В засаде

               


     На черепице сидеть неудобно, но надежно. Попу колят рваные края плиток, но зато, хорошо уперевшись  пятками, на трех точках  можно  положиться на баланс и размышлять о высоком, не отвлекаясь. 
     Пачка сигарет, вскрытая банка пива,  расчехленный фотоаппарат.
     Мошерик ждал солнца.
     Мошерик был зол и сонен.  Поэтому мысли в голову лезли исключительно негативные.  Параллельным курсом он отмечал  красивые виды. И ту крышу, и эту. Вон тот балкончик,  над облупившейся стеной, с ужасной, сошедшей лоскутом, но еще не отвалившейся краской. А сам балкончик – чудо, какое произведение искусства – крошечный,  с  тонкими, выпуклыми прутиками, переплетающимися внизу, словно формируя французскую корзинку, а потом разбегающиеся в разные стороны прутья, раздуваемые ветром,  трепещущие листья, на которых видны прожилки, бутоны, упрямо пригибающиеся к родным стеблям. Смотришь на результат, а видишь процесс – Мошерику ясно перед глазами развернулась сценка, как кузнец выковывает всю эту красоту, хотя  по изяществу легче было бы предположить, как какой-нибудь подросток, бледнолицый  и рыжеволосый, с веснушками на  фарфоровой коже, своими тонкими  подрагивающими пальцами, испачканными глиной, аккуратно, нить за нитью лепит эти нити.
       Или вон там, шпиль, неподвижно застывший  в утреннем тумане. И опять же, Мошерику с детства знакомы эти здания, но сейчас, кажется, что он  - совсем не архитектурный изыск,  а головной убор на седеющих патлах  старой вредной ведьмы, из средневековой сказки,  а блеклый серо-белый утренний  туман – это вуаль, развевающаяся от верхушки конуса вокруг ее  изможденного злобой лица и крючковатого носа.  Ведьма сидит тихо, думает о важном, шпиль не шелохнется в предрассветной тишине, только облака летают вокруг, не в силах оторваться на большое расстояние, то прикрывая ее лицо своей мутной вуалью, то вновь показывая миру.
       Мошерику сейчас как раз по настроению эти страшные Гриммовские сказки. Ах, как он их понимает! Наверное, их тоже заставляли писать, разбудив в 4 утра.  Что радостного может прийти на ум, когда самой природой положено в это время сладко закутываться в  теплое одеяло  и досматривать последние кадры сновидений?
       Но на фотокурсах  им объявили, что настоящий фотограф – это, прежде всего, человек с железной дисциплиной. Умеет  не спать, не есть, много ходить, носить тяжести, не утомляясь. Создавать шедевры независимо от  вдохновения и исходного материала. И, что нет настоящего фотографа, если у него нет фотографий поднимающегося солнца. 
       Мошерик, конечно, поспорил бы. Он и не сомневался, что его ждет блестящая карьера – ему уже есть, чем похвастаться, и не сдались ему ни к одному месту  эти предрассветные бдения, ранние подъемы и долгие высиживания в засаде.  Фотография – это же не охота! Это-искусство!  И так же, как огромен и неисчерпаем океан, так и неисчерпаемы образы в  фото.  Мошерик не пейзажист ни разу,  не увлекают его ни  зеленый шум леса, ни буйное волнение моря.  Ни луч света, упрямым ростком пробивающийся сквозь черные тучи. Ни дождь, ровными параллельными линиями падающий на  проспекты.  Да, красиво, но за душу  не берет. Ну, хорошо, берет, заставляет остановиться, полюбоваться. Приятно так зажмуриться, зависнув на секунду в пространстве и порадоваться, что вот, везунчик, поймал же мгновение -  повод для маленького счастья. 
         Но вот чего совсем не вызывают эти сцены – так это неукротимого желания  хвататься за сумку и расчехлять фотоаппарат.  Такого совершенно безудержного желания, когда кажется, что если не сфотографируешь – точно помрешь, тут же, на месте, от тоски  и разочарования, что не ухватил это мгновение за хвост, и оно уже никогда больше не повторится.
          И фотография, ему, кстати, платит тем же. Природа у Мошерика получается какая-то… неживая. Деревянная, натужная, и с вычурными позами.   Прямо, как человек. Словно  чувствует, что ее фотографируют. В результате  недовольны все и больше всех Мошерик, потому что подобные результаты дискредитируют его, как художника.
        И не собирается он никому доказывать, что он на все руки мастер. Пейзажи сами по себе, он – сам по себе.  И всю дальнейшую свою длинную творческую жизнь прекрасно он проживет, воплощаясь в других жанрах, без необходимости вставать ни свет, ни заря и волочиться куда попало.
       Но преподаватели не умеют смотреть сквозь годы и не верят в своих учеников. Требуют послушания. Или доказательств.  А их как раз у Мошерика и нет пока, точнее, есть, но небольшое количество. И не всегда мнение его учителей совпадает  с его мнением по поводу таланта и мастерства исполнения.
        В итоге – крыша, пиво, вместо утреннего кофе, колючая черепица вместо хрустящих простыней. Плохое настроение вместо сонной счастливой улыбки. Засада на солнце.
        Светлело. Тучи аккуратно и равномерно  расползались к горизонту, словно сверху кто-то их потихоньку раздвигал корявыми пальцами, формируя  в небе замочную скважину.  Мошерику сразу представилась та злая колдунья,  чей конусообразный головной убор  с  вуалью вокруг так забавно вписался в архитектуру предрассветного Питера.    За кем подглядывал ее поблекший глаз?
          Мошерик  озирался.  Сказка становилась былью. Из сонного, вялого, залитого грязными  карамельными оттенками  участка действительности вырисовывалась волшебная, живая, меняющаяся каждую минуту картинка.
          Все замерло на секунду, а потом, как в театре,  за окном на дутом балкончике распахнулись прозрачные занавески, и с легким звоном  приоткрылась дверь.  В Образовавшуюся щелочку бочком протиснулся молодой, хрупкий организм, пока не оказался на  улице.
          «А вы говорите – рассвет!»  Воскликнул про  себя Мошерик, хватаясь за фотоаппарат.
           Организм принадлежал фее чистой воды. Юная, тонкая, сонная. Встала, придерживаясь за перила, наклонила голову, с закрытыми глазами, набок.  Постояла так, примеряясь к пространству.  Потом, зажмурившись, посмотрела через щелочки век куда-то вдаль. Улыбнулась, все еще не отнимая от перил цепких пальчиков.
           Рассвета как не было, так и не было. Но с ее появлением, ему показалось, что солнце вышло. Так стало светло и интересно сразу. Любая ее поза была  почище постановочной.  Ее зевота – во весь рот, с максимальной амплитудой и максимальным удовольствием. Ее задумчивый взгляд – заспанный и  инертный пока. Ее развевающиеся на ветру волосы. Ее растянутые в потягушках в разные стороны  руки, замершие на несколько секунд – вбок, наверх, назад. Все ровно настолько медленно, и в то же время с полной отдачей, чтобы получились классные снимки.
          Фея нырнула за занавеску на мгновение и вернулась  назад  с чашкой кофе.
           Для  мебели на балкончике не было места. Девушка села на подоконник, поставила рядом чашку.  И в это мгновение с неба упал первый солнечный лучик.  Словно каплей прямо в кофе. Фея еще раз зевнула, откинула волосы от лица и взглянула прямо на Мошерика. Ничуть не удивилась, словно это  было совершенно обычным делом по утрам: капать в кофе первый солнечный луч и здороваться с фотографом на соседней крыше.
 - Привет!- помахала она рукой, первая бросив  ему улыбку через разделяющую их пропасть. Улыбка   прозвенела  в воздухе, описала красивую ровную дугу и  запечатлелась в кадре.
 - Привет!
           Солнце лилось  первыми лучами на крыши, стекало вниз, заливало улицы.
          Но Мошерика это уже волновало  мало. Задание он выполнил. Рассвет сфотографировал. По-деловому запаковал фотоаппарат, поднялся, отряхнул штаны от пыли, сделал пару шагов. Потом остановился, обернулся, и, увидев, что девушка смотрит на него, крикнул ей:
- Я завтра еще приду!  Здесь шикарный рассвет!

                29.03.12