можно подумать, я не знаю, кто в сорок первом забрал мои схроны, да, видать, не сильно тебе помогло это, – скептически оглядел выгоревшую, вылинявшую с заплатами гимнастерку и грязные сапоги командира партизан, – на чужом не разбогатеешь. Хочешь сказать, мои ребята плохо воюют с немцами?
               – Нет, но они воюют и с партизанами.
               – Ты рассчитывал на что-то другое? Как там любят говорить в ваших органах: «тамбовский волк тебе товарищ»? Я – не тамбовский, пущанский Волк, – аковец горделиво выпрямился. – И на товарищество не надейтесь: вы такие же враги, как немцы. Мы терпим вас на этой земле, но придёт время, рассчитаемся за всё. А пока… – пожал плечами, – у вас свои задачи, у нас – свои. Гжель, проводи панов, – усмехнулся, отодвинув занавеску в другую комнату.

               Вслед партизанским парламентариям один за другим прозвучали два выстрела, пули впились в дверную притолоку. Костров сорвал с плеча автомат, обернулся и встретился глазами с тем, кого когда-то отпустил в лесу. Появившийся из-за занавески чисто выбритый, ухоженный капитан не очень походил на того изможденного, с впавшими щеками, который врезался в память Алексея, и всё же это был он, Адам Гжелевский. Опустив руку с браунингом, Гжелевский брезгливо кинул:
               – Считай, лейтенант, что в расчете. Следующий раз встретимся – убью.
               Устиныч с силой опустил к полу автомат командира:
               – Не заводись, Алексей, не время…

***

               …Утренняя служба давно закончилась, а священник в чёрной сутане всё ходил между скамьями для прихожан, поправлял свечи перед иконостасом, крестился. Когда в притворе костёла появился капитан в фуражке с выгоревшим васильковым верхом, отец Михаил вздохнул с облегчением: чему быть, того не миновать.
               – Не стану утверждать, что день добрый, пан ксёндз. Думаю, вы уже слышали, какой клад отыскали в купальскую ночь.
               Костров снял фуражку, пригладил редеющие волосы, в которых сквозила седина, по-хозяйски опустился на последнюю скамью:
               – Присядьте, гражданин Базилевич. У нас с вами найдется, о чём побеседовать, – слегка усмехнулся. – Наслышан, вы у своей паствы авторитетом пользуетесь…  Да вот какое дело...  судя по найденным документам, парашютисты, останки которых обнаружили, на связь с моим отрядом летели, так что уж получается – дело это и моё, личное.  Будь у нас раньше связь с Москвой – лучше бы воевали, больше бы немцев уничтожили, так?
               – Ваши партизаны – немцев, а сколько те ещё заложников расстреляли бы? Сколько жизней не досчитались бы? На это плевать, да? – неожиданно для самого себя вскипел отец Михаил.
               – Может, забыли, пан ксёндз, но война была. А на войне редко у кого получается отсидеться в своей хате. Не хочешь, чтобы стреляли в тебя – стреляй сам. Такая вот арифметика.

               – Знаю я вашу арифметику, – священник вскочил на ноги, от волнения по лицу пошли багровые пятна. – А дети маленькие, старики, старухи – как они в вашу арифметику вписываются?
               – Да никак не вписываются! – капитан тоже вскочил на ноги и не закричал – заорал так, что колыхнулось пламя ближайшей свечи. – У меня самого дочка маленькая, и я всё понимаю. Только на войне невозможно угадать, с какой стороны прилетит пуля. И нет другого выхода: либо ты животное, которое тупо позволяет уничтожить себя, либо сопротивляешься. До конца и несмотря ни на что. Это вы здесь привыкли спасать свою шкуру, подстраиваясь под того, кто побеждает. В конце войны небось все партизанами стали…
               Костров сбавил тон и усмехнулся:
               – Разноцветными.  Красные, белые, зелёные**…
               – Потому и выжили, – ксёндз устало опустился на скамью. – Главное – не то, какой флаг над головой болтается, не власть за тридевять земель, а кровь близких и молоко, которым мать вскормила…
               Помолчал и угрюмо добавил:
               – У каждого – своя правда, лишь у Бога – истина. А парашютисты… Ты сам сказал, капитан: война.
               – Вот тут ты не прав, отче, – Костров потёр лоб, глаза: болела голова и ужасно хотелось спать. – Война – войной, но пули-то не немецкие, а охотничьи были, на зверя промышляли, да, видно…


               Капитан не договорил. Он хотел сказать, что у парашютистки нашли фотографию седой женщины, подписанную: «Дочке Сашеньке», но вместо этого упал вперёд, словно кто-то подтолкнул сзади. На старом потрёпанном кителе медленно расплылась кровь.
               Нежданный прихожанин в дверях костела спрятал в кобуру под сорочкой немецкий браунинг. Ни гражданская одежда, ни стоптанные башмаки не могли скрыть офицерскую выправку.

               – Бегите, пан ксёндз, скоро здесь будут гэбисты.
               Отец Михаил растерянно смотрел то на упавшего Кострова, то на стоящего в дверях.
               – Зачем, Адам? Может, ещё сумеем помочь, – наклонился над капитаном, неумело отыскивая пульс.
               – Обижаете, отец Михаил, – по тонким красивым губам бывшего аковца змейкой проскользнула улыбка, – я стреляю без промаха. Не сомневайтесь, он пришёл арестовывать вас, а теперь вы имеете шанс спастись.

               – Спастись? – священник выпрямился и в гневе пошел на стрелявшего. – Уходи прочь! Тому, кто здесь поднимает оружие – не место в храме. Спаси себя, если сможешь, а я пойду той дорогой, по которой шли другие. Каждый со своим горем, – закончил он неожиданно спокойно.


               В тот же день отца Михаила арестовали. Известие о его аресте быстро распространилось от деревни к деревне. В Близневцах, где старики помнили пана ксёндза мальчишкой, молчаливая толпа преградила путь телеге, на которой везли арестованного. Впереди всех, сжав бледные губы, стояла Ева.
               Отец Михаил дёрнул связанными руками, сказал негромко, но так, что услышали все:
               – Не трэба. Не ў страху, у любові жывіце. Блаславі вас Гасподзь! (Не надо. Не в страхе, в любви живите. Благослови вас Господь. – бел.)
               Народ расступился.
               Взглянув Еве в глаза, Михась совсем тихо добавил:
       – Даруй, сястра. (Прости, сестра. – бел.)


* – польское название территорий нынешних западной Украины, Белоруссии и Литвы, входивших с 1918 по 1939 год в состав Польши;
** – в Западной Белоруссии советских партизан называл «красными», бойцов Армии Крайовой «белыми», а польских партизан, подчинявшихся советскому командованию, «зелеными»;


3


               – Зоська, неси еще самогон.
               На столе – нарезанный толстыми ломтями хлеб, сало, «пальцем пханая» колбаса, в миске квашеная капуста. За столом – двое.
               – Zmieni;e; si;, Vaclav. (Ты изменился, Вацлав. – польск.)
               – Да? А вот она – нет. – Смотри, какая чистая.
               Небритый, давно нестриженый мужчина поднял почти опорожненную двухлитровую бутыль, разлил остаток по стаканам. – Есть вещи, которые не меняются. В бытность Княжества Литовского, в Великой Польше или при большевиках, но ржаная самогонка в Пуще остаётся прозрачной, – усмехнулся, – словно слеза… Тебе, Адам, ту слезу не понять, твой батька – «осадник», налегке сюда пришёл, а мои прадеды – горем и пОтом пущанскую землю выпестовали…
               – Nie poznaj; Wilka (Не узнаю Волка. – польск.), – человек, сидящий напротив, пожал плечами. – Что случилось?
               – Случилось?!
               Высокий мужчина в вылинявших солдатских галифе, кургузом пиджаке, рубахе-косоворотке оттолкнул стол, поднялся, раздражённо заходил из угла в угол по хате, поглядывая то на образа в красном углу, то на фотографии в простенке между окнами.
               – Случилось то, что нас предали. Все. Твоё святое лондонское правительство, еще в сороковом издавшее приказ о массовых диверсиях, готовности к боевым действиям и создании конспиративных ячеек. Генерал Окулицкий, в сорок пятом распустивший Армию Крайову, освободивший нас от присяги (нас или себя, Адам?), но, тем не менее, выразивший надежду, что мы будем бороться, пока есть хоть малейший шанс. Хуторяне, которые боятся нас, словно бандитов…

               – Они и должны бояться.
               «Мужик всегда остаётся мужиком», – Адам Гжелевский презрительно скривился, заметив грязь под ногтями сотрапезника.

               – С тридцать девятого, ты только подумай, Адам, десять лет жизни в схронах… Ради чего?
               – Ради независимой Польши, Вацлав.
               – Это всего лишь слова, а я устал, даже волки устают… Где самогон, Зоська?

               Вместо бутыли с самогоном у Зоськи в руках два автомата:
               – Волк, Гжель, быстро уходим, хутор окружают гэбисты.


               Два часа особый отряд НКВД вместе с милиционерами горотдела обыскивал старую хату.
               «Ведь были же! Ещё печка горячая, картофель в чугунке… Словно сквозь землю… Нет, в подполе паутина и никаких следов…»

               Послышался глухой взрыв.
               – Есть, Виктор, есть, Устиныч прав оказался! – сильно хромая, опираясь на палку, в комнату вошёл седой мужчина в форме милиционера, – действительно, потянуло «Волка» в родные пенаты.  Из местных один за клеть заглянул, там у стены на взгорке сосна сухая. Пошарил в траве под ней – кольцо. Стало быть, лаз в схрон.
               – Нельзя туда лезть, – всполошился командир спецотряда, – бандиты снизу всех перестреляют.
               – Да что уж, теперь-то – милиционер глянул на ногу, – учёные. Мы им гранату туда спустили да крикнули: «Есть живые – вылазьте…». Четверо вылезли. Говорят, «Волк» внизу, раненый, а куда делся Гжель – не знают.

               Милиционер вышел из дома, тяжело опустился на ступеньки крыльца. Вытер локтём вспотевший лоб, достал папиросину, сунул в зубы да так и замер, забыв закурить.
               Подтянувшиеся наверх форменные брюки обнажили разбитый левый ботинок и самодельный костыль под культей правой ноги.
               – Покойтесь с миром, – пробормотал седой, – Ванечка, Янка, Стасик да жёнка ненаглядная. – Как смог, рассчитался за вас.



               Раненый «Волк» отстреливался до последнего, не давая преследователям проникнуть внутрь укрытия, затем перекрестился и выстрелил себе в висок. Второй выход из схрона вёл в ложбину у Пущи, к заброшенному роднику. Адам Гжелевский с Зоськой воспользовались им и скрылись в лесу. Милиционеры попытались преследовать их, но время было упущено...

               Деревенские мальчишки, родившиеся в послевоенные годы, долго ещё находили в ложбине у родника стреляные гильзы и выколупывали пули из стволов деревьев…
               


Иллюстрация - автора.

Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/07/01/475