Судьба найдет

«Эх-эх… бог-господь всевышний… что «вона» есть, та жизнь? Беги да задыхайся, да снова беги… и так – до самого последнего вздоха… только с годами – и бежать, и дышать все тяжелее… ах, ноги мои, давайте родные, давайте проклятые, не много осталось, а автобус уж скоро быть должен»…
 Так причитала мысленно, и приговаривала, и давала напутствие непослушным, уже давно очень как коромыслом изогнутым ногам Петракивна, грузная старуха лет за семьдесят, и далеко, закутанная в платок да старый, потемневший от носки пуховик, тяжело, медленно семенившая к остановке возле сельской церкви, волоча в руках две – сразу видно – тяжелые, плотно набитые сумки, «кравчучки» – как раньше их называли. И ведь уже до остановки было рукой подать, кажется – ну, вот-вот, но когда ноги как колоды, как мысли – и тяжелы, и идти не хотят, то не даются метры, полетела бы кажется, а ползешь… а автобус из Дрогобыча во Львов, тот, который через села, раз в час идет, должен был вот-вот показаться из-за поворота. Задыхалась старуха от быстрой как ей казалось ходьбы – на деле же, семенила она несколько метров, которые иной, помоложе, за секунду пролетит, да вставала, дать сойти отдышке, подхватывала сумки – и дальше, к остановке… а та, проклятая – казалась близко, а все не давалась никак. Уже и ног, и рук не «чула», как говорят в этих местах, одного хотела – доползти вовремя… нынче водители какие пошли – разве же крики ее послушает, будет ждать, пока она задыхаясь да через каждый метр разгибаясь, доползет до дверей? Куда там, поедет… Потому торопиться надо, «швиденько», «швиденько», приговаривала он себе мысленно… и подхватив сумки, продолжала семенить.
И точно – не было у старой удачи. Метров двадцать, может тридцать оставалось ей до остановки, всего ничего, но желтый, замызганный ноябрьской слякотью «богданчик» выкатил, как и опасалась она, из-за поворота, подлетел к остановке, распахнулась дверь, выскочила оттуда молодая «диваха», дверь захлопнулась, и был автобус таков. Петракивна, круглолицая, скуластая, обычно улыбчивая женщина, от такой обиды чуть не расплакалась, всплеснула руками, хотела крикнуть было – да где тут воздуха возьмешь вдосталь. И как на зло – ни одной «людыны» на остановке. Кто уж почти в темень, в понедельник поедет отсюда во Львов, кому будет надо… так люди помогли бы, задержали бы транспорт, а так… дозарезу,  очень ей над было с ее набитыми сумками во Львов, вот как надо было… А теперь беда… следующий автобус – через час, уж темно будет совсем, а ее должны встретить в нужное время на «Привокзальной» - что ж, сама она по Львову, с такими тюками да с ногами этими проклятыми – тут она со злости на непослушные ноги чуть не притопнула… что же делать-то? Катерина на холоде да в темноте будет ее выглядывать, а она пока в дом обратно, до телефона доползет – тот же час и пройдет… не было у нее сил стоя думать, сделала она еще несколько бросков до остановки, плюхнулась на скамейку… очень, очень ей во Львов надо было, ну никак на завтра отложить было нельзя… собрала же она все, горяченькое, и пирожки Катькины любимые, и супа горохового, густого малый бидончик, и много еще всяких вкусностей, которые внучка ее единственная с детства любила, и сейчас, как она слышала по голосу в телефоне – ждала… и вот – на тебе… дура старая… собиралась – собиралась, все сложила, а время автобуса перепутала – давно не была во Львове, и вышла поздно… тут хоть ругайся на себя мысленно, хоть не ругайся – разве поможет… годы со спины не сойдут, ноги не разогнутся и легче не станут, да и память не вернется… одно утешение – как и все, была когда-то молода, пожила свое…
Но видать, в хорошем расположении духа был сегодня ее господь, прикорнувший на куполах восстановленной с пару как лет, отбеленной кажется до блеска церкви, пожалел, улыбаясь, грузную бабку… Тяжело вынырнул из-за поворота длинный автобус, старый, иноземной какой-то марки, такие только на прямые, дальние рейсы в этих краях ходят… вспомнила старуха, что говорили соседки, во Львов к своим ездящие чаще, что после обеда проходит еще стрыйский, а когда точно, что да как – она и не знала. И вот он, кажется. С неожиданной легкостью бабка вскочила, чуть не подпрыгнула на скамейке, перекрестилась дважды в порыве радости, поклонилась надвигающейся машине чуть ли не как отцу-священнику в дверях храма. Автобус замер, подползла она с сумками, отдохнувшая, чуть быстрее к дверям, напряглась, с трудом поставила на ступеньки первую, потом вторую… водитель ждал, кто-то подскочил, помог поднять сумки, поставить на место возле водителя, свободное, потом помог подняться на высокую ступеньку и самой бабке, ухвативши ее за руки... Счастливая от своей удачи, заползла Петракивна на проход, перекрестилась еще раз, улыбнулась, гаркнула людям «Слава Исусу Христу», кто-то отозвался сзади – «навикы слава». Плюхнулась на сиденье за водителем, подтянула сумки к окну, сама для себя неожиданно, непроизвольно начала верещать, рассказывая рядом сидящим, как торопилась, да дрогобычский рейс не схватила, как он «з пид носу» ушел. Протянула водителю шесть гривен, подумала еще, что и вздремнуть, хоть глаза прикрыть успеет до Львова в теплом автобусе, чтоб Катеньку с бедой ее, с улыбкой, а не измождением на лице встретить.
- Жиночка, шо вы ото мени тут даете? – молодой водитель обернулся к ней, держа в руках ее шесть гривен.
- А шо?
- Вы за проезд собираетесь платить, чи не?
- Так я же тебе дала, милый, вот же…
- Вы с меня «смиетеся», чи шо? Проезд в нас стоит тринадцать, хочете ехать за ваши «шисть» – то сходите и ждите дрогобычский, «вин може вас й повезе»…
Такой несправедливости снести бабка уже не смогла. Ходила ж она до церкви и днысь, и «на тому тыждни», за что ж ее господь бог так… надела на лицо возмущение, потому как платить целых тринадцать никак не могла... с пенсии у нее осталось всего то двести на неделю, оставшуюся до конца месяца, и в поездку эту она взяла с собой всего пятьдесят, и то, на всякий случай, под расчет, копейка к копейке… куда тут целых семь лишних выкинуть…
- Да как же так? Проезд – он же один, у нас все всегда так платят… да мне ж во Львов надо! – попыталась она взять твердый тон и настоять на своем, как могла, придала лицу суровость. Да куда там.
- Жиночка, я вам на простой украинской мове поясняю – в нас стоит тринадцать, хочете ехать – платите, нет – так сходите на остановке и ждите свой рейс, с Дрогобыча.
- Не могу я ждать – неожиданно тихо, между губ сказала Петракивна, и будто приросла грузным задом к креслу – не пойду, надо мне во Львов…
Водитель, молодой парень, лет наверное двадцати семи, взглянул на нее, разозлился, притормозил автобус у обочины.
- Так, чи сходьте, чи платить.
Посмотрела на него Петракивна, и поняла – все напрасно, этот не отстанет, злой как тот собака, деваться не куда – не могла она заплатить, ну не могла, а что ж, сходить уже почитай километра три как от села, на трассе, да еще с сумками этим проклятыми, да с ногами, да что ж это делается… совсем упала духом, по-детски, отчаянно спросила, словно хоть и поняла, но не верила напоследок, как вскрикнула:
- Сыночок, так что же это – не повезешь меня?
Видно, столько было в голосе бабки искреннего, беспомощного горя, когда и деваться некуда от неприятности, и делать нельзя ничего, что вдруг одна из тех женщин, которые сидели сзади наискось, говорили чисто по- русски (она еще подумала – видать, отдыхающие какие-то со Сходницы или с Трускавца) быстро откликнулась:
- Бабушка, не переживайте, я заплачу за вас, ну конечно же, сколько там нужно, какой разговор…
- «Бог солодкый» – не поверив себе, так было неожиданно спасение, заголосила бабка и перекрестилась дважды – «бог солодкый, дитонько, шо б тоби усе добре було»… и так далее, и тому подобное… как у добрых людей положено в этом случае…
Водитель взял деньги, надавил желваками в ответ на несколько укоризненных взглядов из салона, уткнулся в руль, и автобус полетел в темнеющее поле, на которым нависли свинцовые, снежные тучи, в сторону Львова.
Очень надо было старухе во Львов. Правда – очень надо было.
Катерина, единственная ее внучка, училась во Львове, с сентября, поступила в этом году в университет. Умная была «дивчина», в школе хорошо училась, но когда прискакала счастливая в июле, под вечер, кинулась у нее на шею с криками «бабуся, бабусечка, взяли меня, я буду вчитися во Львове, и жить буду во Львове, слухайте Вы – во Льво-ве!» – она, честно говоря, и поверить не могла…
Катюша была одна у нее, все что осталось от семьи, она да сын, которого пойди найди… два брата Петракивны и сестра ее – все померли за последние семь лет, каждый страдал на свой лад… сестра от рака померла… один брат – от инфаркта… но это все ждали, что случится вот-вот – сердце у него было слабое почитай всю жизнь, молодой помер, не было еще и 65… второй брат Петракивны, который был всех постарше, умер раньше всех –погиб в аварии… всех их Петракивна похоронила, всех отплакала, над всеми сидела последнюю ночь, сердце себе надорвала. Родня от братьев и сестры большая была – но в селах никто почти не остался, все себе сделали жизнь в городах, кто во Львове осел, а были и такие, которые приросли и аж в самом Киеве… звонили, поздравляли на праздники, раз-два в год кто бывало и наведается, но одна была старуха… и только – внучка, Катенька, Васыля дочка – рядом… растила она ее почи все годы сама, всегда она была у нее под боком, под присмотром, красивый и смешливый цветочек, «квитонька». Мать ее умерла, когда была она совсем еще маленькая, а сын Василь – почитай как уж лет десять по Европе кружил, работал, то водителем где-то зацепится, говорил однажды, что крутил баранку аж в самой Голландии, шибко, мол, там нужны были дальнобойщики, где на стройке… дочь с матерью видел бывало – и раз в год, почти не видел. Деньги давал, вещи привозил или посылал, звонил – это да, а так, чтобы рядом, по-настоящему – не было. А что делать нынче? Такая жизнь. У кого образование, профессия престижная, тот и на Украйне может прирасти, корни пустить, и то – не очень-то и доволен, кто умеет делами воротить, контрабандой – и тот… а человеку рабочему, у которого руки да характер – все богатство, путь один – либо гробиться у местных, за копейки, либо, дураком не будь – к немцам, к полякам, к чехам, да черт еще знает куда… в «заробитчане», из дому вон.
Так что, рядом с Катериной она была, только она одна… сраслись они с ней не как старая бабка с внучкой, а как мать с дочерью, и того теплее, и того слаще, пожалуй… что говорить – приросла она к внучке, как будто сердце по живому и нитями живыми пришили… и потому – когда услышала, что приняли внучку аж в сам Львовский Университет – расплакалась, и один бог знает – от радости больше, или от горя… Как эта домашняя «квитонька», сельская, хоть и не глупая, но простая, с душой чистой «як в янгола божого», там одна, во Львове будет жить, выживет… ай-яй… об этом и думать не хотелось… приближалось первое сентября, собирала она внучку, каждый вечер почитай садила ее за столом и давала ей напутствие, пока та любимые пироги с чаем уминала, и все ей не верилось, что вот это чудо – шумное, родное, с рыжинкой в волосах, вдруг впервые почитай за целую уж жизнь возьмет и исчезнет, перестанет быть рядом, в этих стенах, а будет только голосом в трубке телефона… В тот день, когда Катенька села с вещами в соседскую машину и уехала, выла Петракивна в подушку от страха и тревоги и весь вечер, и всю ночь, и потом еще немало вечеров, когда оставалась сама. Львов – «велике мисто», поди да знай, как оно там, как сложится… хлопцы пошли сейчас – много зла могут сделать, особенно – в последние годы, когда от бандюков понаехали сюда эти «манкурты», «чужинци кляти», с Донбасса, с Луганска, у этих что – культура какая-то есть, понимание, как с людьми, как с девушкой обращаться? Поди знай, чего от них может домашняя девочка натерпеться…
И как напророчило тревожное старухино сердце…
Поначалу – все хорошо было. Прошло уж почти три месяца. Звонила Катенька почти каждый вечер, голосок у нее первые недели аж звенел радостью, все захлебывалась от впечатлений, рассказывая о тех ребятах и девушках, с которыми учится, живет «у гуртожитку», о преподавателях университетских, и все было ей интересно, и в радость – чувствовалось…  И у старой Петракивны начало потихоньку отлегать о т сердца, подумала она – «дивка» устроилась, а потом – посмотрим, как будет… Где-то с середины октября начала Катя звонить реже, потом пару недель совсем не звонила.. «Учится, заклопотанная вся, где ж ей время-то взять? У нее теперь уж другие интересы»» - успокаивала себя бабка… Потом позвонила Катерина, поверещали они с ней полчаса по телефону, но какая-то она была странная по телефону… говорила странно, какие-то появились в речи у нее, в голосе незнакомые, чужие слова, интонации, что-то было с ней не так, а что – понять Петракивна не могла… Пока в лицо, в глаза человеку не взглянешь – разве же поймешь, что да как? «Ну, а что ж – успокаивала она себя – с другими людьми она теперь общается, а не с сельской нашей быдлотой, привыкает и говорить, и чувствовать по-другому»… однако, в происходящих с внучкой переменах, как она их слышала в разговоре, чувствовала она что-то нехорошее, вот то самое, чего она так боялась, отпуская ее одну в большой город…
Близился уже конец ноября. С Катей Петракивна разговаривала только один раз в начале месяца, и от разговора того пришла она в ужас и в смятение… за всю жизнь первый раз внучка была с ней в разговоре почти что груба… фразы бросала короткие, острые, о делах рассказывала нехотя, почти ничего и не рассказывала, на попытки задать вопросы, выяснить по подробнее отвечала резко, враждебно, чувствовалось – закрывалась, беседу старалась поскорее закончить… ничего не просила, от предложений помочь чем-то зло и резко отказывалась – «не надо ничего, все есть, работаю»… и зло усмехнулась при этих словах…  и вообще –  смеялась неожиданно там, где причины нет, грубо как-то смеялась, зло, как та баба нечистая, пожившая на свете и потершаяся не один год… Холод ужаса и тревоги остался у Петракивны после этого последнего разговора с внучкой в начале ноября, потому что показалось ей – с чужим человеком говорила она по телефону, которого не знала никогда, и никогда не видела… Вошла эта беда в старушечью жизнь зеленым страхом в животе, сосущей тревогой, прочно… с утра до вечера ломала она промеж всех привычных дел голову – что там делается, во Львое то, что не так? Денег у нее, что ли, нет? Да нет, должны быть вроде, и она дала ей немало, со скопленного на важный день, и Васыль прислал специально… Протратилась? Поди знай, молодая девка, за себя никогда не отвечала, хотя ей, бабке, всегда помогала исправно и в помощи была послушна, безотказна, казалась хозяйственной.. да и разве беда это? Дом-то вседа рядом, ведь не одна на свете и об этом знает, что бабка для нее не сделает, что с себя не снимет, не продаст? Да и зачем работать пошла? И куда? Куда девка в семнадцать лет, ничего не умеющая, может работать пойти?.. Ах ты ж, господи, бог всевышний… Может – учеба не идет, или засмеяли ее там, сельскую? Да почему? Одета прилично, по моде, специально ездила с дочерью соседки, живущей во Львове, по львовским же магазинам, чтобы одеться прилично… телефон купили – самый последний, «тач», как у всех…  Съедала бабкино сердце тревога… И главное – спросить было не у кого… Племянников, тех, что во Львове – не допросишься, важные люди стали, намекнуть им, чтоб разыскали Катеньку-то, поговорили, поинтересовались как она – или отшутятся да быстро разговор закончат, или делают вид, что не поняли, о чем речь… Самой ехать? Да куда ехать-то? С ее ногами? Да и на один день ехать не выйдет, а спать ей где? Да нет, не то… Позвонил неожиданно сын Василь… ах, как набросилась она в телефон со всей этой тревогой, и мыслями, и страхами, которые ели ей сердце с утра до ночи… зная характер его, старалась говорить серьезно, и красок не сгущать, и чтоб проняло… Да где там.. услышала, как начал сопеть он недовольно в трубку, распаляясь, и понимает вроде, что есть причина для тревоги, и знать об этом ничего не хочет, не до того ему, хорошие только новости ему подавай, проблемы оставь себе… «Та шо вы, мамо, ото вечно страху наводите, все вам кажется… Молодая девка, осваивается, друзья у нее, интересно ей щас все – и жить, и по городу ходить, и учиться, не до вас, оставьте ее в покое... Пейте на ночь корвалол». Чертов «велетень»… всегда был таков, не удивил, не ее, что ли… В начале прошлой недели, когда не смогла уж в который раз дозвониться до внучки, решилась Петракивна на последнее – пошла к соседке, Стефании, к той, которая из старых мадьяр, у которой дочка во Львове живет и в фирме работает, и ходила с Катенькой вещи «по моде» покупать… Попросила – «за ради бога, не обижайся, занятой человек у тебя дочь, но вот такое тут – может найдет она день, съездить в Университет, или в «гуртожиток», найти Катю, или поговорить о ней – как да что, с преподавателями, может с подругами? Уж я бы, ты знаешь, в долгу не осталась». И так жалобно, по-детски видать просила грузная баба, что мадьярка, всегда холодная, с душой как лицо и кожа на нем – сухой, посмотрела пристально да сказала – «иди, Петракивна, спрошу, как что будет известно – зайду до тебя».
И вот вчера зашла. И рассказала. И лучше бы было старой не дожить до этого дня, потому что от того, что рассказала ей Стефания, она из-за стола почитай целый вечер не могла встать, не могла подняться со стула.
Пошла Стефанина дочь в университет. И послушав что было в Университете, покружила по городу и внучку Петракивны нашла, хоть было и не просто, и то, что увидела и услышала, рассказала Стефании, а та принесла Петракивне в хату.
Куратор той группы, где училась девочка, рассказала так. Поначалу, пошло у Катерины все хорошо, учиться она стала с интересом – вспомнила Петракивна, что всегда детка ее любила историю, читала романы всякие исторические, про украинскую историю много читала, и Коцюбинского любила, и Нечуй-Левицкого, и Тараса,  жужжала ей часто о прочитанном в ушах весь вечер… отношения у нее в группе стали складываться по- хорошему… а вот с середины октября лекции начала посещать не регулярно, последние же две недели ее вообще в Университете не видели, так что уже заговорили на кафедре о ее возможном отчислении после первой сессии… думали преподаватели обратиться к родственникам, да знали, что девочка в общем одинокая, отец работает за границей, и на особое содействие семьи расчитывать не приходится. А как, что, где Катерина и что с ней – она и рада бы рассказать, да сама не знает, предложила поговорить с теми девочками, с которыми Катерина за недолгое время успела как то сдружиться.
От подруг Стефанина дочка выяснила следующее. «У гуртожитку» Катерина с начала октября не живет. Закрутилась у нее, вспыхнула «любовь» с одним из «этих», которые понаехали, понабежали от беды, которую сами же и привели, накликали на голову всех, которые «акать» вовсю да материться горазды, а воевать за свою страну – поди, найди их… парень старше ее, не из их университета, а из Политехнического, «при деньгах», ходит в дорогой кожанной куртке с меховым выворотом, ездит на машине «не средней»… Подругам он не то, чтобы не понравился… просто вцепился он в девочку простую, красивую сходу как-то, быстро… а значит – не спроста… в первых числах октября она прибежала радостная в общую комнату, сказала, что собирает вещи, что он забирает ее жить к себе, что снимает он с парой друзей – тоже влюбленные парень и девушка – квартиру недалеко от Святого Андрея, в самом центре, что страшно ей с ним повезло. Так что жить она стала в другом месте, потом как-то быстро переменилась, стала приходить на занятия подавленная, сил и внимания учиться у нее не стало… потом вообще – почти перестала приходить на лекции… Потом – две подруги встретили ее начале ноября в центре, бросились к ней с расспросами «что происходит», с желанием рассказать, что в Университете ее обыскались, а она от них почти сразу бросилась как от чумных, даже не поговорила. Последний раз видели ее в минувшее воскресенье, в «недилю», возле одного из ночных клубов, недалеко от Рыночной… несмотря на холод, сидела она на булыжниках, прислонившись к стене, смотрела пусто и как то тупо, обратившихся к ней вроде бы и узнала, но разговаривать не стала, просто отвернулась… Показалось подругам ее, что она была «не в себе» – то ли как «свихнувшаяся», то ли может обкурилась чего, «ненормальная» в общем… девушки еще судачили целый вечер, как бы сообщить кому-то, а кому  сообщишь?
Видать, очень зацепило дочку Стефании дело, потому что один бог знает как она, зам. директора фирмы, при ее жизни да во Львове, за один день смогла всю цепочку пройти и Катерину все-таки найти. Наугад, в самом конце дня нашла она ее там же, возле ночного клуба в центре, где видели ее подруги… такой же сидящей на ступеньках старого здания, с опустошенным взглядом, как потом выяснилось – обкурившейся какого-то наркотика… взяла к себе домой, отогрела в ванной, накормила, уложила спать. Сегодня утром не пошла на работу, потому что проснулась от диких, страшных Катиных рыданий под утро, от ее истерики… дала ей броситься к себе на грудь, почти до полудня успокаивала ее, когда та угомонилась, позвонила Стефании и все рассказала. И вот что произошло.
Парень, Артем, двадцати четырех лет, в которого она в миг влюбилась и к которому переехала жить, как выяснилось, подрабатывал… не то чтобы «сутенерством»… но имел долю в стрип-клубе, вел его дела, и искал для него подходящий «женский материал». Потому-то он в Катерину, стройную простоватую селяночку, и вцепился… фигура, личико смазливое – все при ней, а «обкатать», научить «шарму» – вопрос времени… Переехала она к нему жить… через несколько дней повел он ее в клуб, показать чем занимается, откуда благосостояние имеет. Повел раз, повел другой… на третий напоил сильно, и на спор взял ее, что, мол, «суровых сельких нравов», воспитывалась «под плетью», в церковь со старой бабкой по воскресеньям таскалась, и «слабо ей» раздеться и возле шеста красиво станцевать, чтобы увидели в ней женщину, красавицу, а не девку сельскую. Рассказывала об этом вечере Катя с содроганием, с рыданиями… она станцевала тогда, и под всеобщее улюлюканье, совершенно пьяная, разделась полностью и долго позволяла заставлять ее делать то и это, под всеобщее одобрение… Потом то же самое случилось еще через несколько дней, только уже не «для своих», после закрытия клуба, а в середине вечера, когда Артем вышел на сцену и сказал, что представляет «жемчужину программы», начинающую танцовщицу, попросил «поддержать ее» бурей аплодисментов… перед этим, чтоб не боялась, дал ей выпить какой-то коктейль и «пыхнуть», сказал, что после этого ей все будет нипочем, и сексуальна, раскована она будет как молодая Шэрон Стоун… В конце вечера он пришел, поцеловал ее долго –  умел выбить из девушки последний ум, чтоб его одобрение было для нее «последней истиной», а в конце – дал ей в руку… сто долларов... сказал –  «видишь – твое, заработала честно, привыкай»… улыбнулся… и она привыкла… а потом произошло то, что и должно было произойти… в начале ноября, после двух выступлений вечером, плохо что-либо от куража и наркотиков соображающую, ее завели в одну из маленьких комнаток за сценой, где был Артем и еще двое человек, зрелых мужчин лет по сорок, брюхастых... Артем как-то не смотрел на нее… по началу выпили, Артем представил остальных как «его начальство»… а потом… потом стал упрашивать ее… она поначалу не могла даже понять… просто не могла понять, а теперь, когда рассказывала об этом, заходилась в рыданиях и истерике и все причитала – «да что же это, как же»… Понятно в общем, на что уламывал… когда она стала отпираться, попыталась сбежать, высмеял ее жестко, не стесняясь в словах, сказал, что «коров ей доить и косить сено», что «дурой сельской родилась и помрет», и карьеры ей с такими комплексами средневековыми никогда не сделать, пригрозил, что если не согласится на то, о чем просит, бросит ее, выгонит ее из квартиры, выставит на всеобщее посмешище, так, что ни в один клуб или ресторан в центре она не зайдет, да и вообще Львов – маленький город…и высмеивал, и целовал при всех, и поил… и она сломалась… а что потом было – ясно и без слов.
Когда на следующее утро она с трудом начала приходить в себя, вспоминать, что было вечером перед этим – случилось с ней что-то наподобие буйного помешательства, выла она так и билась в истерике, в плаче, что люди, проходящие под окнами по всегда людным улицам центра, поднимали голову и пытались понять, что происходит… Билась в ванной головой о стенку, кричала, что убъет себя, пыталась бить Артема, все спрашивала его, как он мог… Кончился день тем, что всунув ей в карман несколько сигарет с хорошо знакомым «пыхаловом», с чемоданом он вышвырнул ее на улицу, и сказал, что если подойдет близко к его подъезду, то не жить ей… Все в ее голове перемешалось, сместилось… она не могла понять, за что с ней такое сделали, как такое могло произойти, и так быстро… как этот красивый, статный парень, который был поначалу с ней так ласков, дал ей почувствовать все достоинство женщины, всю ласку и нежность, которую женщина может знать от мужчины, мог с ней такое сделать… вспоминала его глаза в комнате, где все случилось, как он весь вечер, пока не начал принуждать ее, уходил от нее взглядом, убеждала себя поначалу, что он не виноват и не хотел, что его точно заставили, может даже угрожали… Жить ей было негде, к подругам в «гуртожиток», или в университет она пойти боялась, да просто не могла, после всего, что с ней случилось… не понимала, как посмотреть в глаза людям, которых знала так недолго… вообще забыла, что совсем недавно был университет, что все это было с ней… Пока было не очень холодно, она спала в подъездах, где не очень людно, в центре такие есть, а день шлялась по городу потерянная, ждала наступления ночи и возможности прикорнуть под ступенькой или где-то на ящиках… когда стало по-настоящему холодно, начала тратить остатки денег на «это», что давало согреваться, после чего и холод, и боль, и мысли – все было безразлично… все произошедшее ее поломало, лишило воли, возможности подумать о том, что будет дальше, принять какое-то решение… совсем простая мысль – снять где-то в хостеле комнату, чтобы отоспаться, помыться, или вернуться к бабушке Петракивне в село, просто не приходила ей в голову… она просто не могла больше представить себя среди нормальных людей, как посмотрит им в глаза… достаточно было ей вспомнить, что с ней делали те двое брюхатых, пока Артем смотрел – выйти из комнаты они ему не дали – как ей хотелось завыть без голоса, забиться в какой-то угол, одна мысль о необходимости говорить с кем-то и кому-то смотреть в глаза, была ей невыносима. Иногда ей казалось, что все это ей приснилось, было не с ней, что не могли с ней такого сделать, что нельзя же в этом мире, где стоят церкви, где ее бабушка с соседками каждое воскресенье ходит в церковь, крестится, целует руку священнику, который красиво поет на «мове» молитвы, такое сделать с человеком. Последние дни она ошивалась у того ночного клуба, где работал Артем, где все случилось, надеялась, что встретит его, что может он переменится к ней, испытывает чувство вины, объяснит, что все случившееся – ошибка, и он не хотел, и попросит прощения… там, в самые последние дни ноября, каким то наитием и нашла ее Стефанина дочка…
Сидела Петракивна и слушала весь этот рассказ, сидела с круглыми глазами, как в параличе, все понимала и представляла себе, и не могла даже пошевелиться, не то, что встать… услышала последнее слово… сидела, смотрела в стол… потом поняла, что вот все это, что она сейчас услышала, что никакого воображения не хватит, чтобы представить, случилось с ее детонькой… и завыла, подскочила к иконе в углу, закрестилась бешенно, залепетала истерично и быстро проклятия всевозможные, бессвязные, в таком же безумии, с которым плакальщицы на похоронах по селам и до сих пор исполняют древний обряд, всплескивала руками, металась кривыми, семенящими ногами по хате, вопила... Стефания как могла ее успокаивала, но что толку, что в такой беде успокоит… Так или иначе, сейчас она у ее дочки, в безопасности, но в страшном шоке – боится выйти на улицу, просит, что бы бабушка приехала и забрала ее… так что надо Петракивне ложиться спать, утром на свежую голову позвонить Кате, да собираться ехать во Львов… С тем две старухи и расстались..
Какой тут сон… металась бабка по большой хате до глубокой ночи, стучала тяжелыми, опухшими ногами по деревянному полу… Представляла себе все в красках, с болью, с бессильным гневом… стискивала руки, всплескивала, зубами скрежетала, что только не представляла себе – и как обнимет Катеньку, и как найдет с людьми гада этого и по стенке размажет, как засудит и посадит его, проклятого, от них всегда вся беда… Только глубокой ночью, когда уже и собаки не брешут, потому как не на кого, и представила все, плакала в полголоса, крестилась на икону, шептала молитвы в вперемешку с проклятиями, только под утро уже совсем забылась… а как встала – позвонила Катерине… та, как только бабушкин голос в трубку услышала, как в детстве, когда соседские обижали, заплакала, закричала «бабусечка», стала все выговаривать, про обиду… поговорили, пообещала вечером приехать, забрать ее, привезти «смачного», что та всю жизнь любит… Главное – ее сейчас в дом забрать, любовью обогреть, дать ей, бедняжечке, забыть все, а там – ничего, жизнь и время все сотрут, все заволокут туманом, и забудется, и болеть перестанет… Да и гада этого усатого – она мысленно ругнулась зло при воспоминании о сыне – пора возвращать домой из «европ»… на особняк он вишь не заработал еще… хватит дитю без отца быть в этом мире, где бог, говорят, есть, а все не видно… вон – побыла без отца… что ж все на нее то, она-то что может??? Отмогла уж свое все… И хоть не легкое, видит бог – нелегкое дело в ее возрасте да с ногами ехать во Львов, целый день готовилась, провела в заботах, наварила, напекла, уложила, да за всем этим забыла, когда автобус… ну, а дальше – известно. 
Так, за всеми этими мыслями, незаметно замелькал за окном Львов.. Грузно переваливаясь на словно волнами вздыбленном булыжнике – как там не жги в Киеве покрышки, а пока во Львове власть дороги в порядок приведет, воды утечет много – автобус поплелся к светящемуся в вечере вокзалу… Запарковался… дверь открылась, помогли бабке спуститься, да и сумки спустить, дохнул львоский вечер морозцом свежим, но не сильным… в селе небо тучи заволакивали, а во Львове стояло оно чистым, светило, играло звездами… Оглохла бабка на секунду от шума большого города, давно уже из села никуда не выезжала, а в селе – какой шум… Начала глазами «пидслипуватими» вглядываться вокруг и искать Катерину… а той не было... как же так – не было? Что ж случилось то? Как же? Ведь обещала же Стефанина дочка вместе с ней приехать на вокзал встретить, заночевать должны были у нее, а утром – домой? Боялось дите из дому выходить, вдруг весь страх вылез наружу, она и засыпать то без дочки Стефаниной боялась, как совсем малая, просила посидеть на кровати рядом и за руку подержать… И стало бабке страшно даже не за себя, скоро восьмидесятилетнюю, одну в опускающемся в ночь городе, на морозе, а не случилось ли еще чего-нибудь… Господи сохрани и прости за сами мысли – чтоб руки вдруг на себя не наложила, поди знай, чего в таком состоянии ждать… ах же детонька, «квитонька», ах как же сердце все лето чувствовало, что нельзя ее из дому отпускать… Всякому человеку свое… кто родился на селе, среди простых – тому лучше среди них и жизнь жить, и там живут.. . не у всякого и характер, и удача на большой город есть… Где ж «воны»?... Надо было до телефона добраться, а он в здании, через площадь, темную совсем площадь, на которую свет от вокзальной иллюминации почти не попадал… Вздохнула старуха, взяла две тяжеленных «кравчучки» в руки, и засеменила тяжело, осторожно, боясь, чтоб за какой булыжник – хапуги проклятые, для себя у них всегда есть, а для людей не найдут – не зацепиться, ведь тогда – беда… Предлагал ей Васыль еще когда «мобильник» купить, и покупал даже – сейчас-то оно не слишком дорого – да только не могла она им пользоваться… нажмет на что-то – а не на то, а чаще – звонка не услышит, или не видит ничего, ни на экране, ни на кнопках… так и не привыкла… да и не нужен он в селе – ну зачем? Она весь день почитай дома сидит, не то, что зимой, и летом надолго не выходит, а если звонят ей когда в огороде «порается» - так ничего, перезвонят, не до спеху… сейчас вот пожалела – в миг все решилось бы, позвонила бы Стефаниной дочке, не надо было бы по этим каменюкам в темноте прыгать… да она ж думала что – сядет у себя на автобус, а с автобуса ее уже под руки возьмут, так было договорено…. Кто ж подумать мог, что не сложится что-то, дочка то Стефанина – большой человек, можно казалось бы, на слово положиться… Не было у бабки в тот день удачи, или задумал господь бог что свое, а с ним поспорь, поди волю его пойми… В миг один она влезла ногой в рытвину и грохнулась, да не просто упала, а головой в платке – о камень… перевернулась на спину, и в одно мгновение потухшим, застывшим взглядом, уперлась в звездное небо, в чистое ночное небо… она его уже не видела, оно ее видело… а если бы и могла видеть, что поискала бы взглядом на прощанье, так странно, напрасно, в раз оставляя мир божий? Ждет человек конца, особенно под старость, все гадает – как он к нему придет, и каков, а конец – он мудрец, всех хитрей… Поискала бы, наверное, взглядом церковь, чтобы смотря на нее – перекреститься, как всю жизнь делала. Когда девочкой была, а коммуняк, москалей еще не было, когда женщиной зрелой и замужней была, и коммуняки уже были и праздновали во всю, а люди все равно ходили и на обветшавший храм божий, который под овощной склад отвели, крестились, и под старость, когда на глазах ее чудо случилось – восстановили храм, отштукатурили внутри и снаружи, отбелили до блеска, новую звонницу возвели и в нее заказали откуда то из заграницы колокол с чистым звоном... Как привыкла – поискала бы взглядом церковь, хоть нет ее возле вокзала во Львове, и не было никогда… ведь есть бог… люди веками крестятся и говорят – есть… и мир этот – «файный» божий мир.