Рождение и проклятие Кенигсберга

Весной 1255 г., после успешного зимнего похода на Пруссию великого магистра Тевтонского ордена Попо фон Остерна, маркграфа Бранденбургского Отто III, эльбингского князя  Генриха фон Майссена и Богемского короля Оттокара II Пржемысла, по совету последнего, на берегу реки Прегель, недалеко от ее впадения в залив Фришесхаф, был заложен замок.

Это было не первое укрепление из построенных немецкими рыцарями на земле пруссов. К 1240 г. они возвели уже двадцать один укрепленный пункт, и каждый стоял либо на месте захваченных прусских крепостей – таковыми, например, были замки Бальга, Ленценбург, Кройцбург, – либо на стратегически выгодном участке, утверждающем военные позиции Тевтонского ордена на этой земле.

Но замок, построенный на берегу Прегеля, был особенным.

После восстания пруссов в 1242 – 1249 гг., когда многие орденские укрепления были разрушены, находящиеся рядом с ними города сожжены, а населявшие их немецкие колонисты вырезаны, стало ясно, что окончательное и реальное утверждение власти христианства над язычниками-пруссами на этих землях даст не просто военная победа. Эту власть нужно было подкрепить особым магическим актом, который изменил бы самые идейные основания всей этой территории, оставил бы прусских богов без их священной силы и тем ослабил бы прусские племена, лишил бы их известного на весь край воинского духа.

Именно эту функцию должен был выполнить замок на берегу Прегеля. Его решено было поставить на поросшей священными дубами возвышенности, которую пруссы называли Тувангсте и которой поклонялись, считая местом обитания своих богов.

Ранним утром 7 апреля 1255 года отряд из десяти рыцарей во главе с Бурхардом фон Хорнхаузеном, ставшим впоследствии комтуром замка, вышел по последнему весеннему снегу из Бальги и направился к месту намеченного строительства.

Ехали не спеша, наслаждаясь первым весенним солнцем. В середине дня остановились на отдых в старой прусской крепости, захваченной орденом лет пятнадцать назад и названной Ленценбург.

Утром следующего дня отправились дальше, зная, что до места доберутся только к вечеру. Переправляясь в полдень через реку Фришинг, отметили про себя, что  планируемый в месте ее впадения в залив Фришесхаф замок в самом деле необходим, и понадеялись на его скорое строительство (поговаривали, что оно поручено магистром ордена маркграфу Бранденбургскому Отто III). Здесь устроили и дневной привал. Настроение у всех было приподнятое: каждый знал, что ему выпало решать особую задачу ордена и святой христовой церкви, и это возвышало, давало чувство исключительности и даже избранности.

Никто и не подозревал, что станет участником важных, мистических событий, которые определят судьбу всего этого края на столетия вперед.

Ближе к вечеру подошли к Прегелю, или, как сами пруссы называли эту реку, Липце. По рыхлому льду, осторожно проводя лошадей между темными промоинами, перешли сначала на лесистый остров, с которого до Тувангсте было уже совсем рукой подать, а затем и на другой берег, прямо к той возвышенности, на которой, собственно, и долен был стоять замок.

Уже смеркалось. На пригорке слева, отделенном от Тувангсте небольшим ручьем, виднелось большое прусское поселение. К нему братья и направили лошадей, надеясь найти там ночлег и ужин.

Еще шесть лет назад орден находился в состоянии войны со всеми прусскими племенами. Но от крови устали все: и пруссы, и орденские братья – и перемирие было заключено. Оно было выгодно прежде всего ордену. Но довольны остались и пруссы: все, кого взяли в пленен и обратили в христианство, были выпущены на свободу с условием не возвращаться к язычеству. Однако многие не сдержали обещания. Посещая церковные службы, они после тайком приходили на капища в священные рощи и там ели вареное мясо и пили пиво – так, по их словам, они приносили жертвы своим богам.

Более коварно вел себя орден. Восстановив свои укрепления и увеличив гарнизоны – в том числе и за счет пруссов, сохраняющих свою верность христианству, – он приступил к дальнейшему освоению прусских земель. Вот и несколько месяцев назад был совершен большой поход на Самбию, сделавший влияние ордена еще более широким.
При всем этом внешний мир между орденом и пруссами пока еще соблюдался. В случае необходимости в прусских поселения братья могли найти и кров, и пропитание для себя и для своих лошадей, но главное и парадоксальное – помощь, необходимую при строительстве крепостей.

Бурхард фон Хорнхаузен знал все это и поэтому вел свой отряд к прусской деревне с легким сердцем. Завтра, 9 апреля 1255 года, с утра он соберет всех здоровых мужчин для работ по закладке замка, и в полдень вырубка дубов на вершине Тувангсте начнется. Все складывалось как нельзя более удачно. Работы будут проходить совсем недалеко от деревни пруссов, и братья смогут пожить в ней до зимы. А там и помещения крепости будут готовы. Вырубленные дубы будут использоваться тут же – они пойдут на строительство первых стен и башен.

От деревни, к которой направил свой отряд Бурхард фон Хорнхаузен, далеко тянуло в студеном вечернем воздухе обитаемым человеческим жильем. Вкусно пахло дымом, свежим хлебом, жареным свиным мясом и коровьим навозом, все еще хранившим ароматы сухих летних трав. Где-то звонко смеялись дети, и глухой мужской голос мягко успокаивал их. В расположенных высоко, под самыми тростниковыми крышами, окнах деревянных срубов трепетали отблески огня, горевшего в домашних очагах. А над крышами загорались первые вечерние звезды.

“Вот такой, мирной и простой, должна быть жизнь каждого христианина, – подумал Бурхард фон Хорнхаузен, въезжая в ворота деревни, – и братья нашего ордена себя не пожалеют, чтобы так было всегда”.

На теплый прием никто не рассчитывал, но он почему-то оказался даже холоднее, чем ожидалось. Мужчины хмуро приняли у братьев лошадей, женщины, не поднимая глаз и без единого слова, поставили на стол блюдо с хлебом, большие глиняные миски с сыром, кружки и кувшины с молоком. И все разошлись, оставив братьев одних в этом крепком, но вдруг оказавшемся неуютным доме с горящим в углу очагом, с накрытым столом, за который их так никто и не пригласил. И непонятно было, что делать дальше: то ли приступать к еде, не дожидаясь хозяев, то ли ждать их возвращения, борясь с голодом и покорно принимая их редкую неучтивость.

Все молчали. Вспыхивали и гасли искры на углях очага. Теплая тяжесть медленно, исподволь разливалась по телу, делая далекой и неважной мысль о еде. Вспоминался недавний поход на Самбию, несколько недель передышки в замке Бальга. Для многих эта земля стала уже своей – так братья о ней думали и так говорили. Нужно было лишь, чтобы святая вера Христова распространилась по всем ее уголкам, и именно им, братьям Тевтонского ордена, закалившим свое оружие и веру в самом Иерусалиме, выпала высокая миссия осуществить это. Ради этого стоило жить и умереть!

Кто-то тронул Бурхарда фон Хорнхаузена за плечо. Он оглянулся и увидел стоящего подле него старца в светлой шерстяной рубахе до пят, с простым веревочным поясом, в странном войлочном колпаке. В руке он держал высокий посох – длинный ствол молодого дерева, перевернутый корнями вверх. Ясным, проникновенным – совсем не старческим был его взгляд, но глубокая боль сквозила в этом взгляде.

“Это же Криве Кривайтис, верховных жрец пруссов,” – неожиданно для самого себя понял Бурхард фон Хорнхаузен. А с этим пониманием каким-то странным образом пришло и заведомое знание того, что он скажет сейчас.

Пристально глядя в глаза Бурхарда фон Хорнхаузена, Криве заговорил вдруг на рейнском наречии, но губы его при этом лишь едва подрагивали:

– Еще не поздно, – услышал Бурхард фон Хорнхаузен как бы в самом себе. – Остановитесь. Дорога, которую вам указал ваш король-маг Оттокар, приведет к бедам. Ваша нога не должна ступать на землю Тувангсте. Страшитесь попрания наших богов – никому не унизить солнце и небо, молодость и зрелость, море и землю. И не месть их неумолима. Нельзя вступить в битву с тем, что есть сама жизнь, и остаться безнаказанным. Скажите обо всем этом вашему королю-магу. А завтра возвращайтесь обратно в свой замок, чтобы делать то, что вы делали раньше и что предназначено вам судьбой.

Криве Кривайтис замолчал. Огонь в очаге вдруг ярко вспыхнул, озарив висящие по углам связки лука, пучки трав, шкуры на стенах, широкие лавки под ними, сидящих за столом братьев, которые, уже засыпая на ходу, устало ели то, что поставили на стол хозяева. Странным было все это. Как будто бы время изменило для Бурхарда фон Хорнхаузена свой ход.

Он вновь оглянулся, чтобы возразить Криве Кривайтису или, может быть, согласиться с ним, сказав о чем-то очень важном. Но его не было. Только невесть откуда взявшийся большой черный ворон под тростниковой крышей встрепенулся и, переступив с ноги на ногу, хлопнул крыльями.

Назавтра, проснувшись еще до восхода солнца, братья доели все то, что оставалось после вчерашнего ужина, и вышли из дома на улицу. Мужчины поселения уже стояли группой, ожидая братьев и что-то обсуждая с озабоченными лицами. Когда Бурхард фон Хорнхаузен подошел к ним, они все замолчали, повернулись к нему и один из них, по-видимому, самый главный выступил вперед и заговорил по-прусски, выбирая слова так, чтобы его можно было легко понять:

– Рыцарь, не нужно идти в Тувангсте. Нам сказали, что будет очень плохо. Есть много других мест. Мы вам поможем строить. Но в Тувангсте идти не нужно. Остановись, рыцарь.

Бурхард фон Хорнхаузен и сам в глубине души начинал чувствовать какое-то беспокойство. Радости от сознания доверенной ему и его товарищам миссии уже не было. Но мог ли он ослушаться великого магистра ордена Попо фон Остерна и не выполнить его приказ?

Он сделал над собой усилие, и знакомое возбуждение, такое же, как перед боем, начало охватывать его, заслоняя и беспокойство, и сомнение. Вынув меч из ножен и взяв его за лезвие, он поднял высоко над головой получившийся крест.

– С нами Господь Бог и крестная сила, – воскликнул он воодушевляясь сам и стараясь передать это чувство всем тем, кто должен был отправиться на строительство. – Вера будет знаменем нашим. Сказал Господь наш Иисус: если будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе: «перейди отсюда туда», и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас. С верой отправимся, и станем сильнее, и восславим Господа нашего и святую церковь! 

Воодушевление Бурхарда фон Хорнхаузена действительно передалось окружающим. Пруссы хоть и нехотя, но все-таки направились вон из поселения в направлении Тувангсте.

И в тот самый момент, когда отряд выходил из ворот, Бурхарду фон Хорнхаузену как будто бы показалось, что в тени их стоит Криве Кривайтис и молча провожает его взглядом. Холодея и вновь начиная чувствовать обреченность, он явственно услышал уже знакомое: “Еще не поздно!” Но он взял себя в руки и увидел, что на самом деле в воротах никого нет. А отряд двигался все ровнее, организованнее, и остановить его было уже невозможно.

Солнце поднималось над лесистыми холмами в направлении Тувангсте, и братья вместе с пруссами шли в направлении солнца. “Это хороший знак. – подумал Бурхард фон Хорнхаузен. – Ex Oriente Lux, с Востока Свет”. Он старался почувствовать в себе легкость и уверенность. И силу, которая, казалось, поможет ему преодолеть любые преграды.

С этой уверенной легкостью все вошли в Тувангсте – и ничего не случилось. “Ну вот, – подумал Бурхард фон Хорнхаузен – все страхи были напрасны. Вера Христова сильнее язычества. Так было всегда и везде, так будет и теперь. А может быть, это даже и неплохо, что наш замок будет стоять на святом месте пруссов…” 

На востоке лес Тувангсте заканчивался глубоким оврагом, по дну которого протекал довольно широкий и глубокий ручей. “А ведь благочестиво место это, – вновь подумалось Бурхарду фон Хорнхаузену, – благочестив и ручей. Так пусть он отныне будет называться – Лёбебах”.

На краю оврага и решено было строить крепость.

Все встали в круг, коротко помолились перед началом работы, Бурхард фон Хорнхаузен отдал приказ начинать. Но тут случилось вдруг нечто неожиданное и необъяснимое.

Из-за большого старого дуба, вблизи которого находилось само святилище пруссов – жертвенные камни, кострища, вырезанные из дерева и врытые в землю изображения богов, растянутые на шестах ритуальные завесы также с их изображениями, – вышел Криве Кривайтис, реальный, живой, из плоти и крови.

Он молчал, но у каждого из присутствующих вдруг недостало сил исполнить приказ Бурхарда фон Хорнхаузена. Никто не тронулся с места.

Бурхард фон Хорнхаузен, внутренне молясь воинству небесному, собрал всю свою волю и вновь, срывающимся голосом приказал начинать. 

Но пруссы стояли молча, не поднимая глаз, вяло сжимая в руках топоры. Молча стоял и Криве Кривайтис подле старого дуба, и ветер легко шевелил его длинные седые волосы. Солнце сияло в вышине ярко и празднично. Было тихо – так тихо, что можно было услышать, как тает снег у корней деревьев с южной стороны и как через него пробивается к свету первая весенняя зелень. И никто не поднял топор, не размахнулся первым, не ударил по дереву, каждое из которых было для всего прусского народа свято.

Тогда за топоры взялись сами братья. Далеко вокруг разнеслись первые крепкие удары.

И что-то дрогнуло в мире. Порыв ветра, как стон, пронесся по лесу. Небо будто бы сжалось в испуге. Солнце стало каким-то усталым и нерадостным. Дубы странно напряглись – угрозой повеяло от них. И все: Бурхард фон Хорнхаузен, орденские братья, пруссы, обреченно стоявшие тут же, сам Криве Кривайтис – почувствовали, что из этого места и из их жизни уходит нечто важное и невосполнимое. Как будто бы девушка теряет невинность в присутствии посторонних, зло терзаемая чужой грязной плотью. И поправить это нельзя будет уже никогда.

От неожиданности и от несомненности происходящего братья вновь остановились.

Криве Кривайтис, с побелевшим лицом и странным огнем в глазах, выступил вперед. Необычная сила вдруг хлынула от него. Одна его рука взметнулась вверх, как будто бы он ловил ею что-то нисходящее с небес, другая простерлась к Бурхарду фон Хорнхаузену и подавленным братьям. Глухо, но вместе с тем внятно и отчетливо он произнес слова, которые упали на душу каждому из них тяжело, как камни:

– Вы, которые считаете, что пришли сюда навечно. Вы, говорящие и думающие о себе так, как будто бы знаете правду о мире. Вы, хитростью и силой заставляющие нас отречься от наших богов и поклониться кресту и тому, кто в мучении умер на нем. К вам обращаюсь я, Криве Кривайтис, верховный жрец пруссов. Силой Окопирмса, Перкуно, Потримпо и Патолло – верховных богов, открывшихся нам и нашим предкам и давших неодолимую жизненность всему сущему, силой этих богов, переполняющей наши души в битве, я реку вам.

Вы осквернили своими стопами наше святое место, и поэтому да будет оно проклято для вас в веках. Дни ваши на этой земле уже сочтены. Только семь раз возраст строящегося вами замка оборотится, и ночной огонь упадет с небес, чтобы превратить его и город вокруг в море огня. Придут другие, похожие на нас и сквозь крест поклоняющиеся таким же богам, и камня на камне не оставят от вашего замка. Мертвой станет эта земля. Каменный лед скует ее, и ничто не будет расти на ней, кроме диких трав. После возведут другой замок, выше прежнего, но и он останется мертвым и начнет рушиться еще не достроенным. Лукавый дух торгашества и обмана будет витать над этим местом. И даже погружение человеком своих рук в землю Тувангсте в стремлении вернуться к прошлому не снимет моего проклятия. Так будет, и слово мое твердо.

И лишь после того, как оно полностью исполнится, проклятие может быть снято. Это произойдет, если три жреца – один в слове, другой в вере, третий в любви и прощении – посадят на земле Тувангсте новый дуб, поклонятся ему с благоговением, зажгут священный огонь и вернут наших богов, принеся им жертву. И это вновь буду я, верховный жрец пруссов Криве Кривайтис, и мои жрецы Геркус и Сикко. Но у нас будут другие имена и другие жизни. Мы вернемся, чтобы свершить то, что написано на скрижалях Вечности.

Вновь наступило долгое молчание. О чем думали смущенные и по-настоящему испуганные орденские братья? Что чувствовали разбитые и подавленные пруссы? Об этом теперь уже никто не узнает.

Но тевтонцы все-таки первыми пришли в себя после этих слов. В глубокой тишине, переполнявшей теперь уже обычную дубовую рощу, спускавшуюся с высокого холма вниз, к водам Прегеля, раздался неуверенный стук одного топора, потом другого, третьего…

Стук становился все более частым, уверенным.

Часы судьбы начали печальный отсчет мгновениям жизни строящегося замка и города – Кенигсберга.