“Зачем пытаться бежать? Зачем рисковать? Независимо от того, насколько далеко вы убежите, вы вернётесь в Треблинку, воронку, верхняя сторона которой ; край Земли. Вы находитесь около дна. Другие уже падают, падают быстро. Не бегите от ваших обязанностей. Земля будет очищена от евреев, и Треблинка станет для вас миром развлечений. Клянусь в этом своей честью, как СС ”.
Курт Франц, последний комендант Треблинки
Треблинка. Даже сейчас он с трудом понимал, как вообще смог очутиться здесь.
…Их эшелон вышел из Варшавы рано утром. Немцы выстроили их на вокзальной площади и загнали в вагоны для перевозки скота, всех вместе – мужчин, женщин, детей.
Поездка не отличалась особой комфортабельностью: в вагоне было тесно, им почти не давали пить, для туалета было одно ведро на всех. Он смотрел в окошко, затянутое колючей проволокой, и видел сосновые леса, бескрайние поля, польские деревушки, казавшиеся еще такими приветливыми недавно, но сейчас почему то вызывающие лишь чувство отвергнутости и тоски, словно уютные домики со светящимися окнами, откуда, пригрозив спустить собак, выгнали постучавшегося на ночлег путника, оставив его и дальше скитаться средь холода и мрака.
Леса тем временем становились всё реже; вот, скрежеща и громыхая, эшелон въехал на мост через реку Буг, окружённый с двух сторон немецкими кордонами. Охранник с автоматом проводил поезд скучающим взглядом, и лишь напоследок усмехнулся вслед странной, плотоядной усмешкой. Так эта картина и запечатлелась в памяти: мелькающие перекладины моста, сероватая гладь воды, лишь иногда взбулькивающая и идущая рябью, охранник в серой форме и пилотке, с автоматом наперевес, подвешенным поперёк, как это было принято у немцев.
Тем временем поезд въехал на небольшую маневровую станцию, и вслед за этим с ним начали производить странные манипуляции: треть вагонов отцепили, и чёрный паровоз, прицепившись сзади, потолкал их по узкой одноколейной ветке, теряющейся между деревьев. Остальные вагоны остались стоять на станции. Лишь ветер, уже по-осеннему холодный и промозглый, обдувал лицо, словно принося с собой безмолвный вопрос: а что же будет дальше?
Ответ не заставил себя долго ждать. Вот уже и их часть эшелона отцепили от задних вагонов и потолкали в неизвестность.
Поезд шёл тихо и медленно среди деревьев. Сосны и песок. И ещё жёлтое солнце, уже опускаясь к западу, светило в глаза меж ветвей.
Остановка, шипение паров, скрип ворот – и вот уже поезд, миновав кордон, въехал на странного вида станцию. Стена длинного деревянного строения, далее – глухая зелёная стена, перед ней в полной боевой готовности выстроились немцы и украинская охрана – что ж, вполне ожидаемо. Немного непонятно было наличие какого-то количества людей в штатском, но он не стал забивать себе этим голову. Наверное, просто помощники, наподобие полицаев в гетто из числа евреев.
Да, наш персонаж был евреем. И весь наш сюжет происходит осенью 1942 года, вскоре после того, как руководство Рейха приступило к окончательному решению еврейского вопроса, для чего, помимо уже работавших лагерей Аушвиц-Биркенау, Майданек и Хелмно (в последнем не было стационарных газовых камер, использовались передвижные грузовики - газенвагены), соорудило ещё три лагеря смерти, лагеря Операции “Рейнхард”, позднее прозванные “тремя лагерями смерти на Буге” – Белжец, Собибор и Треблинку.
…Люди в штатском действительно оказались помощниками – когда эшелон со скрежетом затормозил и, впуская холодный и свежий воздух, распахнулась раздвижная дощатая дверь вагона, и строгий немец в элегантной чёрно-зелёной форме и с угрожающего вида кнутом в руке заорал: “Alle heraus!” (Все вон!), люди в гражданском, словно послушные тени, проворно стали помогать людям из эшелона выгружаться, вытаскивать багаж и уносить его куда-то в боковую дверь в зелёном заборе. Наш герой ещё успел заметить, что на правой руке у каждого была небесно-голубая повязка. Но вскоре ему стало не до этого.
; Быстрее, шевелитесь, собаки! – И вот уже их погнали через широко распахнутые ворота в зелёной стене. При ближайшем рассмотрении стена оказалась сделанной из колючей проволоки со вплетёнными в неё сосновыми ветками. ; Женщины налево, мужчины направо!
Началась страшная толчея, крики, жёны не хотели покидать своих мужей, мужья ; жён и детей. Наконец, криками и побоями, всех разделили, и на большом плацу, между двумя огромными деревянными бараками, воцарилась напряжённая, внимательная тишина.
; Внимание! ; В конце рядов появился немец, и его спокойный, раскатистый голос разом заставил повернуться две тысячи голов новоприбывших евреев в одну сторону, в совершенный унисон. ; Вы прибыли в транзитный лагерь Треблинка. Скоро прибудет поезд, который отвезёт вас в трудовой лагерь, где вы будете работать. А сейчас вы должны раздеться и проследовать в душ для дезинфекции. Одежду и вещи также надлежит сдать на обработку, ценности для сохранности сдавайте в кассу, ; он указал на небольшую будку в дальнем конце плаца, примыкающую к бараку слева. ; Вперёд!
…Женщин и детей загнали в барак слева. Мужчины раздевались прямо на улице. Молча связывали пары обуви куском бечёвки, который им выдали, чтобы не потерялись. Наш персонаж заметил, что некоторых, больных и стариков, отделённых от общей очереди, люди в штатском под надзором немцев и украинцев отводили в боковую дверь в зелёной стене, что располагалась чуть раньше правого барака, недалеко от входных ворот.
; Ты! ; Немец возник словно из ниоткуда, и ткнул нашему персонажу кнутом в грудь. ; Одевайся, будешь здесь работать!
Ещё не совсем поняв, что именно происходит, он начал одеваться, словно бы на автомате ; очень уж внушительно выглядел кнут, и не менее внушительно ; пистолет на поясе немца, при одном лишь взгляде на который почему-то становилось отчётливо ясно, что пускали в ход его часто и без раздумий.
; Сортировать одежду! Бегом ; марш!
Так же на автомате он присоединился к группе отобранных для сортировки. Капо ; такой же узник, но рангом повыше, командир рабочей бригады ; объяснил, что нужно отделять мужскую одежду от женской и детской, хорошую от поношенной, всё увязывать в отдельные тюки и нести в большой барак в дальнем конце огромнейшего плаца, в разы большего, чем тот, на котором раздевались новоприбывшие, сплошь заваленного кучами, в буквальном смысле горами вещей.
В жизни он не видел такого количества вещей. Здесь было всё. Бескрайние холмы разноцветной одежды и множества других, самых неожиданных предметов, от золотых подсвечников до ночных горшков, создавали в душе даже что-то наподобие ощущения праздника, но при этом вселяли и чувство странной, щемящей тревоги.
; И не дай Бог, кто-то из немцев или украинцев заметит, что вы халтурите или взяли что-то себе из кучи ; мгновенная смерть!
Ага, значит, это не шутки. И тут же ему на спину взваливают огромный тюк, и он уже бегом тащит его в барак.
Следующая пара дней проходила как на автомате ; и всё время работа, работа, все подгоняют и кричат, некогда собраться с мыслями. И только к вечеру второго дня он внезапно вспомнил о тех, кто остался на первом плацу, о женщинах и детях, которых загнали в барак слева ; их отправили в другой лагерь на работу? Но как же вещи, одежда, которые им так и не вернули? Неужели они поехали на работу голыми?
Улучив момент, он поинтересовался у капо:
; А где те… с поезда?
; Не знаешь, что ли? ; Капо махнул рукой. ; Их задушили, отравили газом, всех…
; То есть как ; газом? ; оторопел наш герой.
; А очень просто, ; капо сделал многозначительный жест по горлу. ; Бегом, работать, если вдруг заметит Мите, или, не дай бог, Лялька… ; капо не стал продолжать, но наш персонаж заметил, как при последнем непонятном имени в глубине глаз бригадира промелькнул смертный ужас. ; Работай!
После такого ничего не оставалось, кроме как погрузить на себя узел и бегом тащить его через весь плац к бараку. Мыслей не осталось. Всё это было слишком невероятно, чтобы это осмыслить.
И лишь потом, кусками, от таких же рабов, как он, он узнал всю правду. После раздевания (женщинам предварительно ещё состригали волосы) людей загоняли в узкий, длинный проход всё из тех же зелёных веток и колючей проволоки, называемый немцами “шланг” или “дорога на небеса” (химмельштрассе) ; всё так же, мужчины отдельно, женщины и дети отдельно. По этому “шлангу”, самому жуткому отрезку пути, их гнали кнутами и собаками. Конец “шланга” загибался вправо, чтобы не было видно, что находится в конце. Далее толпа оказывалась перед красивым белым зданием с покатой крышей и звездой Давида на фасаде. Но и здесь им не давали опомниться, силой, криками, собаками и прикладами винтовок загоняя сначала в узкий коридор, идущий по центру здания, а затем в “душевые” ; по пять больших комнат с каждой стороны здания; правда, поговаривали, что зачастую только в те, что находились слева. Захлопывались тяжёлые бункерные двери, и в комнаты подавались выхлопные газы от мотора, снятого с советского танка. Пятнадцать, двадцать минут ; и все были мертвы; стояли, тесно прижавшись друг к другу, местами жёлтые, а местами лиловые от карбоксигемоглобина, получившегося при соединении гемоглобина крови с угарным газом.
Далее трупы выгружались с другой стороны здания, из огромных дверей, которые поднимались наверх и закреплялись на опорах; тела сгружались специальными бригадами узников-могильщиков в огромные рвы, которые были выкопаны двумя большими карьерными экскаваторами. Забрасывая каждый слой трупов слоем земли, экскаваторы рычали день и ночь, и их тарахтение было хорошо слышно даже с сортировочного плаца, на котором и работал наш персонаж.
Зона смерти была отделена от сортировочного плаца высоким песчаным валом, по которому постоянно ходили украинские патрули.
Это были молодые краснощёкие ребята, почти мальчишки, отличающиеся буйным и необузданным характером, таким, что даже самим немцам приходилось держать их в узде и жёстко прививать дисциплину. Они были набраны из украинских коллаборационистов, прошедших тренировку в специальном тренировочном лагере Травники, откуда их уже распределяли для охраны транспортных составов и концлагерей. Всего украинцев в лагере было около 100 человек, немцев же ; не более 40. Немцы стояли над украинцами и в основном заведовали каждый своей областью “производства смерти”.
В дальнем конце сортировочного плаца, примыкая к валу, располагался “лазарет” ; огороженное всё той же зелёной стеной, замаскированное под больницу пространство с висящим над входом большим флагом Красного Креста, куда вёл изогнутый ход наподобие “шланга”, но намного короче, который оканчивался угловым помещением с сиденьями, похожим на реальную приёмную больницы. Но пройдя по этому углу и выйдя с другой стороны, можно было увидеть огромную яму, полную трупов, в которой горел огонь. Здесь расстреливали больных, стариков, “лишних” детей (в газовые камеры на одного взрослого разрешалось взять не более двоих детей), а также узников, которые не могли больше работать. Выполнял расстрелы в основном немец по имени Вилли Менц, прозванный заключёнными Франкенштейном, худой, с чёрными усиками под носом. Начальником “лазарета”, а заодно и всего сортировочного плаца, был Август Мите (тот самый), прозванный заключёнными Ангелом смерти. Тихо, как призрак, он возникал тут и там, и отводил на расстрел тех, кто более не мог работать. Светлые волосы и глаза, сдвинутая к затылку, будто нимб, фуражка, слегка скошенное набок лицо ; он был одним из тех, кого наиболее боялись узники Треблинки, и хорошо знал своё дело.
…Неприятности начались где-то через неделю после того, как наш персонаж попал в лагерь. Таская, как обычно, нагруженные узлы, он неловко поскользнулся и сильно растянул ногу. К счастью, никто из немцев этого не увидел. Капо, оперативно оценив ситуацию, прикрикнул, маскируя под этим искреннюю заботу о подчинённом:
; Иди на ту сторону кучи, сортируй одежду, и не попадись на глаза немцам, иначе тебя пристрелят!
В Треблинке это было обычной практикой ; тех, кто заболел, повредил себе что-то, или просто не проявлял достаточного рвения к работе, мгновенно убивали или уводили на расстрел в “лазарет”. Теперь узник это знал хорошо, и потому без промедления выполнил приказ капо.
Так он продержался ещё два дня. Но однажды он почувствовал на плацу очень сильное волнение ; пожалуй, более сильное, чем обычно, когда туда приходил кто-то из немцев. Он всеми фибрами души, почти физически, почуял электрический страх тех, кто работал на сортировочном плацу. Инстинктивно он повысил своё усердие, но как следует подняться на ноги уже не мог ; растянутая нога распухла окончательно и ужасно болела.
; Что там происходит? ; шёпотом спросил он у другого узника, неожиданно возникшего рядом с ним. У узника было неестественно бледное лицо, на котором выделялись провалы почерневших от ужаса глаз.
; Лялька, ; коротко ответил тот таким же шёпотом, и тут же исчез.
На польском языке “лялька” означало “кукла”. Вероятно, это было кличкой какого-то немца, но понятнее от этого не становилось. Мысли узника вертелись в одной большой воронке, никак не желая собираться в кучу, в то время, как руки машинально сортировали одежду. Вдруг, словно по велению ёкнувшего сердца, он поднял глаза ; и увидел лицо.
Это было самое красивое мужское лицо, которое узнику когда-либо приходилось видеть. Каждая чёрточка проявлялась необыкновенной яркостью; особенно выделялись на этом лице сияющие глаза невероятной силы и глубины. Румяные щёки. Слегка сдвинутая набок фуражка с “мёртвой головой”. Немец смотрел узнику прямо в глаза, и тот ощущал, как вместе со сползанием последних остатков души куда-то в пятки к нему почему-то приходит невероятное тепло и спокойствие.
Внезапно глаза немца изменились, стали пустыми и жуткими. Будто это не был более человек, и вообще существо ; в этих глазах открылся портал в гремящую, перетекающую пустоту, и узник внезапно потерял чувство реальности; пред ним осталось лишь это лицо, ставшее до предела чётким; остальное заполнял воющий гул великой бездны. Он даже почти не почувствовал холодного дула пистолета, приставленного к его лбу. Гром, вспышка ; и, завертевшись в водовороте, оставшаяся без тела душа узника полетела вниз, к самой горловине воронки, за которой почему-то ощущалось тотальное, абсолютное счастье…
***
Обершарфюрер СС Курт Франц убрал пистолет обратно в кобуру, оправил форму, брезгливо пнул блестящим чёрным сапогом завалившийся набок труп.
; Ты и ты. ; Он повелительно указал на выбранных рабочих длинным, чёрным, свёрнутым вдвое кнутом. ; Отнести это в лазарет.
Двое узников с большой поспешностью кинулись исполнять поручение ; никому из них не хотелось оказаться на месте расстрелянного. Все трупы, так или иначе образовавшиеся в первой части лагеря, сносились именно туда ; во вторую часть, “лагерь смерти”, называемый также “верхним лагерем”, узникам из первого, “нижнего”, который был составлен из сортировочного плаца, зоны приёмки, и жилой зоны рабочих евреев, украинцев и СС, вход был строго воспрещён. К тому же, “химмельштрассе” всё равно была слишком длинной, чтобы тащить по ней до рвов каждый труп.
Поигрывая кнутом, Франц задумчиво оглядел плац; сощурился на огромное алое солнце, садящееся над крышей барака А ; того самого длинного деревянного здания, примыкающего к перрону, где хранилась отсортированная одежда. Здесь он был дирижёром великой симфонии, почти неограниченным властителем смерти, ведь комендант Штангль, его начальник, редко выходил из здания комендатуры, и ещё реже вмешивался во внутренние дела лагеря. Из лагеря смерти Белжец Франц прибыл уже с хорошим багажом опыта и знаний; и теперь вдохновенно принялся за дело, заботясь об организации каждого процесса конвейера смерти Треблинка. Фактически, он стал срастаться с лагерем душой; и теперь не просто почитал своим долгом довести все процессы в лагере до совершенства, но и в какой-то степени сам стал ощущать себя лагерем. И именно здесь, а не в Белжеце, где им и его товарищами командовал строгий штурмбаннфюрер Кристиан Вирт (впрочем, они и там стали сплоченной командой, и Вирта, как строгого отца, любили), он почувствовал, что сможет воплотить свои глубинные знания об очищении человеческих душ.
Руководство Рейха стремилось вычистить Землю от евреев, которых считало паразитами, так как через обман и “капитал” евреи держали в своих руках большую часть нееврейского населения Земли и приносили тем самым этому населению достаточно много страданий. Франц пошёл дальше. Он стал оттачивать не только методику очистки Земли от евреев. Он стал оттачивать саму методику очистки еврейских душ, их инверсию из паразитического в чистое состояние. Он был их проводником на “дороге на небо”, он же изобрёл способ гнать их к газовым камерам бегом, чтобы они не только быстрее умирали вследствие одышки, но и через предельный страх ощущали катарсис, освобождение; и уже в конце “дороги на небо”, пройдя через этот предельный страх, евреи погружались в некое успокоение и счастье; газ довершал своё дело, усыпляя их и позволяя их душам отлететь мирно.
Без прогона по “химмельштрассе” отделение душ было бы затруднено, люди бы были ещё слишком обросшими индульгированием и ложными ценностями, за которые цеплялись бы до последнего, пока тупо не задохнулись бы физически. Об очистке в этом случае не могло бы идти никакой речи, люди были бы просто внутренне не готовы к газации, и всё пошло бы кувырком; души просто остались бы бродить в качестве страдающих призраков, и работу нельзя было бы считать успешно исполненной.
Химмельштрассе служила своеобразной энергетической “кротовой норой” чёрной дыры, через которую души получали освобождение и, пройдя через инверсирующую воронку, попадали из абсолютного страдания в абсолютное счастье.
Он бы поэкспериментировал и с длительностью обработки газом. Но тут часто поджимало время. Время! Оно вечно ставило препоны. Если бы в день приходило по одному эшелону, развернуться было бы можно. Но их приходило в среднем по три, в каждом по 6000 человек, и приходилось работать в высоком темпе с раннего утра и как минимум до обеда, а то и до вечера. Исходя из ситуации, он установил оптимальное время газации в 20 минут, чтобы не терялась скорость, но при этом чтобы все евреи смогли пройти сносную обработку. Когда эшелонов было поменьше, газацию можно было растянуть на 30 – 40 минут. Именно эта цифра была оптимальна для обработки большинства поступивших евреев.
Отдельным пунктом в списке Франца стояли так называемые рабочие евреи ; узники лагеря, числом не более тысячи, нужные лишь для обслуживания самого конвейера смерти (Треблинка-2 не была трудовым лагерем) и немецкого персонала. В основном, за исключением, может быть, прачек и специалистов-ювелиров, сортировавших ценности (т.н. “золотых евреев”), это были крепкие мужчины, пригодные к тяжёлому физическому труду. Как говорилось, “труд освобождает” ; так вот, их постепенная обработка и доведение всё до того же катарсиса осуществлялись через труд. Те же, кто ослабевал, обнаруживали более сильное разделение с душой и более высокую готовность к очистке, и тогда их стоило добить и отправить, готовых, всё в ту же воронку, а на их место поставить новых, свежих. Таким образом также достигалась и чисто практическая цель ; поддержание идеально чёткой работы системы лагеря, без разбалансировки и слабых мест, а также и дисциплины. Франц мог гордиться собой. В одном и том же процессе он достигал сразу минимум двух целей.
Была и третья, чисто для себя ; он любил кровь. И именно здесь его хищная сторона личности могла получить её в достаточном количестве. Это было естественно для него, как для очистителя, “санитара леса” по природе своей. Обладая достаточно развитой душой, он известным способом помогал подняться в развитии и тем, кто в силу своей природы не мог сделать это самостоятельно, подобно тому, как хищники в природе помогают подняться в развитии своим жертвам. Помогал ; и получал от этого удовольствие.
Он ещё раз окинул взглядом плац ; система работала безупречно. Избив и расстреляв ; для порядка, и чтобы сильно не расслаблялись ; ещё одного не слишком радивого по сравнению с остальными узника, он пошёл вниз, в сторону жилого лагеря, поигрывая грозным чёрным кнутом, который так часто пускал в ход. На лице его играла удовлетворённая, мечтательная улыбка…
***
Золотая осень. В Треблинку она пришла игрой ярко-жёлтого, как мячик, солнца в густо-зелёных кронах сосен, на их ослепительно-медных стволах. Золотом играл песок на огромной перекопанной площади, на высоком песчаном валу за красивым белым зданием газовых камер, и над этим всем стояло широко раскинувшееся с востока на запад, ослепительно синее бескрайнее небо.
На сегодня основная работа была окончена. Последний эшелон сгинул в ненасытной пасти газовых камер и изрыгающих клубы песка могильных рвов. Начальник “верхнего лагеря” обершарфюрер Генрих Маттес, пожалуй, единственный здесь человек кроме Франца, хорошо соображающий в очистке человеческих душ (предыдущие камрады и соратники Франца остались в Белжеце, хотя они и ездили часто в Треблинку навещать друзей, ведь все три лагеря смерти на Буге были единой семьёй) в последний раз проверил, всё ли в порядке во вверенной ему “зоне смерти”, заглянул в глазки на дверях газовых камер, оглядел плац. Всё было безупречно чисто и готово к началу нового рабочего дня. Лишь по-прежнему рычали огромные экскаваторы, загребая жёлтую песчаную землю своими хищными челюстями и засыпая аккуратным слоем последнюю партию трупов.
Франц стоял слегка поодаль и вдохновенно фотографировал экскаваторы, стараясь поймать удачное мгновение, когда песок начнёт сыпаться из ковша в ров и застынет в вечном запечатлённом мгновении в колеблющемся воздухе лагеря. Самые удачные фотографии он возьмёт с собой потом в будущую жизнь, когда уже не будет ни лагеря Треблинка, ни даже самого Рейха. Но сейчас он не знал и не думал об этом – где-то далеко на востоке войска Вермахта громили советские войска, выли грозные самолёты с чёрными крестами на боках, а здесь, в Треблинке, с успехом осуществлялось утверждённое рейхсфюрером окончательное решение еврейского вопроса.
Фотография была одним из множества увлечений Франца. Он достиг в ней достаточно больших высот, хотя, как и многими другими вещами, занимался ею в основном для себя. Он был творческим человеком, и этот творческий подход проявлялся у него во всём, от пустячных хобби до самоей организации лагеря, к которой он подходил, в качестве заместителя коменданта лагеря, основательно и тщательно.
; Хэ-эй! ; Один из экскаваторщиков махнул рукой, и огромная махина, высыпав в яму последний ковш песка, встала в ожидании, тарахтя мотором. ; Герр обершарфюрер, а сфотографируйте нас стоящими на ковше!
; Залезай! ; со смехом скомандовал Франц. Теперь, когда основная работа была выполнена, можно было и расслабиться.
Двое немцев залезли на сомкнутый ковш, и экскаватор поднял их высоко в воздух. Франц сделал несколько снимков, поправил ремешок фотоаппарата на шее.
; Можешь опускать!
Крепкий стальной трос дрогнул и медленно опустил ковш, будто составленный из двух железных челюстей, обратно на песок. Немцы спрыгнули на землю и подошли к командиру.
; Ну, как получилось?
; Отлично! ; Франц с улыбкой посмотрел на небо, потом на часы. ; Идёмте, господа. Время ужина.
; Сегодня, говорят, на ужин кролик.
; Кролик?
; И настоящий кофе. И хороший голландский сыр, с последнего эшелона…
***
Раннее-раннее утро. Первые косые солнечные лучи только ещё пробиваются сквозь кроны сосен, и тень от зелёной стены густо легла на перрон лагеря, обращённый на запад.
Пока это лишь песчаная площадь. Настоящий перрон, маскирующий лагерь под вокзал, будет построен позднее, весной. СС, вахманы и еврейская “бригада синих”, по цвету повязок, стоят в полной боевой готовности. Прибывает эшелон.
Это, пожалуй, большая радость и большое вдохновение для всех ; кроме, разумеется, рабочих евреев, но кто обращает внимание на мнение живых мертвецов? Радость ; но и одновременно ответственная работа, требующая выкладки.
Свист, шипение паров. Тихо-тихо в лагерь въехали первые вагоны. Паровоз всегда оставался сзади, за чертой лагеря. Тук-тук. Кроме этого медленного стука колёс теперь не было слышно ни звука, лишь свистнула одинокая птица в ветвях, по ту сторону железнодорожной ветки. Последнее, финальное шипение, и вот уже несколько украинцев идут откидывать железные запоры на дверях вагонов, распахивают их настежь.
; Alle heraus! ; Раз за разом повторяется одно и то же. Система хорошо налажена, смазана. А если где-то и возникают проблемы, то их решают по мере поступления. Здесь нужно гибкое мышление, живая концентрация, не допускающая автоматизмов и косности.
Толпа вытекает из поезда. Не допустить паники, направить в ворота, но и не дать им опомниться, нельзя допустить проволочки и сопротивления. И вот уже поток евреев гонят через ворота внутрь. Как обычно, мужчины и женщины не хотят расставаться, и вот уже заработали первые кнуты…
; Внимание! ; Речь даёт гауптшарфюрер Кюттнер, начальник “нижнего лагеря”, в прошлом имевший большой опыт работы в полиции и прозванный за то еврейскими заключёнными Киве (легавый). ; Вы прибыли в транзитный лагерь Треблинка. Скоро прибудет поезд, который отвезёт вас в трудовой лагерь на работу, а пока вы должны пройти в душ для дезинфекции…
Мужчины раздевались на улице около правого барака, женщины ; в бараке слева. Там господствовал унтершарфюрер Йозеф Хиртрейтер, которого камрады, а вслед за ними и евреи (естественно, последние ; за глаза) называли попросту Зепп. В его обязанности входило следить за раздеванием и подгонять, если что, женщин ударами кнута. В них же входило и убивать об дощатую стену барака, или иным способом, младенцев, если они создавали заминку, замедляющую поток, или просто были спрятаны среди вещей начинающими что-то подозревать матерями. Впрочем, Хиртрейтер, тоже уже начинающий чувствовать себя частью души Треблинки, но несколько по-иному, не с позиции командира, а с позиции растворённой в общей системе части механизма, выполнял эту работу с превеликим удовольствием.
После стрижки волос женщин выгоняют на страшную “химмельштрассе”. Вперёд, бегом, ни секунды промедления! И лишь гипнотизирующий голос из громкоговорителя становится теперь их единственной реальностью, не давая разбегаться мыслям, заставляя концентрироваться только на одном, и всё чётче давая понять, что именно с ними сейчас случится.
; Через несколько минут ваши души и тела вступят в обработку. С очищением еврейских душ очистится и земля, став вновь великой и сильной. Вы участвуете в процессе, который изменит ход истории! ; Это сам Курт Франц, их проводник на пути в царство мёртвых, подобный древнеегипетскому Анубису и одновременно пожирательнице душ Аммат, живое воплощение изначальной воронки, инверсирующей грязь мира сего в истинный свет.
; Сконцентрируйтесь на дыре. Вы вступаете в зону действия дыры…
Потрясённые и парализованные, в состоянии сознания, близком к потустороннему, женщины выкатываются на последнюю площадку перед грандиозным белым зданием, похожим на храм; но и тут им не дают опомниться, спускают со всех сторон собак, заставляя искать спасительного убежища в единственном безопасном месте ; газовых камерах. Последних женщин, чтобы как следует уплотнить камеру, вахманам часто приходилось загонять прикладами винтовок или ударами газовой трубы; нередко парни брали с собой и саблю, которой в процессе заталкивания отрубали что попало особо сопротивлявшимся жертвам. Впрочем, после пережитого шока жертвы уже почти не чувствовали этого. Бешеная гонка и белый покой. Мёртвый и безмятежный покой камеры обрушивался на них ватно и сокрушительно, заставляя почему-то почувствовать, что именно теперь всё будет хорошо.
Детей закидывали поверх голов. Захлопывались тяжёлые бункерные двери. Операция начиналась.
; Иван, давай! ; командовал помощник Маттеса Густав Мюнцбергер, ответственный за газацию. Украинец Иван Марченко, прозванный за глаза Иваном Грозным за свою кровожадность (они работали на моторе попеременно с Николаем Шалаевым, не сильно отличавшимся характером от Ивана) запускал в работу пресловутый танковый двигатель. Пятнадцать, двадцать минут ; и все были мертвы. Мюнцбергер заглядывал в глазок и объявлял:
; Alles schlaft! (Все спят!)
Маттес стоял там же и контролировал процесс. Теперь он спешил к задним дверям газовых камер ; начиналась выгрузка.
; Давай! ; Распахиваются двери во внешней стене здания, и вот уже евреи-могильщики принимаются за дело, начиная перетаскивать высыпавшиеся, словно картошка из мешка, из внешних широких дверей газовых камер, трупы. На пути ко рвам стояли евреи-“стоматологи”, проверявшие рты трупов на наличие золотых зубов и вытаскивавшие таковые, если они были. Зубы, волосы ; всё переправлялось в Рейх и аккуратно использовалось вторично.
Трупы сбрасывались во рвы, и грохочущие экскаваторы засыпали их слоем песка…
***
Всему лагерю была хорошо известна история доктора Ирмфрида Эберля, первого коменданта. Он, психиатр по профессии, работал на первых газациях ещё во время операции “Эвтаназия”, по-другому Акция Т4, от сокращённого названия улицы и номера дома, где находился штаб Акции ; Тиргартенштрассе 4. В её рамках уничтожались психически и физически неполноценные граждане Рейха, дабы улучшить генофонд страны и более не тратить средства Рейха на содержание инвалидов. Более глубокие соображения были также и таковы, что этим людям лучше будет побыстрее воплотиться в новых телах, чем всю жизнь страдать в этих. Там же, на акции “Эвтаназия,” работал в 1939-41 годах ; кто поваром, кто конюхом, кто шофёром ; и нынешний СС-овский персонал Акции “Рейнхард” ; трёх лагерей смерти на Буге.
Но, успешный руководитель газаций в условиях, близких к больничным, с лагерем Эберль не справился. В своём стремлении вычистить Варшавское гетто ; отдадим ему должное, он тоже был вдохновлён, и даже высказывал в творческом порыве идею “задушить газом Бога и весь мир” (Gott und Welt vergassen) ; Эберль заказывал слишком много эшелонов с евреями, но был слишком стеснён в средствах. Проще говоря, при нём было построено только небольшое здание с тремя газовыми камерами, и маленькие камеры просто не успевали обрабатывать такое количество народа. Стояло жаркое лето, и евреи в эшелонах, вынужденных простаивать по два, три дня на запасных путях, умирали от жары или кончали жизнь самоубийством. Вагоны были полны трупов. Всюду по лагерю валялись разлагающиеся тела, над которыми вились тучи чёрных мух, и зловоние гниющего мяса разносилось на мили вокруг. Дисциплина среди украинской охраны упала до нуля. В лагере начался бардак.
В результате Эберль позвонил в штаб руководства и сказал: “Я не могу больше принимать столько поездов. Мы должны прерваться”. На следующий день приехал Вирт. Оценив ситуацию, в бешенстве он стал угрожать Эберлю трибуналом, и, сняв его с поста коменданта, принялся за реорганизацию лагеря сам, вместе со своими людьми ; Францем, Йозефом Оберхойзером, Лоренцем Хакенхольтом (первоклассным специалистом по строительству газовых камер, который успел и лично поработать в Белжеце оператором мотора), Эрвином Ламбертом.
Вскоре в лагере была чистота и порядок. Построили новое здание газовых камер с десятью более просторными камерами внутри ; то самое белое здание, похожее на храм. Новым комендантом Треблинки стал гауптштурмфюрер Франц Штангль из Собибора. Когда же он высказал Вирту свои опасения, что может не справиться один, Вирт ответил:
; Я оставлю с тобой специалиста. Он молод, но уже очень перспективен. Он поможет тебе справиться с лагерем.
Специалист на поверку оказался хищным зверем. Он избивал, расстреливал, разрубал на куски, топтал головы евреев за малейшую провинность, а часто и без неё. Но лагерь при его участии заработал так стройно и правильно, что Штангль, поначалу, признаться, немного напуганный необузданной, выходящей за рамки любого человеческого понимания, кровожадностью своего нового заместителя, подумал: “Пусть так. Лишь бы лагерь работал хорошо. Во всяком случае, перед своей совестью и своим начальством я чист”.
Этого обершарфюрера он помнил ещё с того дня, как тот, по приказу Вирта, прибыл из Белжеца в Треблинку. В тот день Штангль, Вирт и Оберхойзер сидели в летней столовой, и этот человек лет тридцати, с безупречной внешностью и выправкой, сияющими глазами и частой улыбкой на лице, подошёл к ним и доложился Вирту, что украинские охранные отряды, отложившие оружие и выпивавшие с какими-то местными красотками, призваны им к порядку (как рассказывали позднее ; под угрозой кнута и расстрела, так как словесные приказы они уже воспринимали слабо). Так он принял на себя руководство украинской охраной, а позднее ; и руководство всем внутренним распорядком лагеря.
Таков был Курт Франц. И таким образом Треблинка получила под его внимательным руководством вторую, новую жизнь…
***
Она была ещё совсем маленькой девочкой, не более пяти-шести лет от роду, когда их комфортабельный пассажирский поезд тихо вкатился в ворота посреди лесной чащи и остановился перед необыкновенной зелёной стеной.
Да, в Треблинку иногда приходили и пассажирские поезда. Издалека, из самых разных уголков завоёванных Рейхом земель, стекались они наряду с набитыми эшелонами для скота, и евреи в них до самого последнего момента не подозревали, куда именно едут.
С этими людьми по дороге к газовым камерам обращались немного лучше, ведь, в отличие от тех, чья дорога была трудна, они совершенно не догадывались о том, что их ждёт, будто попав в Треблинку совсем из иного мира, и потому совершенно не сопротивлялись. Неизменен был лишь прогон по “химмельштрассе”, как необходимая часть обработки, и, собственно, само удушение.
Сойдя с поезда, девочка совершенно не поняла, где находится. Жёлтая куча песка. Всё было как-то ярко, покадрово. Держась за маму, она пробежала сквозь странные ворота. Дальше их отделили от папы ; зачем?
; Не беспокойся, моя хорошая, всё будет хорошо. ; И он исчез, утонул в толпе бегущих мужчин. Дощатое здание, напоминающее курятник. Раздеваться ; зачем?
; Разденься и сложи одежду аккуратно, ; наставляет её мама.
Непонятный страх, сосущий под ложечкой, растёт. Где же папа? Стрижка волос. И вот уже их выгоняют из тёмного курятника в светлый дверной проём, на улицу ; каждая из дверей как проход в иной мир.
Тупик? Нет, просто угол зелёной стены, а за ним узкий, страшный проход, где со всех сторон лают собаки, и тебя гонят, не давая опомниться, всё вперёд, и в этот миг прошлая детская жизнь уже становится неважной, остаётся лишь этот невероятно яркий путь в неизвестность. Лишь почему-то намертво врезалось в память лицо мужчины в блестящем кожаном плаще и сдвинутой набок фуражке, пристальным взором глядящего куда-то поверх потока бегущих, лицо, дающее понимание конца пути, но за этим тупиком ; и совершенно нового начала, начала чего-то воистину прекрасного.
Поворот зелёного коридора ; и опять будто смена миров. На девочку смотрела широкая чёрная пасть квадратного прохода посередине большого белого здания, над крышей которого вздымалась будто надстройка в форме ещё одного, меньшего домика. Устав и запыхавшись от бега, она, наконец-то, была счастлива оказаться в необычной комнате навроде общей душевой, где можно было постоять и отдохнуть. Правда, люди всё набивались и набивались в комнату, всё более и более плотной толпой. Она прижалась к маме, и тогда успокоилась окончательно. Она чувствовала некоторый страх, исходящий от более взрослых женщин, но не понимала, почему они боятся. Ей самой было уютно и хорошо.
Наконец, толпа перестала прибывать. Загремела и захлопнулась тяжёлая дверь в другом конце комнаты (они вбежали одними из первых). Девочке стало даже любопытно ; а что же будет дальше?
Некоторое время ничего не происходило. А потом она почувствовала странный запах. Так пахло от больших грузовиков и автобусов, если неосторожно встать сзади них и понюхать. Запах становился всё сильнее, перерастая в непреодолимую вонь; вскоре она почувствовала непреодолимое желание кашлять; ей стало трудно дышать. Другие женщины вокруг тоже кашляли. На фоне светлого окна где-то сверху воздух стал мутнее, в полосе света плясали клубы дыма. Она стала впадать в забытье. Перед глазами понеслись зелёные поля; незрелая рожь и почему-то длинная, стелющаяся по земле трава. Река? Но позвольте, это же та река, по мосту над которой они ехали в поезде… Мама называла эту реку речкой Буг. А вот и маленькая вывеска на железнодорожной станции. “Treblinka”. И вновь трава, поля и безмятежность…
А вот и оно, то странное место, в которое они совсем недавно попали. Теперь она видела его будто с высоты. Сначала оно показалось ей просто чем-то вроде большого водоворота в спокойной воде речки Буг. Но вот меняется угол зрения, и она уже летит над разноцветными горами вещей, зелёными заборами, сосенками; скрепя сердце ; и над длинным финальным проходом… Валяющийся на земле металлический чайник. Какие-то доски. Всё враждебное теперь кажется родным и знакомым, словно ещё немного сконцентрировать восприятие ; и то, что давило живым ужасом, вдруг превратится в запредельное счастье. И тут же она проходит инверсию, словно вывернувшись наизнанку через ослепительный чёрно-белый проход ; и воистину не ощущает больше ничего, кроме тотального счастья, и вдруг понимает, что она сама всегда и была этим странным хищным местом ; Треблинкой, со всеми её песчаными валами, соснами, безмятежными дорожками и домиками в той части лагеря, где жили СС, самоей изначальной дырой, находящейся на месте странного белого дома ; газовых камер. Теперь и она сама была внимательным хищником, готовым рвать когтями ещё необработанных жертв, помогая им продвинуться дальше в чистоту и развитие.
Она ещё долго летала по лагерю в виде невидимого человеческому глазу призрака, ощущая лишь безусловную любовь к этому месту; изучая там всё до мельчайших подробностей…
…Возможно, это пригодится ей когда-нибудь в будущей инкарнации.
***
Даже вечером, перед сном, деятельный ум Франца не переставал работать. Многое уже было сделано, но то, что он наблюдал сейчас иным зрением в духовной сфере, его не удовлетворяло. Собственно, из всей массы евреев сейчас очищалась полностью и шла в инверсию лишь треть. Треть наиболее чистых душой и хоть как-то приближенных к состоянию живого, настоящего человека. Остальным, более безнадёжным, требовалась гораздо более жёсткая обработка.
“Значит, так. ; Рука его выводила какую-то схему на бумажном листе. ; Удлинить в несколько раз “химмельштрассе”… Это будет проблематично, разве только строить другое здание газовых камер. Другое, для других, хм… нужна селекция, один я здесь не справлюсь. Здесь идёт предварительная поступенчатая обработка разъедающим газом, скажем, хлором (да, его вполне успешно использовали в Первую мировую войну) перед финальным усыплением, можно в несколько стадий, с периодическим проветриванием ; длящаяся ровно столько, сколько нужно, чтобы они были готовы. Возможно, также предварительное наблюдение за газацией товарищей, чтобы усилить ужас; музыкальное сопровождение, чтобы не рассеивалось внимание… Угарный газ в финале, под него и расслабляющую музыку, чтобы после интенсивной инверсии улетали мирно…”
Он внезапно взял со стола новый, свежий лист бумаги и стал на нём что-то увлечённо писать. Глаза его горели.
Взял конверт, вложил туда сложенный лист, надписал адрес. Завтра он отправит это туда, куда следует. А пока ; спать…
Ответ не заставил себя долго ждать.
“СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
SS-обершарфюреру Курту Францу
SS-Sonderkommando Треблинка
Мы рассмотрели ваше предложение по очистке душ еврейского населения Земли и считаем его целесообразным. К сожалению, мы не можем удовлетворить ваш запрос, так как не располагаем возможностью поставлять в лагерь такое количество разъедающего газа…”
“Не располагаем возможностью”. И баста. Против такого не попрёшь. Придётся изобретать что-то, исходя из того, что имеется на данный момент.
“Но музыкальное сопровождение всё же будет, ; угрюмо подумал он, откладывая письмо в сторону. ; Что же касается наблюдения, какую-то часть евреев можно просто заставлять ждать в “шланге”, чтобы они слышали, что происходит с их сотоварищами. Хотя, конечно, это достаточно жалкая альтернатива…”
***
Барри был большим, представительным псом, метисом с доминирующими признаками сенбернара. Раньше этот пёс служил при СС в Собиборе; потом был в качестве благодарного подарка отправлен в Треблинку, и сразу же так понравился Францу, что вскоре их редко видели в лагере отдельно друг от друга.
“Мы прекрасно будем смотреться вместе”, ; едва увидев пса, подумал Франц, застёгивая на руке серую перчатку из оленьей кожи ; в Треблинку уже приходили холода. И вправду, крупный красивый пёс необычной внешности (остальные СС в лагере ходили в основном с немецкими овчарками) как нельзя лучше подходил к элегантной и одновременно мощной внешности своего нового хозяина.
Но не только это послужило критерием выбора. Одним из решающих факторов стали именно размеры пса. Ростом почти до пояса взрослого человека, белый, с большими чёрными пятнами на морде и боках, издалека Барри мог сойти за небольшого телёнка. Франц быстро смекнул, что при таких размерах пёс будет очень полезен во многих областях, начиная от загона евреев в газовые камеры и кончая простой охотой на заключённых при обходе лагеря.
Теперь встала другая проблема ; дрессировка пса. Несмотря на некоторый стаж службы в Собиборе, Барри был ещё слишком добродушен и ленив ; возможно, это объяснялось особенностями породы. Франц взялся за решение проблемы основательно и добротно;что-что, а воспитывать он умел. Вскоре Барри идеально выполнял все команды хозяина, словно бы став его логичным продолжением на уровне и души, и тела. Теперь ночным кошмаром заключённых стали они оба. И обычной предсмертной картиной для недостаточно радивых узников лагеря отныне стала огромная клыкастая пасть с длинным розовым языком, с которого капала слюна, а за ней ; неподвижный, пристальный взгляд из-под скошенной фуражки, впивающийся в самую душу, словно поглощая последние остатки того, что ещё заставляло жертву дёргаться, бояться и цепляться за жизнь.
Очистка работала превосходно, пусть и на уровне отдельных заключённых.
“Нужно усилить обработку собаками и на выходе из шланга, акцентировать на этом внимание”, ; подумал Франц после того, как в достаточной степени опробовал этот метод.
Хищник внутри него, получив вполне зримое физическое воплощение, тоже был доволен. Вид ало-багряных луж крови и вырванных псом органов, остававшихся на земле после процесса обработки, пробуждал в душе одновременно успокоение и радостное возбуждение, окрыляя на весь, иногда вполне насыщенный работой день, ведь эшелоны всё шли нескончаемым потоком, хотя теперь, после всех усовершенствований, осуществлённых Францем в лагере, на их обработку требовалось гораздо меньше усилий и времени…
***
Дни становились всё короче, а холода ; всё сильнее. Весь огромный сортировочный плац был покрыт искрящимся инеем. Над песчаным валом вставал огромный багровый диск солнца, и на его фоне в морозном воздухе поднимался пар ; пар с “той стороны”, из открытых могил.
Пока отравлялись мужчины, женщины и дети голыми стояли в “шланге”. Их ступни примерзали к холодной земле, но они почти не замечали этого ; намного сильнее был смертельный страх, овладевший ими. Они слышали, что происходит с мужчинами. Они знали, что будут следующими, и это резко кидало их в невероятное, запредельное состояние шока, в котором уже становились неважными материальные ценности, мелкие склоки, какие-то былые ссоры из-за пустяков и в целом вся их жизнь в ограниченном, уютном, разлагающем гнёздышке. Здесь они смотрели в глаза смерти, а смерть смотрела в глаза им. Здесь, и только здесь, через познание смерти они могли пережить настоящую, интенсивно яркую и чистую, запредельную жизнь.
Треблинка была самым истинным, что они могли испытать в жизни. Ни одна душа, прошедшая сквозь неё, не оставалась прежней. Треблинка оставалась в душе каждого, кто хоть раз попал в неё, соприкоснулся с ней;люди словно попадали в зону притяжения чёрной дыры, где все пути ведут лишь в одно место ; к центру.
Немцы и украинцы прогуливались по рядам и поддерживали этот страх на должном уровне, не давая ему тупеть и угасать. В дело шли кнуты, травля собаками; в отдельных случаях ; убийство детей на глазах матерей. Это было личным распоряжением Франца. Великий экспериментатор стоял здесь же с плотоядной улыбкой на лице, наблюдая за процессом. Вот уже и он вступил в дело, и очередная жертва была подмята и растерзана огромным псом, похожим издалека на пятнистого телёнка.
“Точечно, здесь надо работать точечно”. ; Приятное возбуждение, разливающееся в груди и поднимающееся к вискам, особого характера возбуждение, возникающее лишь при виде крови и смерти, не мешало ему мыслить холодно и чётко. ; Усилить обработку на этот край! ; И вот уже несколько вахманов и немцев, повинуясь его приказу, атакуют группу женщин с левого края колонны.
Безошибочным энергетическим чутьём он вычислял, кому какая интенсивность обработки необходима. Здесь его кредом была точность. Степень интенсивности и характер обработки были очень важны для правильной инверсии души. Чуть перегнёшь или недоработаешь ; и душа застрянет посередине воронки или не пойдёт в инверсию вовсе.
…Выгрузка закончилась. Освобождённые и вычищенные камеры были снова готовы к работе. Поток женщин сорвался с места, и вскоре весь исчез в чёрной пасти здания, словно всосавшись внутрь.
Франц задумчиво смотрел им вслед. На подходе была следующая часть эшелона…
***
В чёрном небе ослепительным шатром раскинулись небывало яркие, резкие звёзды. Они словно принимают участие в бешеном празднике смерти ; здесь, внизу, в хлещущем свете прожекторов, идёт дикая охота. Свет мечется и отражается ослепительными бликами в сапогах, плащах, козырьках фуражек четверых мужчин, ударами кнутов гоняющих по кругу колонну заключённых. Пятый, Мите, стоит в стороне, в тени. Он принимает тех, кто уже выбился из сил и упал, не в силах противостоять бешеной гонке. Затравленные глаза из-под заливающей их крови. Они знают, что теперь им светит только одна судьба ; “лазарет”.
; Ровней, с-собаки! ; Этот резкий голос принадлежит начальнику “нижнего лагеря” Кюттнеру, бывшему полицейскому. И вот уже падают ещё двое узников, истощённые, окровавленные, лицом в раскрошенный множеством ног лёд и шлак.
; Расстрелять! ; Голос Франца срывается на рык. Сокрушительными ударами кнута и сапога он гонит одного из упавших к его единственной судьбе ; Мите. Другого загоняет Хиртрейтер. Четвёртый в этой группе охотников ; украинец Рогоза, цугвахман, главный среди украинской охраны.
…С наступлением зимы постепенно перестали прибывать эшелоны. Чтобы не тратить продукты на бесполезных теперь заключённых, Вирт, ныне генеральный инспектор всех трёх лагерей Операции “Рейнхард”, перестал поставлять в лагерь продовольствие для них. Среди ослабевших заключённых вспыхнул тиф. Эффективность их работы ; дела ещё остались, например, на сортировке вещей, ведь таковых было очень, очень много ; упала. Чтобы отсеять больных и слабых, немцы и придумали эту бешеную гонку ; “спорт”. Узники должны были бегать по кругу по аппельплацу, периодически ложась и вставая. Кто выдерживал, продолжал работать дальше. Тех же, кто не выдержал, расстреливали.
Заключённые в “спорте” участвовали не все ; только те, которые выглядели ослабевшими или уже были отмечены ударом кого-нибудь из СС кнутом по лицу за нерадивую работу или иную провинность. Бывало и такое, что узник по той или иной причине был ещё нужен немцам ; например, это был квалифицированный специалист или капо. Таких оставляли, лечили. Впрочем, безнадёжных больных в любом случае ждала одна судьба ; “лазарет” и милостивая свинцовая пилюля в затылок.
; Бегом! Лечь ; встать! ; Сердца всех охотников полны бешеной, яростной радости. Круг стягивается, словно к центру дыры. Падают ещё несколько. Это настоящая игра, где нет места слабости и полумерам. Треблинка давно вытравила из душ своих исполнителей остатки ложной жалости, мешающей доводить чистку жертв до того предела, где боль и страдание переходят в свою противоположность, воодушевление и восхищение процессом и своими мучителями, похожими на чёрных ангелов смерти, по мере того, как узник продвигался всё ближе к центру воронки, каждому ; свой, индивидуальный путь в дыру. Тот, кто был сердцем и душой лагеря, знал это слишком хорошо. Он понял это ещё в Белжеце. Другие СС тоже на уровне чувств догадывались о чём-то таком. Для них это было так же естественно, как дышать, двигаться, жить.
В свете прожекторов алая кровь кажется чёрной. Удар. Ещё удар. Еврей ползёт по земле, уже не в силах встать. Вот он падает совсем и затихает, не доползя до Мите. Франц достаёт пистолет и убивает его выстрелом в голову. Двое выбранных заключённых оттаскивают труп в сторону, чтобы он не мешал чёткому движению. Игра продолжается.
…После таких упражнений немцы испытывали небывалый подъем. Вот и сейчас они вместе ввалились в столовую, покрытые кровью, с сияющими глазами, возбуждённо переговариваясь. Сидящие в столовой радостно приветствовали охотников ; многим из них в глубине души хотелось сделать то же самое. Впрочем, кто-то из них и будет периодически принимать участие в “спорте”, и других, не менее весёлых и одновременно полезных, развлечениях. Это не запрещалось, ведь все СС в лагере были единой семьёй…
***
Между тем, с фронта начали поступать плохие новости. Советские войска нанесли немцам сокрушительное поражение под Сталинградом, и это немного ударило по хорошему настроению СС в лагере.
Вскоре в Треблинку с инспекцией прибыл сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Долго стоял он у грандиозных размеров могильного рва, в который уже было затрамбовано несколько сотен тысяч еврейских трупов, и молча вглядывался в него. Наконец, словно очнувшись от забытья, он обернулся к сопровождавшим его немцам, среди которых были и комендант Штангль, и Франц, и Маттес, и целая группа прибывших вместе с самим Гиммлером, и сказал:
; Проделана грандиозная работа. Вы молодцы. Я горжусь вами. Но теперь, в связи с нашим поражением под Сталинградом, нам надо подумать об уничтожении следов Окончательного решения, дабы о нём не стало известно мировой общественности. Вы должны будете выкопать все эти трупы и кремировать их.
…Рейхсфюрер улетел, оставив треблинское руководство в недоумении и растерянности. В самом деле, работа предстояла запредельной сложности ; выкопать в общей сумме более полумиллиона трупов, половина из которых уже в приличной степени разложилась, и все их сжечь. Но делать было нечего, и немцы принялись за первые эксперименты по кремации.
Нефть. Бензин. Они перепробовали всё, что только могли, но результаты были неудовлетворительные. Маттес задумчиво смотрел на доски, где отмечалась статистика по тому или иному способу кремации. Он не мог подвести начальство. Но он прекрасно понимал, что теми методами, которые использовались для сжигания не такого уж большого количества трупов в “лазарете”, он немногого добьётся. Здесь масштабы были на много порядков больше. Нужна была специальная технология, совершенно отличная от того, что использовалось ранее.
В конце концов, немцы вызвали из Собибора Герберта Флосса, специалиста по кремации. Это был аккуратный, пожалуй, даже скромный молодой человек приятной внешности. Он был сослуживцем Франца ещё в Бухенвальде, после чего их вместе, втроём с Фрицем Ирманом, близким другом и боевым товарищем Франца, служившим вместе с ним и в Белжеце, но недавно случайно застреленным при разборках с украинскими охранниками, перевели в 1939 году на Акцию “Эвтаназия”, предшествующую Операции “Рейнхард”.
Осмотрев плацдарм своих будущих действий, Флосс своим негромким, но почему-то сразу заставляющим слушаться, голосом стал отдавать распоряжения. Были привезены невысокие, но основательного диаметра, квадратные в сечении бетонные столбики и куча железных рельс. Выкопали длинную яму. В ней, на дне, на некотором расстоянии друг от друга установили бетонные столбики, на которые уложили рельсы, так, что получилось нечто вроде колоссальных размеров решётки для гриля.
; В женских трупах больше жира и меньше мышц, они лучше горят, ; объяснял Флосс. ; Кроме того, немного разложившиеся трупы горят лучше свежих, плотных. Таким образом, вниз мы кладём старые женские трупы, чтобы от них загорелись остальные. Далее мы слоями укладываем мужчин, женщин и детей ; мужчины горят хуже всех, необходимо перекладывать их хорошим горючим материалом. Под колосником мы складываем дрова, от которых поджигается остальное.
…Принесли дрова. Выкопанные трупы по описанной технологии сложили на колосники. От предложенной нефти Флосс отказался ; ничто не должно было портить идеальную красоту его технологии.
Дрова аккуратными кучками сложили под колосниками, на которые сверху были нагружены трупы. Наступил торжественный момент. Флосс шёл вдоль кремационной решётки, и, одну за другой, поджигал кучки дров. Все застыли в напряжённом ожидании. Сейчас решалось всё.
Вот вспыхнувший под колосниками огонь взметнулся вверх, стал облизывать трупы жадными оранжевыми языками. Время тянулось медленно, словно разделившись на отдельные долгие секунды. Что же будет?
И вот, наконец, затрещал жир, и пламя пошло вверх, охватывая трупы! Это была победа. Пламя стремительно пошло выше, сначала только в одном месте, но потом, почти сразу, и в другом; и вскоре грандиозных размеров пламя охватило кремационную решётку по всей длине, словно вулкан, словно огненный ад, сошедший с небес на землю. Трудно описать то, что чувствовали немцы, взирая на это зрелище. Будто все их мечты, все желания разом воплотились в этом грандиозном кремационном костре, унося их в неведомые выси, давая чувство невероятного единения и невероятной гордости за проделанную работу. Франц и Маттес стояли плечом к плечу, словно древние боги, и чувство победы полнило их сердца. Флосс с любовью, сияющими глазами, созерцал своё творение, не замечая ничего вокруг, и лишь губы его беззвучно шептали: “Идеально”.
Под этим прозвищем ; Таделлос (идеально) он и войдёт в историю.
…Наконец, немцы очнулись от своего неземного сна. Возбуждённые и радостные, они стали бурно поздравлять друг друга и Флосса, и решили здесь же, незамедлительно, организовать праздник. Большой чёрной птицей, словно орёл или ворон в своём кожаном плаще, Франц носился по зоне смерти, отдавая распоряжения. Принесли столы, еду, выпивку. Всё расставили невдалеке от кремационных костров ; так, чтобы пышущий жар не опалял пирующих, но достаточно близко, чтобы чувствовать блаженное тепло от огня: зима в Треблинке была суровой, и немцы успели как следует намёрзнуться. Сейчас же всё было позади. Великолепные костры создавали достаточно тепла, чтобы не мёрзнуть суровой польской зимой.
…Грандиозный праздник начался. После короткой, но вдохновенной речи, поздравляющей всех с победой, немцы подняли бокалы за фюрера. Свет от багрового пламени костра и крики празднующих, хором возносящих славу своему вождю, разносились далеко по окрестностям, вселяя благоговейный ужас в сердца крестьян-поляков, жителей деревень Треблинка и Вулька. Залаяла и завыла одинокая собака, и вскоре её вой подхватили псы из окрестных деревень, там, вдалеке, где ночную тьму прорезали ряды светящихся огоньков. В лагере же празднество было в самом разгаре. Высоко вверх в нацистском приветствии взметнулись стрелы экскаваторов ; верные машины тоже принимали участие в празднике. Они стали уже родными немцам, словно железные братья, ведь столько было пройдено вместе, бок о бок. СС ответили своим машинам, слившись с ними в едином потоке…
…Праздник продолжался далеко за полночь. Вот уже догорели костры, и лишь тлеющая краснота и снопы искр, периодически взмывающие вверх, кидали на лица пирующих кровавые блики. И в наступившей темноте немцы запели. Стройный и страшный многоголосый хор воспевал Родину, её зелёные поля и яркие звёзды, и пение это разносилось далеко по окрестностям, вселяя благоговение не только в в сердца невольных слушателей ; поляков, но даже и в сердца заключённых-евреев, хотя последние, может быть, так никогда себе и не признаются в этом…
; Heimat deine Sterne,
Sie strahlen mir auch am fehren Ort
Was sie sagen, deute ich ja so gerne
Als der Liebe zartliches Losungswort…
…Наконец, праздник начал угасать. Ещё раз поздравив друг друга, немцы поднялись из-за столов, и группами по двое, по трое, обсуждая события прошедшего дня, направились в сторону своих жилых бараков. Теперь ; спать, ведь завтра будет новый день и новая работа…
***
Время шло, и в Треблинку пришла долгожданная весна, с капелью, свежим тёплым ветром и чириканьем птиц. Эшелонов по-прежнему не было, но руководство обещало, что скоро пойдут поезда из далёких земель, Греции, Македонии. Вся работа была доделана, вещи рассортированы, и Франц, наконец, решил претворить свою идею по благоустройству лагеря в действие.
Прежде всего, нужно было превратить дикий и голый перрон в подобие вокзала, дабы прибывшие жертвы были успокоены видом уютной, цивилизованной станции. Далее следовало выровнять территорию лагеря, имеющую наклон, засыпать дорожки, сделать клумбы…
…Франц обвёл глазами оставшихся еврейских заключённых. Они представляли собой довольно жалкое зрелище ; оборванные, истощённые голодом и тифом, многие из них уже прямо сейчас напрашивались на “лазарет”. Но пока у него были иные планы относительно этих шутов, так в большинстве своём и оставшихся в глубине души жалкими трусами и жуликами, хотя, надо было признать, Треблинка всё же частично их излечила…
“Да, после таких испытаний любая душа станет сильнее, ; отрешённо подумал он, ; даже такая, как у них. Хотя, конечно, без финального страха смерти и самой смерти это имеет мало смысла”…
; Сегодня мы начинаем работу по обустройству лагеря. Скоро привезут инструменты, и вы должны будете выровнять всю территорию лагеря по направлению к сортировочному плацу, а также привести в порядок и засыпать шлаком перрон. Затем вы должны будете засадить тут всё цветами. Я хочу, чтобы к прибытию новых транспортов Треблинка напоминала прекрасный парк! Разойтись!
…И вот, наконец, в ворота лагеря тихо вошли открытые товарные вагоны ; необычный поезд для Треблинки, куда в основном прибывали крытые вагоны для животных или пассажирские поезда. Состав был нагружен инструментами ; лопаты, кирки, тачки. Отдельно ссыпали большую гору чёрного шлака ; она понадобится для засыпки и утрамбовки пола очень во многих местах.
И закипела работа! Заключённые, ещё не забыв, что полагается им за чрезмерную медлительность, сновали вокруг, бегом перетаскивая гружёные тачки. Франц и Кюттнер, словно два близнеца, стояли рядом, надзирая за новой симфонией, симфонией труда, щурясь от первых весенних лучей солнца, пробивающихся сквозь облака и бликующих в их сапогах, козырьках фуражек, рукоятках кнутов. И всё же они не были одинаковы. Если Франц задавал всю эту симфонию из глубины своей души, то Кюттнер был, скорее, его отражением, копией.
Начальник “нижнего лагеря” давно был восхищён своим командиром. Обладая чуть менее тонкой организацией души и значительно более низким духовным развитием, нежели Франц, Кюттнер, тем не менее, очень хотел походить на него, и делал всё возможное, чтобы хорошо исполнять свой служебный долг, и не отставать от Франца как в организации своей сферы (тут у него были и свои отдельные обязанности), так и в жёсткости по отношению к заключённым ; хотя здесь, пожалуй, до свирепости Франца, про которого узники за глаза говорили, что он не садился ни за какой приём пищи, не убив перед этим несколько евреев, было далеко любому из немцев, работавших в лагере, несмотря на то, что у многих из них это уже вошло в рутину. Франц делал это как-то по-особенному, творчески, и здесь равных ему, как и во многих других сферах, не было. Впрочем, с дисциплиной среди заключённых они на пару справлялись хорошо. Кюттнер оказался достойным учеником своего командира, применяя также и собственный богатый опыт работы в полиции для создания шпионской сетки среди заключённых, и прочих полезных вещей, позволяющих предотвратить инциденты и побеги.
Непонятными и завораживающими оставались для него многие вещи, хотя он безошибочно понимал их на уровне чувств, не в силах объяснить умом. Он часто видел, как Франц стоит у входа на “химмельштрассе”, глядя на поток бегущих абсолютно пустым, засасывающим взором, словно превращаясь в какое-то роковое неземное существо, и в этот момент приходило чёткое понимание, что всё происходит правильно, всё так и должно быть. Когда поток проходил, взгляд командира резко менялся, становился вновь обычным, внимательным, лучистым и даже немного мечтательным…
Но даже не понимая некоторых духовных вещей, Кюттнер оставался верным и преданным человеком, у него были высокие понятия о чести и долге, которые он не предал бы, несмотря ни на что. Именно это позволило ему стать успешной, хорошей частью лагеря, важной деталью безупречно работающего механизма Треблинки.
Надо было признать, что подобную любовь и преданность испытывали по отношению к Францу почти все СС в лагере. Это было естественно, это уже вошло в самый треблинский воздух, в самую её суть. Что касается украинцев, то они его попросту боялись, хотя и у них это было смешано с чем-то вроде чувства к суровому, но всегда справедливому отцу…
…Вот и первые заключённые начали подавать признаки усталости. Выцепив взглядом одного из них, Франц взвесил в руке кнут и обстоятельно, с удовольствием, начал избивать выбранную жертву. Кюттнер и Хиртрейтер не отставали от него, и скоро уже по всей рабочей площади заработали кнуты. Избитые узники падали, кровь их мешалась с песком и шлаком. Они отправлялись на расстрел. Зато темп работы остальных живо повысился, и вскоре уже стал виден заметный прогресс.
; Пора пить кофе, господа. ; Они ушли, тихо двигаясь меж залитых солнцем сосновых стволов и строительных куч. Ушли, словно тени, чтобы потом вновь явиться запыхавшимся узникам, вызвав в их душах потустороннюю электрическую дрожь.
Франц взвесил в руке заступ. Идеально. Он любил убивать разными способами, и этот представлялся ему сейчас необычным и интересным. Выбрав опытным взглядом молодого заключённого, неловко управлявшегося с тачкой, Франц подошёл к нему и с размаху засадил тяжёлый инструмент глубоко ему в череп. Брызнула кровь. Он почувствовал, как и собственная его кровь быстрее течёт по жилам, как привычная свирепость внутреннего зверя поднимается из глубин, задавая атмосферу и на всём окружающем пространстве. Он чувствовал, как на него смотрят сотни глаз. Ему это нравилось. Он выдернул заступ из черепа юноши, впился глазами в рану. Алая кровь хлестала фонтаном средь желтых осколков кости; пенясь, разливалась всюду. Наконец, он оторвался от жертвы и обернулся к Мите.
; В лазарет!
По указанию Мите двое узников взвалили на себя перемазанный алой жижей и багровыми сгустками труп, и процессия из троих человек ; Мите позади, помахивая кнутом ; удалилась в сторону “лазарета”.
Вечерело. Вот уже и заключённым дали отбой. Франц шёл по лагерю, внимательно оглядывая сделанное. Пожалуй, такими темпами они успевали закончить работу задолго до начала поступления эшелонов ; если, конечно, заключённые раньше не перемрут от голода и усталости. Впрочем, всегда можно было попросить свежих заключённых в трудовом лагере Треблинка-1, расположенном в нескольких километрах от их собственного лагеря Треблинка-2. Здесь он не беспокоился.
Ещё раз окинув взглядом лагерь, он, наконец, повернулся и пошёл отдыхать. Скоро надо что-то будет решать с фальшивым вокзалом, хотя пара-тройка идей для оформления у него уже была…
***
Наконец, всё было готово. Лагерь был выровнен, засажен цветами, дорожки были аккуратно засыпаны, построены низенькие узорные ограждения клумб из берёзовых палок. Франц был доволен ; его замысел по превращению лагеря в прекрасный парк был реализован как нельзя лучше. Но особой его гордостью был только что доделанный фальшивый вокзал ; шедевр, который под его руководством заключённые сделали из дикого песчаного перрона и голой задней стены барака А. Теперь эта стена была раскрашена под реальное здание вокзала: двери в залы ожидания 1 и 2 класса, окошко билетной кассы, расписание поездов ; всё было на месте. Перрон был поднят до уровня дверей поездов, чтобы прибывающим было удобнее выходить, и аккуратно засыпан утрамбованным чёрным шлаком. На зелёной стене были укреплены стрелки-указатели на Белосток и Волковыск, а сверху большими, красивыми буквами на белой доске было выведено название станции ; “Обермайдан”. (Название “Треблинка” благодаря нескольким сбежавшим в вагонах с вещами узникам обрело дурную славу и стало слишком пугающим для прибывающих жертв). Вокруг здания “вокзала” также были посажены цветы, а на фронтоне были укреплены часы из цельного куска дерева, с нарисованным циферблатом и стрелками, застывшими навечно в одном положении ; три часа.
Остановившееся время ; что могло быть символичнее в Треблинке, центре мировой воронки?
Здание газовых камер также преобразили. Помимо посадки цветов, причём, не только на клумбах вокруг здания, но и в больших вазонах по сторонам лестницы, ведущей ко входу, сам вход завесили тяжёлой, торжественной ковровой занавесью, при надобности отодвигавшейся в стороны, а над ним прикрепили табличку, снятую с синагоги в Малкинья Горна. Табличка гласила на иврите: “Только праведники войдут в царствие небесное”.
Словом, всё это, вместе с большой металлической звездой Давида золотистого цвета, укреплённой наверху фасада, превращало газовню в подобие храма. “Только этот храм настоящий”, ; подумал Франц, оглядывая своё творение. Здесь он тоже остался доволен. Под угрозой смерти и умелым руководством заключённые могли творить чудеса.
Всё было готово к приёму новых эшелонов. И они не заставили себя долго ждать ; в один прекрасный весенний день в штабе комендатуры раздался телефонный звонок, и вскоре уже радостная новость, как лесной пожар, распространилась по всему лагерю. Радовались СС, радовались украинцы, радовались все, вплоть до рабочих евреев, которые знали, что с эшелоном прибудет много еды, которую можно будет стащить (официально брать еду с эшелонов не разрешалось), и наконец-то их голод закончится…
; Откуда? ; Греция! ; Правда, что ли? ; Весть летала из уст в уста.
; Скоро весь мир стечётся в Треблинку. ; С лица Франца не сходила широкая улыбка, глаза его были абсолютно прозрачны, словно глядя сквозь собеседников, сквозь самый лагерь, пространство, время, туда, где светился для него его идеальный мир, первопричина всего. ; Мы делаем великое дело…
План был таков: опробовать в действии полный, стопроцентный обман прибывших евреев, чтобы они до самого конца, до самой “химмельштрассе”, не подозревали абсолютно ничего и всё делали абсолютно добровольно. Для того, чтобы ничто не нарушало идеальной картины, было даже решено не задействовать заключённых ; “синих”, работавших на перроне, и “красных”, помогавших прибывшим раздеваться.
Наконец, долгожданный день наступил. СС и охрана выстроились на свежевыкрашенном вокзале, блистающем уютом и чистотой. Все затаили дыхание. В ворота лагеря тихо входил пассажирский поезд.
После речи, убеждавшей прибывших в том, что лагерь транзитный и они должны будут сдать вещи и искупаться, поток был направлен в ворота. Никаких эксцессов, никаких ударов кнута. Думая, что всё идёт как надо, евреи мирно разделись, обнажив свои непривычно красивые, мускулистые тела. Потом они выстроились в колонну и бегом направились к “химмельштрассе”. Колонну возглавлял Кюттнер.
Вот уже последний греческий еврей вступил на дорогу на небеса, посыпанную белым песком и украшенную цветами…
; А теперь гони их! ; прорычал Франц и в радостном экстазе первым обрушил удар кнута на бегущую толпу. Теперь, после нескольких месяцев перерыва, он вновь оживал. Другие последовали его примеру, и ошеломлённые евреи неожиданно быстро, гладко втянулись в проход здания, похожего на храм, будто и не было их вовсе…
; Установи подачу газа на минимум, ; проинструктировал Маттеса Франц. ; Для таких тел и при таком способе предварительной обработки обычного времени газации будет очень мало.
Маттес кивнул. Он понимал, о чём говорит командир. С лязгом захлопнулась последняя тяжёлая бункерная дверь. Загремели запоры. Зарычал мотор.
; Хорошо, ; одобрил Франц, проконтролировав положение вентиля. Периодически он и другие немцы подходили к глазкам на дверях камер и контролировали состояние жертв. Сначала с последними не происходило ничего, лишь лица их тонули в безбрежном ужасе и непонимании, что происходит. Но вот уже первые из них стали обнаруживать признаки удушья, глаза выкатились, лица посерели. Лиловыми они станут позднее, когда газ хорошо войдёт в кровь и придёт пора выгружать “готовый продукт”. Евреи впали в панику, кричали, лезли друг на друга…
…Газация продолжалась несколько часов. Но вот уже “заснули” последние. Загремели задние двери на той стороне здания. Немцы облегчённо вздохнули и стали поздравлять друг друга с победой.
Всё получилось, получилось даже лучше, чем они планировали…
Яркое весеннее солнце заливало их лица, и свет его был един со светом их очередной маленькой, но столь важной победы. Пришла пора пить чай. И многое можно было бы сказать друг другу, но всё и так было понятно без слов. Поэтому они сидели в зелёной сени сосен и молчали, лишь лица их светились неземным, потусторонним светом. Тишину нарушало лишь редкое чириканье птиц в ветвях. Да ближе к вечеру, на закате, украинцы затянули свои протяжные, переливистые песни, окутавшие Треблинку волшебной, чарующей красотой…
***
И вновь пошли эшелоны! Из далёких стран ехали они, привозя с собой много свежих жертв, а также хороших вещей. Жизнь налаживалась, работа входила в свою колею. Но вскоре произошло событие, заставившее Франца кардинально пересмотреть свои взгляды на дисциплину в лагере.
Однажды, погожим апрельским утром, ему доложили, что еврейский врач немецкой амбулатории Хоронжицкий был замечен с подозрительно оттопыренным карманом. Нехорошее чувство охватило Франца ; немцы верили доктору. Нахмурившись, но более ничем не подав вида, он решительно направился в амбулаторию.
Доктор был там. Он стоял вполоборота к столу с медикаментами, и когда он повернул голову к вошедшему, в глубине его расширившихся глаз промелькнул чёрный ужас. Недолго думая, Франц обыскал доктора, и, конечно же, нашёл у него в кармане толстую пачку денег.
Хоронжицкий знал, что с ним сделают. Его могли повесить за ноги или разорвать на куски, что в итоге венчалось лишь одним ; “лазаретом”. Он много раз видел подобное собственными глазами, и ему нечего было терять. Эти деньги он хотел отнести комитету повстанцев ; они планировали побег из лагеря. Теперь же, когда их замысел оказался на грани провала, он решил действовать.
Молниеносным движением он схватил со стола подвернувшийся скальпель и попытался воткнуть его немцу в глаз. Франц, обладающий хорошей спортивной реакцией (ещё до войны он был боксёром) уклонился от атаки, но при этом, споткнувшись о стоящий сзади стул, потерял равновесие и упал. Хоронжицкий понял, что потерял свой последний шанс на неожиданную атаку ; с мощным, высоким эсесовцем, одним ударом ломающим челюсти рабочим евреям, а с нескольких ; превращающим их лица в кровавое месиво, да ещё и вооружённым пистолетом, ему было не справиться даже в таком положении. Чтобы не выдать своих товарищей по комитету, он принял единственное на тот момент решение ; проглотил припасённую как раз на подобный случай пилюлю с ядом, вскочил на стол, выпрыгнул в окно и бросился бежать, в отчаянной попытке оттянуть неизбежное.
В самом деле ; куда можно было убежать здесь, в Треблинке? Доктор чувствовал, как яд начинает действовать ; в голове помутилось, картина мира отдалилась, стала чёрно-белой, начала мелькать покадрово, хаотически. Приглушились звуки. Чёрные вершины сосен. Кадр ; дощатая стена барака. Ему стало трудно держать равновесие ; голова кружилась всё сильнее, к горлу подступала тошнота…
…Тем временем, выпутавшись из стула, Франц вскочил с пола, и, высунувшись в окно вслед за доктором, в ярости заорал:
; Все сюда! Взять его!
На крики командира сбежались немцы и украинцы. Миг ; и доктора сбили с ног; вскоре тело повстанца-неудачника потеряло человеческие очертания, начав напоминать что-то вроде кровавой части туши животного, сбитого грузовиком, завёрнутой в грязные лохмотья.
; Достаточно. ; Неслышной тенью Франц подошёл сзади. ; Эта скотина приняла яд. Нужно промыть ему желудок. Он нужен мне живым. Я хочу его допросить.
Пристально, с ухмылкой, Франц разглядывал то, что осталось от доктора. Гроза Треблинки знал, что Хоронжицкий теперь полностью в его власти. Знали это и те, кто собрался вокруг, знали слишком хорошо. У этого хищника невозможно было отнять добычу. И хищник готовился к трапезе.
По приказу Франца кровоточащее, потерявшее человеческие очертания, но всё ещё живое тело доктора отнесли на аппельплац. Там командир лично ; он не хотел никому отдавать этой работы ; принялся за реабилитацию пациента. По его распоряжению принесли ведро воды. Цугвахман Рогоза, преданный помощник и непосредственный подчинённый Франца, вытащил язык доктора наружу, зацепив его железным крючком. Франц залил в глотку доктора воды из ведра, а потом вскочил обеими ногами тому на живот, чтобы побудить его к рвоте.
Эффекта это не дало ; Хоронжицкий уже почти не подавал признаков жизни. Попытка выкачать воду с помощью шланга также не возымела эффекта. В конце концов, двоим немцам пришлось поднять Хоронжицкого за ноги и потрясти ; вот тогда, наконец, вода, смешанная с кровью и желчью, с шумом хлынула из покрытого тёмной коркой ротового отверстия на землю. Операцию повторили ещё несколько раз. Но по виду умирающего доктора уже было предельно ясно, что ни оживить, ни тем более допросить его не удастся. Франц слишком хорошо знал смерть, и не питал по этому поводу никаких иллюзий.
; Похоже, от этого куска мяса мы больше ничего не добьёмся, ; он ткнул носком сапога в почти мёртвого еврея. ; Что ж, пусть хотя бы другие вынесут из этого урок. Экстренное построение!
Словно тараканы, рабочие проворно выбежали из своих бараков, U-образно окружающих аппельплац, и выстроились в шеренги. Солнце стояло уже высоко, и играло своим жёлтым светом в песке и шумящих вершинах сосен. Но это там, за воротами, перекрывающими просвет буквы U ; здесь же внимание заключённых приковал кровавый комок, покрытый шлаком, лежащий на земле.
; Вот, смотрите, что будет, если кто-то из вас осмелится напасть на кого-то из нас. ; Франц снова почти рычал. ; Принести козлы!
Несколько евреев расторопно принесли козлы для порки. Франц отдавал себе полный отчёт, что почти мёртвый доктор уже ничего не чувствует. Но представление надо было довести до логического завершения, чтобы оно хорошо отпечаталось в памяти рабочих и полностью отбило у них желание к подобным вещам. Азы психологии. В этом Франц разбирался хорошо ; у него был большой практический опыт.
Тело Хоронжицкого облили парой вёдер воды, и, когда тот немного задвигался, положили на козлы. Обдуманно выбрав наиболее удобный, лежащий по руке кнут из всех кнутов окружающих его немцев, Франц принялся за дело. Пятьдесят ударов ; обычное наказание за тяжёлую провинность. Посреди избиения доктор напрягся, дёрнулся и затих. Чёрно-белым нематериальным зрением Франц видел, как душа Хоронжицкого отделилась от тела. Он оскалился и впился в душу глазами, не давая улететь, пожирая своим нутром-бездной всё, что можно было пожрать. Так он отправил в инверсию целые потоки людей, стоя там, у входа на химмельштрассе. Так и теперь он отправлял в бездну доктора, в то время, как рука автоматически продолжала избиение трупа.
49. 50. К концу процесса он щурился, словно сытый кот. Он был доволен ; пусть ему и не удалось допросить Хоронжицкого, но свою месть он свершил. К тому же, у него ещё остались “золотые евреи”, специалисты, сортирующие ценности. Больше доктору неоткуда было взять деньги.
…Он допрашивал их в “лазарете”. Выстроив евреев голыми над горящей ямой с трупами, он не спеша начал задавать каждому вопросы ; кто, как, зачем, для чего… Золотые евреи дрожали всем телом, особенно сильно вздрагивая при прикосновении ствола пистолета, но ответ был один и тот же ; не знаем, господин начальник… мы спали… мы не общались с доктором Хоронжицким…
Франц начинал терять терпение. Ещё немного ; и он положил бы их всех на месте, даже несмотря на то, что они являлись ценным источником информации, и были нужны лагерю для работы с эшелонами. Набирать и обучать новых было целой историей.
; Обершарфюрер Франц… ; Этот несмелый голос принадлежал молодому немцу, унтершарфюреру Францу Сухомелю, начальнику бригады “золотых евреев”. Франц обернулся и впился горящими глазами в подчинённого.
; Что?
; Пожалуйста, не убивайте их. Мы потеряем всю бригаду квалифицированных специалистов…
; Хм. ; Франц задумался. Здравый смысл постепенно обретал власть над яростью. ; Ладно. Все вон!
Чудом уцелевшие “золотые евреи” в одно мгновение покинули “лазарет”. Франц задумчиво посмотрел на небо. Он слишком устал от событий сегодняшнего дня. Пора было идти на перерыв. Тишина и кофе ; только это сейчас поможет собраться с мыслями.
Подвох пришел, откуда не ждали, хотя технически это было весьма предсказуемо и не очень удивительно ; оказывается, евреи уже давно замышляли что-то за его спиной. Пора было вводить новые жёсткие меры и сильно ужесточать дисциплину, чтобы они боялись даже смотреть друг на друга и даже мечтать не смели о побеге.
Решение было принято. Осталось лишь претворить его в действие…
***
Сказано ; сделано. Были учащены обыски, усилена дисциплина, увеличены меры наказаний. Особое внимание Кюттнера Франц обратил на то, чтобы обыски совершались всегда неожиданно, дабы евреи не могли вовремя спрятать украденное. За коммерцию (обмен украденных ценностей на еду и всякие нужные вещи, а также более многоступенчатую спекуляцию ворованными с сортировочного плаца вещами) с украинцами евреям отныне полагались не просто избиение и смерть, а долгие и мучительные пытки. Что же касается пойманных за коммерцией украинцев (они ужасно любили золото), то свою долю кнута получали и они.
Поручив Кюттнеру как следует отладить шпионскую систему, сам Франц пошёл с другой стороны, и стал терроризировать заключённых напрямую. Конечно, он и раньше был не прочь позабавиться охотой на тех заключённых, что уже ослабели и подошли к черте смерти. Но теперь его охота приняла учащённый, систематический характер. И пятнистый пёс Барри, большой телёнок, сыграл в этом не последнюю роль. Разрывание псом евреев, вырывание из их тел кусков мяса очень глубоко отпечатывалось в сознаниях зрителей, так как выглядело очень зрелищно и эффектно по сравнению с теми же расстрелами и избиениями, к которым уже многие успели привыкнуть. Сравнимо здесь было только убийство холодным оружием и инструментами, да разные комбинированные способы.
Система сработала ; лагерь стал работать идеально, чётко, без сбоев. И вскоре произошли два радостных события. Первым был торжественный праздник в честь первого миллиона убитых евреев. В зелёной сени деревьев хлопали пробки, немцы поздравляли друг друга и громко кричали “ура”. Праздник не утихал до рассвета…
Второе событие было важно лично для самого Франца. За его выдающиеся заслуги в операции “Рейнхард” категорическим приказом самого Гиммлера он был повышен до унтерштурмфюрера СС, перепрыгнув таким образом звание гауптшарфюрера и попав из унтер-офицеров сразу в высший офицерский состав.
; Вот вам образцово-показательный лагерь! ; бушевал Гиммлер после очередной инспекции. Почему, я спрашиваю, ПОЧЕМУ этот человек ещё не произведён в офицеры?
И в самом деле, Треблинка била все рекорды, превосходя по количеству уничтоженных в единицу времени даже Освенцим, оставив далеко позади все остальные лагеря уничтожения, не говоря уже обо всех инновациях, позволивших так идеально отладить конвейер смерти, что он работал без сучка и задоринки. Конечно, в будущем Освенцим выбьется в безусловные лидеры по количеству убитых. Но лишь потому, что Треблинка в общей сумме проработает полтора года, а газовые камеры Освенцима ; в два раза дольше…
С Освенцимом у них было что-то вроде дружеского состязания, чей лагерь лучше. Друг у друга заимствовались идеи, либо проводилось сравнение методик и выведение наилучшей. И теперь, вернувшись в лагерь из отпуска в новом звании унтерштурмфюрера, сияя от гордости, вдохновлённый Франц решил заняться и культурным обустройством лагеря, тем более, что время шло к лету, и эшелоны снова стали приходить реже.
В “верхнем лагере” по-прежнему проводились работы по выкапыванию и кремации, но и там всё было отлажено. Было ликвидировано более половины громадных массовых могил, а пепел, чтобы скрыть следы, смешивали с почвой. Провели эксперименты по посадке различных растений. На пепле хорошо росло почти всё, но лучше всего прижился люпин. Пустую площадь, оставшуюся от бывших могил, решили засеять именно им. Кроме того, там посадили саженцы сосен. Тут тоже всё было в порядке.
Итак, Франц взялся за культурное обустройство. Был построен даже небольшой зверинец, в который поселили всамделишных лис и медведей. Построили голубятни, клуб, боксёрский ринг, сделали футбольное поле…
“Нам нужна музыка, ; подумал Франц. ; Да, настоящий лагерный оркестр, не хуже, чем в Освенциме… Кроме того, нам просто необходим гимн, гимн нашего лагеря, направляющий сознание рабочих туда, где, по сути, их ждёт спасение”…
Мысли его уже какое-то время вертелись вокруг этой идеи. Очищать евреев, оставляя их в живых. Может быть, это сработает лишь с единицами, лучшими из лучших. Но попробовать стоило. Задать идею, правильный настрой, не забывая и о жёсткой обработке в разумных дозах. Инверсия при жизни. Риск стоил того…
Текст гимна он решил написать сам. Такую важную вещь он не мог поручить более никому. Немного помусолив карандаш, он придвинул к себе чистый лист бумаги и начал выводить слово за словом своим твёрдым, уверенным почерком. Вдохновение пришло в процессе, и теперь он уже точно знал, каким именно будет гимн. Закончив текст лихой и размашистой освобождающей строкой, обещающей в конце вечное счастье, он взял со стола лист и с удовольствием перечитал, что получилось. Всё было точно и на своём месте. Введение, прохождение, катарсис…
Festen Schritts und Tritts und den Blick geradeaus,
Immer mutig und froh in die Welt geshaut,
Marschiert die Kolonne zur Arbeit.
Fur uns gibt heute nur Treblinka,
Das unser Schicksal ist.
Darun haben wir uns auf Treblinka
Umgestellt nach kurzer Frist.
Wir horen den Ton der Kommandanten
Und folgen ihnen auf den Wink
Und geh’n in Schritt und Tritt zusammen
Fur alles, was die Pflicht von uns verlangt.
Die Arbeit soll uns alles hier bedeuten
Und auch Gehorsamkeit und Pflicht,
Wir wollen weiter, weiter leisten,
Bis uns das kleine Gluck aus einmal winkt. Hurra!
Твёрдым шагом, с прямым взглядом,
Мужественно и радостно глядя в мир,
Марширует колонна на работу.
Для нас теперь осталась лишь Треблинка,
Она ; наша судьба.
Поэтому мы стали едины с Треблинкой
В мгновение ока.
Мы слушаем голос нашего коменданта
И следуем по его знаку,
И идём, шаг за шагом, вместе,
Чтобы выполнить свой долг.
Работа здесь должна значить для нас всё,
Как и послушание, и долг,
Мы хотим продолжать, продолжать работу,
Пока однажды нам не помашет маленькое счастье. Ура!
…Дописав гимн и наложив его на простенькую маршевую мелодию, вертевшуюся у него в голове ещё с Бухенвальда, Франц отдал приказ сделать гимну аранжировки и играть его как полагается, с оркестровым сопровождением. Да, теперь в лагере был оркестр. На эшелонах нашлись и музыканты, и даже знаменитый скрипач Артур Голд, которому, внимательно оценив его талант, Франц поручил руководство оркестром. На эшелонах нашлись и инструменты. Музыкантам построили сцену, сшили специальные костюмы. По вечерам и выходным они играли немцам, играли и по дороге к газовым камерам, когда прибывали эшелоны. Концентрация, да. Сопровождаемое музыкой, сознание жертв гораздо быстрее входило в необходимый транс…
Зелёные лужайки, прекрасная музыка, небо в огне… Всё было замечательно, но всё же одно не давало ему покоя. С фронта продолжали приходить плохие новости, что сказывалось на боевом духе его товарищей по лагерю, и, в конечном итоге, на работе самого лагеря. Нужно было поднять им настроение. Этим он и занялся ; организовал разыгрываемые евреями смешные сценки, целые представления для своих камрадов, боксёрские матчи заключённых, где проигравшие, для создания особого накала, отправлялись в “лазарет” на расстрел. Хор заключённых, танцы, бракосочетания евреев ; для этого с эшелонов взяли некоторое количество красивых девушек. Воображение его было неистощимо. Вскоре лагерь зажил весёлой, красивой жизнью, ничем не уступающей, а во многом даже превосходящей жизнь там, по ту сторону колючей проволоки. И вправду ; там, по ту сторону, не было смерти. А именно она, превратившая и здание газовни в истинный храм, делала жизнь настоящей, беспримерно глубокой и величественной, освобождая её от подделок и искажений…
***
; Пойми, Ирма. ; Они сидели верхом на лошадях, глядя вниз с зелёного склона холма. Далее простиралась сосновая роща, а за ней ; жилые строения местечка Остров Мазовецки, что в нескольких километрах от Треблинки. ; Я долго за ними наблюдал, я провёл анализ, и сделал вывод, что не все евреи безнадёжны. Я хочу вывести методику по превращению их в чистых людей при жизни. Это сложно. Но у меня уже есть кое-какие намётки. Возможно, мы осуществим прорыв…
; Но, Курт… ; Молодая, красивая девушка на белой лошади повернулась лицом к собеседнику. Впоследствии она примет его фамилию и станет его женой, Ирмгард Франц. ; Ты ведь сам прекрасно понимаешь, что рано или поздно тебе придётся убить их всех.
; Это меня и беспокоит, ; он невесело усмехнулся. ; Но я лелею надежду, что мне хотя бы удастся довести эксперимент до конца. Кроме того, Треблинка всё же является важным энергетическим центром, из которого можно ощутимо влиять на реальность. Возможно, мне удастся переделать реальность так, что мои экспонаты останутся в живых. Если, конечно, у меня получится осуществить план по их очистке…
***
…Ему не удалось. План провалился с треском, по обстоятельствам, от него не зависевшим. Хотя, учитывая полную взаимосвязь всех событий, логично было бы предположить, что этот знак ему подала сама Вселенная.
Событие это, с одной стороны, сокрушительное, в конце концов расставило всё по своим местам ; так, как оно и должно было быть. В конечном итоге, оно принесло лагерю и всей ситуации лишь пользу, и дало Францу в один момент осознать множество вещей, до которых в ином случае он доходил бы гораздо дольше.
Это случилось 2 августа 1943 года. В тот день он отсутствовал в Треблинке ; по срочным делам ему нужно было отъехать в Остров Мазовецки. Он как раз был на почте, когда дверь с грохотом распахнулась и молодой унтершарфюрер с порога закричал:
; Унтерштурмфюрер Франц! Восстание в лагере!
Франц резко повернул голову к вошедшему. Мыслей не осталось, лишь порыв к действию ; бежать, лететь, немедленно, туда… Схватив со стола кобуру, в сопровождении нескольких немцев из Треблинки, которые были вместе с ним, он молнией выскочил из здания и кинулся к машине. Через минуту они уже мчались на приличной скорости в направлении лагеря.
…Когда они, наконец, доехали, всё уже было кончено: от большинства лагерных построек остались лишь головёшки ; каким-то образом евреям удалось устроить в лагере пожар ; а большинство бежавших было отловлено, и теперь стояло на коленях в окружении вооружённых немцев и украинцев в ожидании своей участи. Всюду по лагерю валялись трупы расстрелянных при побеге. Также было застрелено несколько украинцев и ранен Кюттнер ; как доложили, он сейчас находился в военном госпитале в Острове. Франц скрипнул зубами.
“Они за это ответят”. ; Лишь одна мысль осталась у него теперь в голове.
Разве посмели бы они совершить побег, если бы на тот момент он был в лагере? О нет, никогда…
Он обернулся к толпе, стоявшей на коленях, наслаждаясь выражением обречённости на их лицах. Последний шанс для них был потерян. О, лагерь восстановят за пару недель, и в его газовых камерах ещё будут отравляться евреи, а вот дела беглецов кончены уже прямо сейчас. Словно чёрный вестник смерти, Франц разглядывал своих жертв. И, наконец, с его губ сорвалось одно лишь слово.
; Огонь.
Миг ; и воздух наполнился треском автоматов и криками жертв. Более семисот человек было убито разом. Кого-то уничтожали холодным оружием, лопатами, молотами, всем, что попалось под руку ; понеся такие значительные потери в виде сожжённых строений, СС и украинцы остро нуждались в том, чтобы выместить это на виновных. Правда, не все ; некоторые, вроде Сухомеля, стояли в стороне или до последнего просили пощадить бригады. Но на сей раз это не возымело никакого действия.
“Я тебе устрою”, ; гневно подумал Франц, покосившись на Сухомеля и одновременно разряжая пистолет в голову очередного беглеца.
Вскоре все были убиты или страшно искалечены; весь плац, на котором творилось побоище, был засыпан разорванными телами или частями тел. Чудом уцелевшая бригада, составленная из тех, кто не принимал участия в побеге (были и такие, что не осмелились), а теперь специально оставленная для переноски тел, начала бегом перетаскивать кровавые куски и ещё стонущих евреев к подоспевшему со станции товарному составу, специально вызванному для этой цели. Их везли в Собибор, на окончательное уничтожение и утилизацию. Франц снял фуражку и отёр пот со лба. Положительно, денёк выдался нелёгким…
Для отлова тех, кто разбежался, послали специальные отряды, прочёсывать лес. Мобилизовали авиацию. Вскоре со всех концов в лагерь начали приводить беглых евреев, которые также отправлялись на расстрел. Вначале Франц, прихватив с собой Барри, и сам принял участие в охоте. Но потом вернулся в лагерь ; там его присутствие было более необходимо…
…Каменное здание газовых камер, к счастью, осталось целым и невредимым. Нетронутой оказалась даже роща вокруг “химмельштрассе”, и весь верхний лагерь. Франц прижался щекой к шершавой стене родной газовни и закрыл глаза. На чёрном фоне закрытых век мерцали яркие звёзды ; стоило открыть глаза и посмотреть на небо, как там можно было увидеть такие же…
“Они ничего не смогли тебе сделать, родная. ; Он наконец-то успокаивался. ; Высшие силы не допустили этого… А бараки мы восстановим. Это уж совсем ерунда.”
; Унтерштурмфюрер Франц… ; Он открыл глаза. ; Привели ещё группу беглых евреев. Что делать с ними?
; А… ; он махнул рукой. ; Убейте любым способом. Как там внизу, восстановили ограждение?
; Так точно, всё восстановлено.
; Хорошо, ; улыбнулся он. ; Теперь мне кажется, что всё будет в порядке, даже лучше, чем было…
***
И вправду, события повернулись неожиданным и довольно приятным образом. Вскоре после восстания в лагерь приехал Вирт в сопровождении давнего белжецкого камрада Франца, Йозефа Оберхойзера, с которым они прошли огонь и воду, ныне адъютанта самого Вирта, и ещё нескольких немцев. Вирт был очень разгневан тем, что допустили восстание. Вдвоём со Штанглем, комендантом лагеря, они закрылись в кабинете частично уцелевшей комендатуры, и все присутствующие слышали, как Вирт яростно кричит на подчинённого своим высоким, воющим голосом ; как вообще допустили восстание, кто за это ответственнен, кто в это время присутствовал в лагере…
; Ну всё, сейчас он ему вставит по полной, ; подмигнул Оберхойзер приятелю. Франц прыснул в кулак. Они оба слишком хорошо знали своего командира.
…Вскоре Вирт уехал, а вместе с ним из лагеря исчез и Штангль. На пост коменданта назначили Франца, за которым не было найдено никакой вины, ведь в то время он вообще отсутствовал в Треблинке, а потом принял весьма успешное участие в подавлении восстания. Теперь к его обязанностям добавилось и немного бумажной работы, но это было ерундой по сравнению с тем, что теперь он был единоличным властителем всего лагеря.
“Да, жизнь определённо налаживается, ; подумал он, разбирая бумаги, оставшиеся от предшественника. ; Что ж, теперь, наконец, надо заняться лагерем и переоборудовать его полностью так, как хочу я. Что же касается эксперимента… что ж, здесь Вселенная дала мне знак ясный и жирный. Позволив им расслабиться, я не только не довёл их до инверсии, но и отдалил от неё. Похоже, таким образом можно очистить только людей, но не евреев. Да и то лишь тех, которые сами хотят. Я думал устроить им счастливую жизнь, такую, которая соответствовала бы их естеству и предназначению. Но они по-прежнему думали лишь о побеге”…
…Сложив последнюю бумагу в аккуратную стопку (теперь всё было разложено по его собственной системе), он вышел из здания комендатуры и, внимательно оглядев поле деятельности, отдал ряд приказаний. Вскоре из трудового лагеря Треблинка-1 была доставлена группа заключённых, которых направили на восстановление сожжённых строений. По всему лагерю закипела работа. И спустя неделю с небольшим лагерь было не узнать. Может быть, теперь он был не так красив, как до пожара, когда повсюду было изысканное резное оформление. Но основные здания отстроили полностью, и лагерь снова можно было запускать в работу. Кроме того, рядом со зверинцем было начато строительство большого жилого каменного дома ; памятуя об опыте прошлой холодной зимы и легковоспламеняемости деревянных бараков, Франц позаботился о том, чтобы обеспечить себя и камрадов хорошим домом с печью.
Были усилены посты охраны, реорганизована в целом система охраны лагеря и содержания рабочих, теперь не столь многочисленных, ведь сейчас это было не нужно и, как оказалось, опасно. Новые рабочие вновь не знали лагеря, не знали, чего им ждать, и управлять ими в таком положении было легко.
Кроме того, сразу же после назначения он отдал приказ о переводе Сухомеля в Собибор. Этот человек был морально слаб и не соответствовал требованиям Франца к персоналу лагеря. Та же участь постигла и ещё нескольких.
Выкапывание и ликвидация массовых могил также подходили к концу. Два из трёх экскаваторов уже вывезли, и работать остался только один. “Теперь только чистая кремация, ; подумал Франц. ; Чистая, ясная, очищающая всё”.
Вскоре прибыло ещё несколько эшелонов с евреями. В чистом, дрожащем осеннем воздухе висело невероятное спокойствие, и в этом же спокойствии, не спеша, обрабатывались поезда. Ярко-синее небо и жёлтое солнце. Спешить было некуда. Он стоял и смотрел на последние эшелоны, уходящие в пасть газовых камер, и сердцем чуял, что это последние, что больше их не будет. Что ж, лагерь выполнил своё предназначение. Они хорошо поработали. Теперь в его сердце было лишь удовлетворение. Пора, пора в путь, срываясь с насиженного места…
***
Предчувствие его не обмануло. Вскоре в Собиборе также произошло восстание, в ходе которого, в отличие от Треблинки, было убито достаточное количество немцев, а заключённые разбежались кто куда. Сразу после этого пришёл категорический приказ закрыть Треблинку, ликвидировав её до основания. И так же умело и добротно, как он осуществлял строительство и организацию лагеря, Франц взялся за его ликвидацию. Были дожжены последние трупы, взорвано здание газовых камер, снесены постройки, разобраны и вывезены рельсы. Уцелел лишь каменный жилой дом, который решили отдать одному украинцу под ферму, дабы ещё лучше устранить следы. Область массовых могил и сортировочного плаца была засеяна белым люпином, и вскоре лишь бескрайнее цветочное поле колыхалось там, где совсем недавно кипела работа, переплетались жизнь и смерть, вздымался яркий огонь и клубы чёрного дыма…
“Что ж, очень неплохо”, ; подумал Франц, оглядывая то, что получилось. И в самом деле, кто бы теперь сказал, что на этом ровном поле когда-то стоял лагерь уничтожения?
Он позвонил в штаб и доложил, что всё готово. На что ему ответили ликвидировать оставшиеся рабочие бригады и выезжать вместе с остатками персонала в Собибор. Положив трубку, он принялся за дело.
Заключённые теперь располагались в одиноком товарном вагоне, запертом и охраняемом украинцами. Сквозь дощатую стену они слышали приказ Франца расстрелять их и сжечь. Всего их было двадцать пять. Один повесился прямо в вагоне. Остальные сидели тихо, и лишь молились, ожидая расстрела. Они знали, что шансов у них нет.
Из соображения порядка и безопасности их выводили по пятеро. Менц, Бредо и немец из лагеря Треблинка-1 осуществляли расстрел. Франц командовал. Евреев ставили на колени и убивали в затылок из финских автоматов, установленных на одиночные выстрелы. Затем следующая пятёрка относила тела на временную кремационную решётку, после чего также получала свою долю свинца в затылок.
Вскоре таким образом были ликвидированы все. Последние тела на решётку отнесли украинцы. Саму решётку и следы сжигания позднее уберут члены трудового лагеря.
Всё было готово к отъезду. Осталось лишь позаботиться о Барри, которого Франц никак не мог взять с собой в Италию, куда его переводили вместе с оставшейся частью персонала Треблинки. Там уже ждали свои ; Вирт, Оберхойзер, Хакенхольт и прочие бывшие участники Акции “Рейнхард”. Говорили, что там, в Триесте, построили новый лагерь для уничтожения итальянских евреев.
Попрощавшись с лохматым другом, Франц приказал Менцу отвезти его к своему приятелю, военному врачу, проживающему в Остров Мазовецки. Франц ждал у грузовика, устремив взгляд в серое ноябрьское небо. Не было ни печалей, ни сожалений. Пора было двигаться дальше.
…Наконец, вернулся Менц. Немцы погрузились в грузовик. Франц влез на пассажирское сиденье рядом с водителем Шмидтом, и, обернувшись, в последний раз окинул взглядом то место, где совсем недавно располагался лагерь, с которым он успел срастись и стать единым и телом, и душой. Теперь физической оболочки лагеря не существовало. Но это было неважно, ведь Треблинка отныне навсегда будет жива в его душе…
; Унтерштурмфюрер Франц… ; Он обернулся на голос водителя. ; Холодно. Поехали?
Он усмехнулся, поправил фуражку и захлопнул дверь, устремив взгляд вперёд, в лобовое стекло, к новым горизонтам…
; Поехали.
Lizard Mantidae
2019
Чудесные времена. Хроники чистилища
© Copyright: Хескали Зиммер, 2019
Свидетельство о публикации №219062100887
Свидетельство о публикации №219062100887
Рецензии