Поля, леса, поля...

        Я шел к ней через леса и поля.
        Я продвигался вперед под изумрудными сводами лесного храма, мягко ступая по ковровой дорожке хвои и мхов, ласкавшей ступни и хранившей недолгую память о них размытыми очертаниями следов. Мою прогулку портили лишь комары, изголодавшиеся по компании человека – его теплу и крови. Одни из них досаждали настырным зудом (словно жаловались на судьбу, заставлявшую их прибегать к столь варварским мерам удовлетворения аппетита). Другие действовали молча, зная, что болтливость мешает делу, и ради преуспевания следует держать язык за зубами, а жало в ножнах (покуда не настанет момент вонзить его в плоть). Но хотя первых можно было с легкостью вычислить по зуду и обезвредить до того, как они сладострастно приникали своим пронырливым хоботком, москитов слетелось столько, что бороться с ними индивидуально было бессмысленно. Мне оставалось снять рубашку и хлестать себя ею, впрочем, без особого успеха, потому что исподволь моя кожа покрылась бутонами укусов, готовыми распуститься в волдыри при первом почесывании. И вот уже лесные заросли казались мне проклятием, в котором нет места цивилизованному (и потерявшему волосяной покров) индивидууму. Я шел, продолжая себя хлестать (уже больше по инерции) и думая: «А что они (то есть, комары) делали до моего прихода? Как выживали? И если у них были альтернативные источники пропитания, а поедание человеческого тела являлось лакомством и роскошью, то почему они набросились на меня с такой неистовой жадностью, словно это было вопросом их жизни и моей смерти? Разве к десерту не подают крохотную вилочку, позволяющую смаковать, а не насыщаться? Или их наскоки сводились к натуральному садизму – ненасытному и неконтролируемому, как  любой порок?»
        Тут кто-то вылез из норы – некое небольшое мохнатое существо с неуклюжими подслеповатыми повадками. У меня блеснула надежда: сейчас комары накинутся на него – жалкого и беззащитного, не вооруженного даже подходящим для самообороны хвостом. Но что-то спугнуло зверя, прежде чем он успел стать жертвой – то ли я сам, воинственно размахивавший рубахой, как флагом, то ли мое окружение, и он проворно спрятался обратно в нору.
        Тем временем я покинул лес и очутился среди панорамы полей, от которой захватывало дух. Ленивый бриз задумчиво ворошил плотные стройные ряды злаков, убаюкивая взор раскачивавшейся (словно волны в тихой бухте) массой колосьев. Жаль, что ветер не был порывистым, потому что на меня тут же набросились мухи. Они норовили залезть в глаза (вероятно, им хотелось пить) и уши (чтобы спастись от бесприютности полей). Они не кусали меня, но эта жужжащая гиперактивность сначала привела меня в бешенство, а затем – отчаяние. Снова была пущена в ход рубашка, давно потерявшая свои накрахмаленные (ради визита к женщине) очертания, потому что от нее требовались не церемонность, а оперативность и гибкость. Но мухи без труда (и не без определенной грации) уворачивались от моих яростных попыток сохранить собственное достоинство. Похоже, мое сопротивление только развеселило и раззадорило их, потому что жужжание и щекотливые прикосновения удвоились.
        Внезапно из укрытия колосьев вспорхнула огромная птица. Возможно, она была не столь уж большой, но по сравнению с мухами показалась гигантской носительницей благой вести. Я понадеялся, что она накинется на моих неотступных спутниц, чтобы сделать их своей добычей, но птица (определенно, это была обыкновенная бестолковая ворона) с карканьем метнулась в противоположную от нас сторону.
        Я с ностальгией вспоминал комаров: в конце концов, от них было меньше шума; к чесотке можно привыкнуть, а кровопускание в умеренных дозах полезно для здоровья. Но как только поля сменились лесами, сумрачные чертоги которых обещали утолить путника прохладой после зноя открытых пространств, нашествие комаров тут же поколебало и реструктурировало иерархию моих ценностей. Теперь уже проказы мух представлялись мне сущим пустяком, на который я понапрасну потратил столько нервов. Только один раз какой-то приблудный слепень обжег меня укусом, а в остальном дело обходилось безвредными жужжанием и щекоткой. И – уверен – если бы я меньше суетился и боролся с ними, они вели бы себя гораздо тише (удовлетворение желания притупляет аппетит; преграды же несоразмерно обостряют его). Впрочем, моя благосклонность к мухам испарилась, как роса в полдень, стоило мне выйти из леса на залитые солнцем полей.
        «Почему, – думал я, – человеку нет места на этой земле, и повсюду его подстерегают крайности, тогда как ему нужно всего лишь одного: умеренности и покоя? Разве это такое уж непомерное требование?»
        Некоторое время мне еще удавалось поддерживать в себе стойкость путем самообмана, заключавшегося в том, что посреди полей я с вожделением вспоминал о лесах, а в тени последних тосковал о просторах первых. В ритме чередования отчаяния и надежды не так уж трудно найти утешение и почерпнуть моральные силы. Однако вскоре начало наблюдаться обескураживающее смешение черт и повадок моих антагонистов, мешавшее их дифференциации и лишавшее возможности с ностальгией вспоминать о былом и, проклиная постылое настоящее, предвкушать момент, когда оно уступит место тому, что в свое время не было оценено по достоинству. Все происходило так, будто я сам, нанизывая на линию своего пути то поля, то леса, и сочленяя их, переносил с собою багаж жертвы (своеобразную инструкцию по ее эксплуатации), тем самым, способствуя обмену навыков палачей. Теперь мухи начали кусать меня, а комары взвинтили громкость писка и полезли в глаза, словно помимо крови, им захотелось также и слез.
        Но вот закончились и леса, и поля, и я увидел ее дом. Он увеличивался и хорошел с каждым шагом – будто передо мною возник расписной терем, а не порядком обветшалая (хотя и пригожая) избушка.
        Я отворил перекосившуюся калитку (чей ржавый скрип показался мне музыкой после зуда и жужжания насекомых) и вошел в сад, где росли всевозможные цветы – гиацинты, астры, пионы, розы, шиповник, ирисы и прочие, названия которых я не знал. Казалось, их заботливо упорядоченное присутствие гарантировало защиту от варварства необузданной природы.
        Я поднялся по выщербленным ступеням крыльца и, позвонив в колокольчик, пересек порог. Тот своеобразный уют, на создание которого способна только женщина с ее пониманием важности деталей и штрихов, принял меня в свои объятия. В раскрытые окна были вставлены сетки от комаров, а на развешанных липучках уже почти не шевелились мухи-самозванки, дерзнувшие посягнуть на покой чертога.
        Она встретила меня в прихожей – еще более прекрасная, чем мои воспоминания о ней, – и, не говоря не слова (молчание так шло к ней), усадила за стол.
        «Сейчас, – подумал я, – я утолю жажду холодной колодезной водой, что для страждущего слаще, чем нектар для богов, и дорожный зной утихнет в моем теле, а в ушах смолкнет звон. Потом она затопит баньку, и вскоре зуд оставит мою распаренную кожу, как злые духи покидают душу от экзорцизма. А когда стемнеет...»
        И она действительно плеснула мне ледяной воды, но почему-то у той оказался странный привкус...
        – Почему ты опоздал? – спросила она.
        – Я жду тебя уже пол дня.
        – Разве после прошлого раза ты не обещал являться вовремя?
        – Ты думаешь только о себе.
        – И вообще, почему ты приходишь так редко?
        – Я даже не знаю, с кем и как ты проводишь время?
        Я отметил, что до прихода к ней ошивался в компании комаров и мух, борьба с которыми усугубила мое опоздание. Но она не обратила внимания на виноватую иронию моих слов и сочла их за издевку.
        – Знаю я этих комаров: твоих дружков с полукриминальным прошлым, которые не доведут тебя до добра.
        – А что до твоих потаскушек-мух... – тут она осеклась от возмущения.
        – Я больше не могу так! – закричала она.
        – Безвылазно сидеть здесь и ждать тебя, не будучи уверенной, соизволишь ли ты явиться вовсе.
        – Я достойна лучшей участи!
        – Я больше не намереваюсь терпеть твои издевательства.
        – Я могла бы жить в городе и не знать отбою от кавалеров.
        – Нам нужно расстаться...
        Я сидел и молчал, зная по опыту, что возражения только подольют масло в огонь и окончательно взбесят ее. Но, вопреки угрозе, она не стала выгонять меня, а вместо этого спросила, не желаю ли я чаю. И поскольку я покорно кивнул (что было не только жестом вежливости: от колодезной воды у меня ныли зубы, и болело горло), она встала, чтобы организовать чаепитие.
        Пока она хозяйничала на кухне, я заметил самовар, из которого со зловещим шипением вырывался пар, а сам он раскалился настолько, что стал красным. Из его крана уже капал кипяток, отлетая мелкими брызгами от поддона. И тогда я тихо поднялся из-за стола и незаметно вышел из дома. Миновал сад, не замечая более цветов, и плотно затворил за собою скрипучую калитку, заставившую меня содрогнуться, словно от погони.
        Тут я заметил, что ее дом находится между лесом (слева, если стоять лицом к крыльцу) и полем (справа). Я остановился в замешательстве, затрудняясь выбрать, в каком направлении двигаться. Но потом подумал: «А какая, собственно, разница? Все равно за лесом слева начнется поле, а за полем справа – лес».
        Я мог с одинаковым успехом идти в любую сторону, и уже хотел кинуть монетку, чтобы она решила за меня. Но в моих карманах не оказалось мелочи. И тогда я развернулся спиной к дому и начал удаляться от него по тропе между полем и лесом, прекрасно понимая, что это не выход, и не ища его.
       
       
        11 июня, 2019 г. Экстон.