Властитель. Эпизод четвёртый. 1824. -Потоп-

      
                Эпизод четвёртый. 1824. "ПОТОП"


       Очень ветрено сегодня. После ранней обедни, отслуженной в церкви Спаса нерукотворного, иду вдоль Дворцовой площади к себе. Морской мокрый ветер буквально сносит – мы с Волконским едва ноги переставляем,  добираемся до ближайшего подъезда с великим трудом. До десяти часов ещё есть время. Сажусь готовиться к ожидаемому сегодня приёму министров с докладами, дочитываю  донесения от губернаторов, что не завершил вчера, в надежде пребывать во всеоружии супротив министерского привычного вранья.

       Вдруг врывается генерал Бенкендорф:

       – Государь, наводнение!

       – Что случилось, Александр Христофорович?

       – Государь, на набережной, на Милионной воды по колено! Затапливает конюшни! – говорит он, захлёбываясь от волнения, – Вода прибывает стремительно, Фонтанка из берегов вышла, боюсь, и Летний сад теперь уж весь в воде. Во дворце опасно пребывать.  Надо срочно эвакуироваться из города!

       Встаю из-за стола и подхожу к окну. Со стороны Адмиралтейства на брусчатку наползает грязная пена, под водой уже больше  половины  пространства  перед западным фасадом дворца. Срочно коменданта и ключников! Мчимся залами к набережной. Гляжу в окна и понимаю, что уезжать куда-либо  поздно:  Нева вздулась, подступила к стенам, несётся сплошным мутным потоком. В большой Белой зале собрался уже весь Двор. При взгляде на природную стихию все как-то сразу осиротели, жмутся друг к другу, словно загнанные барашки. Отмечаю про себя с секундным облегчением, что ни Лизы, ни матушки во дворце нет – в отъезде из столицы обе, одна в Царском селе, другая в Павловске.  Велю открыть внешние двери,  помещение заполняет мокрый холод. Выхожу на балкон.

       – Батюшка государь, накиньте хоть шубу! Простудитесь! – молит, поспешая за мной, Степан.

       Какая там шуба!  Ветер порывами такой, что с шубой меня бы вынесло с балкона прямо к Эрмитажу! Едва держусь на ногах, схватившись за дверной косяк, но, всё же, мне удаётся пробраться к перилам. Поток всё прибывает, вода поднялась на сажень, не меньше – несётся прямо под ногами. С угла здания подхватило сторожевую будку, и она будто лодка проплывает мимо вместе с часовым, который, стоя на коленях, чтоб удержаться, завидев меня, берёт на караул! Мимо плывёт всё, что ещё недавно составляло жизнь города, какие-то мешки, матрасы, деревянные рамы и доски, деревья и кусты, разбитые в щепки суда, оконные ставни, кладбищенские кресты, – всё это с шумом  беспощадным, грязным потоком  сносит в сторону Смольного монастыря и Александро-Невской Лавры. Застигнутые врасплох, прохожие судорожно пытаются зацепиться за что бы то ни было под рукой, и тонут, тонут  прямо на моих глазах!

       – Ваше величество, людей надо спасать! – кричит мне Бенкендорф, – Дозвольте мне показать пример?

       – Покажите. С богом!

       Бенкендорф берёт где-то корабельный канат, спускается прямо в поток, ловит невесть откуда подвернувшуюся лодку. Я вхожу опять в зал, пытаюсь отыскать в свите губернатора Санкт-Петербурга.

       – Где Милорадович? – спрашиваю.

       Никто не знает. Стихия, видимо, застала его на пути к дворцу. Велю  Чернышёву отыскать генерал-губернатора и отдать ему устный приказ о чрезвычайном положении. Обращаюсь к гофмаршалу,  ко всем в зале с речью, прошу всех  не паниковать, оставаться на своих местах и выполнять свои обязанности. Командиру гвардейской охраны  приказываю организовать из  часовых, чьи посты на первом этаже залиты водой, спасательные бригады, докладывать обстановку каждые два часа.

       Затем возвращаюсь опять к окнам. Вода  всё прибывает. Из крайнего окна слева видно, как стихия размывает  часть Исаакиевского моста, накрытого потоком почти полностью. Та же участь, видимо, ждёт и мост Троицкий, но  отсюда не видать. Меня охватывает страх: ведь это не бой, не сражение, в котором ты хоть и под обстрелом и пулями, но можешь защититься и ответить неприятелю атакой, –  люди  беззащитны перед этой стихией, как беззащитны они перед Богом, карающим их за беззакония, подчас несправедливо.

       Иду залами в сторону Эрмитажа и Театра. Иорданская парадная лестница – спуститься по ней на этаж ниже невозможно, ступени внизу  уже под водой, первый этаж сплошь залит мутной жижей.  В воде, спасая мебель и арсенал,  возятся караульные. Вдруг слышу откуда-то сверху:

       – Мост, мост плывёт!

       Стремглав опять наверх, влетаю в одну из комнат Министерства Двора и вижу в окне, что в страшном сне никогда не приснится: по Неве с глухим   стуком, окружённая шлейфом больших и малых бурунов, сокрушая всё на своём пути, перемещается целая секция Исаакиевского моста из массивных дубовых брёвен! Минута – и там, вдали, она уже врезается в мост Троицкий, образуя  в потоке затор из брёвен, досок и мусора, огибаемый струями  взбесившейся реки.

       «За что, за что тебе это наказанье? За что тебе так достаётся, «свободы сеятель пустынный»? – обращаюсь   я   сам к себе,   и сам себе отвечаю –  «Безусловно, эта кошмарная катастрофа – знамение божие мне за всю мою нерешительность в вопросе отречения от престола и принятия монашеского пострига. – Вот ты вспомни, вспомни, «свободы сеятель», случайный герой во власти, образец лицемерной лжи и причина светских сплетен – вспомни, с чего начался этот ужасный год? – Он начался  с рожистого воспаления на ноге, продолжился смертью дочери, а заканчивается невиданным доселе наводнением, да не где-нибудь, а в  самом центре столицы доверенного мне  Богом государства. Несомненно, несомненно это расплата за все мои грехи».

       … В праздник Красной горки maman на радостях от моего благополучного выздоровления  учинила грандиозный  приём и бал в Царском Селе. Настроение у меня и в самом деле было тогда приподнятым, хоть я и не любитель больших балов из-за обилия любопытных глаз, пришлось согласиться на участие самому, и дать соответствующие поручения министру Нессельроде. Присутствовали  Гольштейнские, Баденские, Ольденбургские, Вюртембергские и Оранские – от семьи,  а также послы Англии, Франции, Австрии, Бельгии и Пруссии.  Обед  накрывали на триста персон, а танцы  устраивали  в большом зале. Я произнёс тост во славу России и её побед совместно со странами европейской коалиции над Наполеоном, одержанных в Европе   при  Лейпциге, десятилетие которых мы отмечали в прошлом году. Я  подчеркнул, что эта победа была бы невозможна без координирующих действий европейских монархий перед угрозой распространения революции на всём континенте. Революционный порыв  дестабилизирует общественные отношения и приводит к огромному количеству жертв,  осуществлять же прогрессивные преобразования можно лишь в эпоху мира и общественного согласия. «Монархия есть устоявшаяся форма общественного уклада в России, как и во всех странах Европы, поэтому  мы возлагаем большие надежды на Европейский монархический Священный союз, гарантирующий мир и процветание  всем народам», – сказал я.

       Смеркалось, когда обед закончился. Перед танцами  все пошли на пруд смотреть фейерверк, а я – к себе в кабинет, где было назначена  деловая  встреча. Я просил Александра Дмитриевича Балашова сделать мне доклад о состоянии дел во  вверенных ему губерниях – Рязанской, Тульской, Орловской, Тамбовской и Воронежской, куда я его отправил  в качестве наместника.  Доклад доставили в письменном виде, но хотелось обменяться мнениями лично, несмотря на то, что Балашова я недолюбливал с тех самых пор, когда он,  будучи  министром полиции, в стремлении выслужиться, пошёл лично арестовывать и сопровождать в ссылку  Сперанского, будто для этого паскудного дела не нашлось других порученцев. Графское достоинство Александр Дмитриевич тогда не получил, а заработал отставку с поста министра. В расчёте на то, что он по обыкновению будет по-прежнему  выслуживаться, рыть землю за графский титул, я его и командировал  руководить губерниями. Генерал,  стоя по струнке,  начал  докладывать,  но я пригласил его присесть на стул, чтобы он чувствовал себя свободнее.

       – Ваше величество, я имел честь направить вам доклад, в котором подробно описал положение во вверенных мне губерниях, – говорил он, избегая моего взгляда, – Быть может, я нарочно сгустил краски и отметил много негативного, но смею вас уверить: указанные в докладе проблемы, всё же, решаемы. По вашему повелению, государь, я образовал в Рязани Совет из чинов высших должностей всех входящих в доверенный мне округ губерний. Совет собирался два раза в месяц, на нём ответ держали главы городов, полицмейстеры, главы образовательных,  почтовых и всех других ведомств, присутствовали представители церкви. Я лично объехал все губернии и в них все уезды, побывал во многих деревнях и имениях, посетил все военные  поселения. Мне удалось собрать команду хороших, преданных Вам, государь, помощников, истинно радеющих за наше Отечество. Думаю, что  этой командой мы справимся со многими проблемами, надобно только  законодательно регламентировать действия помещиков, чтобы оградить народ от их произвола, а также облегчить крестьянские повинности, кои порой слишком круты и неподъёмны бывают для народа. Нам следует также ужесточить наказания за взятки, воровство, особенно за разбой на дорогах и неповиновение полиции. Свои предложения я изложил Вам в докладе,  считаю их достойными рассмотрения Государственным советом и придания им законодательного статуса.

       «Конечно, он не Сперанский,  – тем временем думалось мне, – Это Михаил Михайлович, вызволенный мной из опалы и назначенный в Сибирь с инспекцией,  может приехать, быстро разобраться, отправить всех в отставку, а кого и в острог,  невзирая на чины и звания, и в короткий срок представить разумные планы управления огромными областями. Но, где ж взять таких, как Сперанский? Таких, как он,  единицы, а таких, как Балашов,  сотни, руководящие тысячами, что рангом ниже. И все вместе составляют серую массу чиновников, которым Россия не великая и могущественная страна, а пространство для разграбления. Их девиз – как обмануть государство.  Все они готовы не работать на благо и процветание  народа и отечества, а выслуживаться перед начальством для извлечения личной выгоды. Оттого и пытались они съесть Сперанского, человека безродного, но талантливого, что  сами из себя ничего не представляют, а прикрываются своей родословной. И  так будет, наверно, всегда, до той поры, пока чины и звания не отойдут  на десятый план, в то время как главную роль в государственном управлении станут играть  исключительные способности личности.  Как это сделать? Как?..»

       – Скажите, Александр Дмитриевич, вы в серьёз считаете, что ужесточение наказаний и различного рода репрессии не только искоренят разбои на дорогах и разорение помещичьих владений, но и помогут процветанию нашего государства?

       – Я в этом убеждён, ваше величество. Наш народ больше любит кнут, чем пряник, – твердил мне Балашов.

       – А не полагаете ли вы, что в качестве пряника мы должны вернуть  крестьянам свободу, которую любой человек должен априори  получать с рождения от Бога, а не от нас?

       – Но, ваше величество, мы должны учитывать и традиционные  отношения к собственности, складывавшиеся веками. Крестьяне сами не хотят освобождения, боятся его. При мне был случай, когда один воронежский помещик подписал  своим  крестьянам в нескольких деревнях вольные грамоты, так они от вольности отказались,  вернулись к нему!

       Я смотрел на Балашова, своего бывшего генерал-адьютанта, и не мог понять, он успокаивает себя, или меня?

       – Крестьянин без своего надела, Александр Дмитриевич, всё равно, что рыба без воды. Ему либо возвращаться к сохе, либо заниматься на дорогах разбоем. И, сколько бы мы ни проводили репрессивных мероприятий, как бы жестоко  ни  наказывали нарушителей,  они всё равно будут протестовать, всё равно могут пойти на преступление, ибо помещики их грабят, так они – в ответ грабят своих мучителей. Вспомним Пугачёва…  Да, вы правы. Надо подавлять разбой, но надо думать и о том, как изменить отношения к собственности, как, освободив крестьян, дать им возможность выкупать свои наделы... Надо от собраний чиновников переходить к волостным и окружным выборам и всех чиновников ставить под контроль местных выборных дум, начинать реформы снизу, подбираться наверх, к конституционному строю и  конституционной монархии… – «Впрочем, это уже не мой удел, – тут же подумал я, – Меня одного и Сперанского не хватает для этих реформ. Дела в государстве столь расшатаны, что для нового начала надо опять всех строить во фронт, а затем уж что-то предпринимать». – Хорошо, Александр Дмитриевич, –  сказал я генералу на прощанье, –  я передал ваш отчёт и ваши предложения в  Госсовет. Надеюсь, вы с той же горячностью и воодушевлением будете и там отстаивать свои позиции

       Отпустив Балашова, я отправился на бал. Согласно пожеланиям maman, мы с Лизой должны были произвести впечатление, поэтому мы старались. Одевшись во всё парадное и дорогое – в виду неофициальности церемонии, из регалий на моём Преображенском тёмном мундире красовался  лишь орден Св. Андрея Первозванного с голубой лентой через плечо, а на зелёном  платье Её величества – орден Св. Екатерины с красной лентой –, следуя за  обер-гофмаршалом, графом Толстым с жезлом в руке, в сопровождении брата Константина, его супруги, а также небольшой свиты из камергеров и статс-дам, под звуки торжественного марша, доносившегося, кажется, отовсюду, мы  прошли из гостиной через весь наполненный гостями дворец в Большую  галерею. Благодаря специально сшитым сапогам из мягкой кожи, я почти не хромал, по крайней мере, внешне болезнь моей ноги никак не проявлялась.   Maman приветствовала нас при выходе из первой «Антикамеры» в окружении своих фрейлин и камергеров, и мы шли к ней через весь зал при большом скоплении приглашённых, улыбаясь, и отвечая на все реверансы и поклоны.

       – Etes-vous charmant aujourd`hui, Votre Majeste*, – благосклонно улыбнулась maman, когда я приложился к её руке. Это означало, что мы ей понравились, в противном случае, она завела бы разговор о погоде, или о прошедшем фейерверке.

       – Est-ce que vous dansez aujourd`hui**? – спросил я.

       – Ах, нет, mon cher! Мне доставляет больше удовольствие смотреть на вас, чем сбиваться каждый раз, отсчитывая «па». Кроме того, я боюсь быть неловкой и  наступить на вашу больную ногу.

       – Моя нога уже в порядке, madame, уж не стоит так беспокоиться. Я беспокоюсь больше о вашем здоровье и здоровье Элиз, чем о своём. Но и Элиз чувствует себя сегодня хорошо. – Не так ли, ваше величество? – обратился я к Лизе. Она только кивнула, улыбнувшись.

       – С чего начнём, государь? – спросил находившийся тут же Толстой.

       – Начнём с полонеза, Николай Александрович! –  мне всегда нравился этот предшествующий балу ропот, тонкий звон драгоценных украшений и некоторая суета в толпе, когда распорядители шёпотом предупреждают участников о первом танце и просят желающих танцевать разобраться по парам. В Царском Селе эти минуты особенно эффектны, ибо нигде, даже в Зимнем дворце нет более просторного и нарядного зала.  Здесь в потоках света от тысяч горящих  свечей, на отдраенном до блеска наборном паркете, среди оправленных в золото зеркал, золотых скульптур и вензелей на стенах, в окружении  золотых канделябров и золочёной мебели, под огромным роскошным полотном во весь потолок творится настоящее чудо.   Блистательные дамы и галантные кавалеры, готовясь к торжественному  танцу, учтиво раскланиваются, сверкая  бриллиантами, рубинами и  изумрудами на их одежде, на ожерельях,  подвесках, браслетах и перстнях, орденах и знаках отличия. Всё это в совокупности составляет поистине феерическое, волшебное зрелище!..  Наконец, все разобрались и ждут начала.

______________________________________________
*Вы сегодня очаровательны, ваше величество (франц.)
**Вы танцуете сегодня? (франц.) 


   
       Прозвучали первые торжественные аккорды,  я подал императрице   руку, и, увлекая за собой всех танцующих,  мы величественно направились к противоположной стороне зала, где играл оркестр. Ладонь у Лизы была влажной, рука холодной – я всё гадал, от чего она нервничает и неразговорчива?  Может, всё-таки, нездорова? «Vous allez bien, ma cherie?*»  –  спросил я, когда мы подходили к оркестру. – «To va bien, ne vous inquietez pas**» – в её голосе я почувствовал некоторое напряжение и повёл танец от оркестра налево, на всякий случай, так как с этой стороны зала было больше скамеек, где присесть. Однако, не понадобилось, мы благополучно вернулись обратно к maman и её свите, никого при этом никакой неловкостью  не смутив. Оставив Лизу отдыхать в кресле, я предложил продолжить танец сестре Аннушке, принцессе Оранской, недавно оправившейся после родов и прибывшей к нам с мужем из Голландии навестить. С ней же мы танцевали и котильон. Затем последовал перерыв, в котором гофмаршал мне представил  несколько новых придворных чинов, уж не помню кого, а следом объявили вальс, и наказано было дамам приглашать кавалеров. Я собрался пойти отдохнуть в обществе Лизы и maman, но тут мне сделала реверанс княгиня Голицына (Суворова), супруга камергера Михаила Михайловича, и пришлось подчиниться.

     – Ах, государь, простите мою назойливость и отсутствие прежней  лёгкости, – залепетала она по-французски, – Но, я должна вам кое-что передать…

       Под юбками у неё, в  самом деле,  угадывался  внушительный живот, что сковывало движения танца. Я стал вести её бережней и не докучать поворотами.

       –  Надеюсь, это не любовное послание? Моя супруга слишком  строга ко мне, мадам…  – пошутил я.

________________________________
* С вами всё в порядке, дорогая? (франц.)
** Всё в порядке, не беспокойтесь. (франц.)


       Марья Аркадьевна рассмеялась:

       – Нет, нет, ваше величество! Совсем нет, это не любовное послание. Я только недавно из Кишинёва, где отбывает ссылку Пушкин и хлопочет о переводе его в Одессу. Он просил меня передать вам  это… – она вытащила  из рукава небольшой запечатанный  конверт  с надписью «Для А.П. от А.П.» и отдала мне.

       Пушкина я не любил ещё с младых его ногтей, когда, будучи воспитанником Царскосельского Лицея, он повадился за мною следить, о чём по-мальчишески сам себя и выдал, написав дурацкую  эпиграмму о моих приватных встречах в Баболовском дворце, попавшую ко мне якобы случайно.  Потом от него последовали эпиграммы и на некоторых высших сановников из моего ближайшего окружения, на Аракчеева, на Голицына Александра. В свои юношеские годы, несмотря на явный талант и популярность в высшем свете, особенно среди дам,  благодаря несносному своему характеру, он испортил отношения со всеми, с кем только мог.   Я не имел ни желания, ни возможности с ним лично встречаться, но был предметно об этом наслышан, и не удивился, когда последовал запрос о высылке его подальше из Санкт-Петербурга, куда-нибудь в Сибирь. Однако, пришли за него ходатаи (кстати, тот же Милорадович), мол, загубим молодой талант и так далее, и  я  отправил Пушкина на Юг, во владения Воронцова. Теперь оказалось, что в Кишинёве ему скучновато, он просится в Одессу,  прямо  к Михаилу Семёновичу на службу.  Поэтому я не сомневался, что переданное мне через княгиню Марью Аркадьевну письмо является ни чем иным как просьбой на данную тему. Я положил его в карман и забыл до окончания бала.

       Когда же поздней ночью я вновь оказался у себя в кабинете, то вскрыл конверт, и там прочёл:

Свободы сеятель пустынный,
Ты  вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял  ты  только время,
Благие мысли и труды...

Паситесь, добрые народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
      
   
       «Боже! Это же про меня и мой народ! – подумал  я, вспомнив  притчу о сеятеле, которой проповедовал Христос, – Кто такой этот Пушкин? Ужели он вздорный мальчишка-курсант? Молодой и талантливый поэт? Масон и революционер? Вовсе нет! Разве не ясно тебе, что он –  именно тот, чьим пером тебе вещает сейчас Великий Магистр Вселенной! В данном случае Пушкин тебе – оракул! Невидимый оракул Магистра Вселенной, который хочет для тебя блага, предупреждает об опасности и оберегает  от неверных действий, от всего, что только может навредить твоему народу!»

       В ту ночь я отписал коротко Воронцову: «Возьмите Пушкина к себе». Впрочем, молодой предвестник, чьим пером вещали мне небеса, впоследствии  ничуть не унял свой скверный норов, пытаясь завязать интимные отношения с женой генерал-губернатора, и очень скоро по просьбе Михаила Семёновича  я вынужден был удалить его на родину предков, в псковское имение Михайловское.


       … Вода в Неве всё прибывает. За двойными стёклами окон, в которые неистово стучится ветер с дождём и ледяной крошкой,  всё та же безрадостная картина.  Река несёт мимо дворца весь городской скарб, всё, что она подхватила своим бурным потоком, а вдали в  серой пелене как мачта подбитого корабля неподвижно  стоит один лишь  шпиль Петропавловской крепости. В своём Зимнем дворце, с размытой  судьбой и несбывшимися  мечтами я чувствую себя одиноко,  словно  Робинзон Крузо на необитаемом острове.
       
       – Государь, обед накроют в столовой, что напротив хоров, другого места нет, на вашей половине не успели поднять провизию, – говорит мне гофмаршал.

       Я с трудом отрываюсь от своих безрадостных мыслей.

       – Хорошо, Василий Александрович. Обедайте. Мне, Чернышёву и Волконскому накройте у меня в кабинете. Распорядитесь также  отдать всё, что осталось ещё из провизии пострадавшим от наводнения.  Милорадович не появлялся?

       – Нет.

       – Пусть сразу ко мне… – «Почему я так уверен, что Милорадович должен непременно явиться во дворец? Может быть, по дороге его смыло потоком и уже нет в живых? Мне следует принимать отчёт о состоянии города от вице-губернатора, а я всё жду Михаила Андреевича, будто точно знаю, что не пришло его время уйти от нас, он жив, здоров и борется со стихией? Интуиция? Ясновидение? Кто же, кто извещает меня о предстоящем?»


       … Мы вернулись из Царского села к себе на Каменный остров в конце апреля. Я занялся обычными своими делами по управлению государством. Но, рутина меня одолевала всё больше, никаких новых идей, ни мыслей, ни устремлений о реформировании  России не возникало, а то, что было накатано,  могло вполне осуществляться Алексеем Андреевичем Аракчеевым с присущим ему рвением и пунктуальностью. Всем своим «добрым народам» в стране  теперь я дозволял «пастись», ибо более совершенного и справедливого государства с развитыми политическими институтами и  устойчивой экономикой им было не нужно. Ни им, ни дворянству. Одни вполне довольствовались привычным  своим рабством, другие – господством. Для поддержания  порядка  в самый раз подходили  руководимые Аракчеевым военные поселения с их палочной дисциплиной,  да  строгий полицейский надзор. Вопросы государственного  образования и воспитания находились под началом друга детства Александра Голицына, ему я также доверял, как себе самому.   Всё, чем я жил в те дни, была предстоящая свадьба моей любимой дочери Софи, помолвленной с графом Андреем Шуваловым, кроме того, в конце мая я должен был отъехать в Красное Село на воинские учения.

       В унисон моему сумрачному настроению, Лиза решила поближе  познакомить меня с неким провидцем, монахом  Фатеем, который уже успел показаться при Дворе, советовал  запретить все масонские ложи,  «вернуться к русским корням», национальному порыву и прочее, как это было в 1812 году, и многие его теперь поддерживали. Как-то вечером я принял его наедине у себя в кабинете, ибо на людях мы уже встречались годом раньше в гостиной у графини Чесменской. Я хотел негласно поднабраться у него опыта в проповедовании, что мне в ближайшем будущем  очень бы пригодилось. Это был худощавый длинноволосый человек одного со мною роста со светлыми и всегда влажными глазами, он давно, видимо, не мылся, от чего источал неприятный  запах нечистот и тлена. Одет он был во всё латанное и чёрное. На его шее отвисала железная цепь с внушительным чугунным крестом, и было удивительно, как это он таскает такой крест и цепи повсюду с собой, под металлический звон от своих вериг поднимется с их тяжестью по лестницам  гостеприимных домов, поминутно всё вокруг крестя и крестясь, и нисколько при этом не устаёт.

       Я спросил его:

       – Господь смилостивился над нами в войну, спас Россию от порабощения. Скажи, святой отец, когда он смилостивится над нами в мирное время, укажет нам путь, по которому следует идти, чтобы сделать из рабской страны в высшей степени справедливое государство для всего народа, всех его сословий?

       – Никогда, государь. Покуда сатанинские плевы в виде масонских и  жидомасонских   лож, усеявшие русскую землю,  не  сгинут в геенне  огненной, никогда этого не будет! – Фатей кинулся мне в ноги и принялся лобызать сапоги, – Прикажи, государь, всех их изъять и бросить в огонь!

       Я отстранился от него, приказал ему подняться с пола и сесть в кресло.

       – Что же такого плохого сделали нам жидо-масоны, коли ты причисляешь их к губителям отечества? И причём тут еврейство, ведь в ложах масонских кто только ни состоит нынче, и русские, и немцы, и французы, и поляки, и грузины, –  люди всех национальностей, и все они выходцы преимущественно из высших сословий, которым Богом дано приумножать богатство и силу нашего Отечества?

       – А- а-а! Это они, они, государь, семя иудово, предатели Христа,  мешают нам жить! – зашипел, закатывая глаза, Фатей, – Они насылают на нас порчу и во всех наших несчастиях повинны! Они совратили Госснера и немцев, обратив их в дьявольщину и неверие.   Только в православии есть истинная вера – нигде больше! Средь русских должны проповедовать русские, которым дарована истина. В их сердцах Христос побудил  благодать божию!  Изгони Госснера, государь, изгони смрад протестантский, немчуру проклятую – всю страну задушили своею ересью!

       «А! Вот оно что! Это же мне и Голицыну Александру, подвижникам в единстве всех христиан,  большой привет от оппонентов!» – подумал я, вспоминая, как князь Голицын создавал «Библейское общество», будучи обер-прокурором Синода, и возглавил его сразу после войны в конце 1812 года с моего согласия. Тогда мы мечтали не то что объединить христиан, а просто усадить все христианские конфессии за одним, российским, столом, ибо, что тут делить –  вера-то у всех одна, в Сына божьего, Иисуса Христа. Голицын занял «Библейское общество» делом – за эти годы были переведены на русский и другие языки все Евангелие и  книги Нового Завета.  Миссионерством на землях Российской империи занимались в равной степени православные и католики, протестанты и представители англиканской церкви. А вот с приходом  проповедника Глосснера кому-то показалось, что он слишком активно взялся за дело, миссионерствует в масонских кругах,  мешает «исконному православию», и вообще враг русскому государству, мол, подрывает самые его «основы».  В общем, данный опыт лишь подтверждал, что управлять чем-либо, преумножая и  объединяя всё лучшее, в этом завистливом и жадном  мире невозможно. Между тем, принуждать, применять римское правило «разделяй и властвуй» в данном  благородном деле ни мне, ни Голицыну  не хотелось.

       – Кого же ты ещё  винишь во всех наших бедах, святой отец?

       – Изгнать их надо всех и покаяться, государь, приспешников Содома и Гоморры, всех рождающих и рождённых во грехе, кому господом доверен штурвал государства российского. Иначе оно утонет, и ждёт нас погибель! – возопил Фатей ,  истово крестясь.

       «Софи! Софи рождена во грехе! – мелькнуло в моей голове, – Ужель и её следует изгнать? Как я могу изгнать Софи, свою единственную любимую дочь, если она помолвлена и готовится к свадьбе?? Нет, нет – это невозможно!  Этот Фатей сам исчадье ада, он шарлатан, а  не провидец!»

       Откуда он мог узнать о происхождении Софи, что она не Машиного законного мужа Дмитрия Нарышкина дочь, а моя, было не совсем ясно, ведь  все боялись не то что произнести данный факт вслух, а даже простого намёка. Видимо, Фатею  нашептала его «fille spirituelle*» княгиня  Чесменская. Исключительно  «духовное родство» их также можно поставить под сомнение, поскольку доподлинно известно от де Витта, что возникло оно  на подушках.  У меня, у Чарторыйского, у Строганова тоже  было не счесть интимных  связей на стороне, а у Голицына Александра полно воспитанников из числа молодых да борзых секретарей,– да у кого угодно… «Кто из вас без греха, пусть первый бросит в неё камень», – говорил Христос, защищая блудницу.  Дешевый карьерист этот Фатей, а не проповедник. Что за манера лезть в чужую постель, изображая из себя святошу!..

       Однако обнаружить своё крайнее раздражение проповедями Фатея означало восстановить против себя целый рой его приверженцев из высшего света, поэтому я сказал:

       – Хорошо, святой отец. Я вас услышал и подумаю над вашими откровениями. Давайте же на прощанье встанем перед образами и помолимся так, как нам Христос велел молиться.

________________________
* духовная дочь (фанц.)

      

       – На коленях, на коленях, государь! –  отозвалось и заклокотало в монашеской   груди, и мне  было страшно  слышать  из   этих уст  слова      «... избави нас от лукавого», ибо лукавый сам извергал их.

       Через неделю  я встретился с Голицыным. Отстояв с ним в церкви обедню, мы пошли погулять в парк, как всегда подальше от сторонних ушей.

       – C`est ce que, mon cher, tu as besoin demissioner du Synode  procureuer general*, – сказал я, глядя на сашин драгоценный перстень на руке с изображением мальтийского креста, подаренный мною как раз по случаю назначения на эту должность.

       – Я так и думал, что ты меня позвал, чтобы объявить об отставке, – разочарованно произнёс Голицын.

       – Может, так будет лучше… и для тебя ведь тоже, чтоб не дразнить гусей.  Лиза настояла – у меня был этот ваш… популярный  монах-провидец Фатей.

       – Вы скажете тоже, сир, «популярный»! Какой он популярный? Популярен он разве что средь худосочных мамзелей, мечтающих, как бы поприличней слинять вместе с ним налево. Чем он их привлекает, не знаю, наверно некими  физическими данными…

       – Смрад от него отменный, это точно. Он – дьявол. Я это почувствовал, только виду не подал. Он может всё наше дело загубить,  и надо сделать паузу, Саша. Надо. И потом, поддерживают его отнюдь не худосочные мамзели, как ты изволил заметить. Его поддерживает Аракчеев, которому я доверил установление в стране  дисциплины  и наведение порядка.


* Вот что, мой дорогой, тебе надо подавать в отставку с поста обер-прокурора Синода. (франц.)



       – Да-да… Аракчеев, Балашов, Бенкендорф – они тебе льстят, Алекс, а ты ведёшься, – с обидой возразил Голицын.

       – Не кручинься, Саша, всё будет хорошо. Я вот что придумал – вас надо развести по разным  сторонам:  тебе дать отставку, назначить в Синод кого-нибудь без инициативы, чтоб выполнял только инструкции. А, попросить его высокопреосвященство доверить Фатею  приход… нет, лучше  епархию, и где-нибудь  подальше от столиц. Ты же вместо Министерства образования сосредоточишься на Почтовом департаменте и фельдъегерской службе, что будет весьма, весьма полезно в скором времени, при моей «абдикации».

       – Когда?

       – Я ещё не решил. Для этого должен быть какой-то внутренний порыв.

       – Э-эх! Не понимаю, Алекс, чем тебе так не угодил этот мир, что ты решаешься его покинуть!

       – Он мне не угождал, Саша. Он мне наскучил, этот мир, как надоедает  ежедневный костюм. Хочется его сбросить  и одеть другой, но другого-то нет,  все фасоны одинаковые…

       Софи была рядом, и это меня ободряло. Я снял дачу неподалёку от  Каменного острова  и  мог  навещать её и Машу по их прибытии в Санкт-Петербург хоть каждый день, если б ни крайне нежелательные перед свадьбой дворцовые пересуды. Тем не менее, инкогнито я успел у них побывать, повидаться  и оценить  обустройство. Конечно, я их баловал, особенно Софью. Но, а как не баловать? Она же не виновата в том, что её отец – ищущий забвения  российский император. Двухэтажный особняк казался лучше дворца: всюду мрамор, наборный паркет и роспись потолков, простор залов  необъятен, стены мерцали позолотой, на них, отражаясь в зеркалах,  струились  арабески и оживали греческие мифы.

       Милая  Софи была приветлива и нежна. Совсем ещё девочка в свои шестнадцать! Под модным платьем  угадывались прелестные женские формы, которые она унаследовала от матери.  Вьющиеся  локоны её чёрных волос, охваченных бриллиантовой диадемой,  ниспадали к полным плечам, шёлковистые брови на юном лице выгибались игривой  дугой, а голубые глаза при этом выражали поистине детское любопытство. Последний раз мы виделись в Вене два года назад, за это время  дочь превратилась в настоящую красавицу!  Тут же она повела меня в гостиную, усадила в кресло и стала демонстрировать своё исполнение на рояле. Она  играла мне Шуберта и Моцарта, а я думал, что если б ни  груз ответственности за страну, необходимость возвращаться к себе в кабинет и заниматься текущими делами, то я был бы самым счастливым отцом на этой земле.  Поиграв, она  принялась весело щебетать о своей жизни,  учителях и подругах, а также о предстоящем замужестве и нарядах, которыми  собиралась поразить гостей на свадебном торжестве. Жениха она не очень хвалила, но и не ругала, зная, что Шуваловы – старинный, богатый род, особенно отличившийся при воцарении императрицы Елизаветы Петровны. Для начала самостоятельной жизни  титул графини Шуваловой  был бы   ей очень кстати.

       Потом Софи захотелось в оперу, где итальянцы представляли Доницетти на русские темы, в балетных номерах блистала Авдотья Истомина, и вечером мы поехали. Лиза отказалась, а Маше было велено остаться дома, поэтому я  появился  в театральной ложе под руку с Софи.  Зал притих, в рядах не слышно было не то что скрипа и шелеста, а даже дыхания. Несложно представить, что бы судачила о Софи публика, если б она появилась в театре вместе с матерью и без меня!  В перерыве мне представили её жениха – молодого графа Андрея Шувалова. Двадцати двух летний юноша, только что зачисленный служащим в Министерство Двора,  держался весьма скромно и был очень взволнован. Несмотря на то, что внешностью своею молодой человек не блистал, поведение его вызывало симпатию, и я позволил ему задержаться в нашей ложе до окончания спектакля. В общем, Софи осталась очень довольна проведённым вечером. Приехав домой, она повисла у меня на шее и благодарственно расцеловала. Кто бы знал, что это будет последнее наше свидание!

       Успокоенный и обнадёженный благополучием своей дочери, на следующий день я уехал в Красное село на воинские учения. Но, дьявол преследовал меня, кажется, теперь повсюду. Не прошло и двух недель, как я получил  от Маши тревожное известие.  «Софи больна, вчера у неё случилось чахоточное обострение. Я была вынуждена просить Её величество приставить  к ней своего лейб-медика  и докторов. Я в отчаянии. Приезжай, если сможешь»  – писала она. Я тут же командировал туда бывшего при мне доктора  Тарасова с указанием сделать всё возможное, чтобы  предотвратить развитие болезни. На мне была завязана вся воинская  рекогносцировка,  я сам не смог  освободиться от учений. Кроме того,  мне не хотелось видеть дочь больной, я подумал, что лучше приеду, когда болезнь отступит, Софи обрадуется и быстрее поправится. До свадьбы, назначенной  на двадцать восьмое июня, оставался ещё целый месяц. Я был в полном отчаянии, ежеминутно взывал к небесам, каждый день посещал Троицкий собор в Красном  и зажигал там свечи во здравие моей любимицы, молился за её исцеление со всею страстию, на какую только был способен. Но Бог не внял моим  молитвам,  шестнадцатого июня во время воинского марша я получил от доктора Тарасова известие о безвременной кончине  дочери.

       Мне не стоило показываться на людях, до какой степени я был убит этим горем. Это страшная пытка – скрывать от всех свои чувства. Тем не менее, пока был на виду, я держался. Но, оказавшись у себя в штабной палатке, разбитой на опушке леса, залился горючими слезами и, не в силах успокоиться, маялся всю ночь  под  нескончаемые соловьиные трели, вызывавшие во мне одну только  безысходность и щемящую тоску по любимой девочке.

       Не приведи, Господи, никому хоронить своих детей! Двух  дочерей от Елизаветы Алексеевны  я предал земле давно, Машу в 1800, а Лизу 1810 году, в младенческом возрасте они не успели проявить характер и стать личностями. Этих ангелочков Бог забрал у нас, решив, что им будет лучше в раю, чем на испоганенной алчностью,  бренной  земле. Когда родилась Софи, я счёл, что она, хоть и незаконно рождена от здоровой и сильной физически  Марьи Антоновны Нарышкиной, но, всё же, она  мне – награда от Всевышнего,  знак его благоволения.   Теперь же Дьявол жестоко  наказал меня, устроив всё  так, чтобы  Софи  больше не было со мною в этом мире.

       Ноги не несли меня в Свято-Троицкую Приморскую обитель, где были назначены похороны, сознание отключилось,  не помню, как я там оказался.  « – Ну что ты лежишь, Софи? Вставай! Вставай,  нам  пора идти. Они мало что поймут. Даже, если мы с тобой расскажем всё, как есть, не скрывая, они всё равно ничего не поймут. Они заняты сейчас собой: охватившим их горем, предстоящей разлукой,  тем, как сложится их личная жизнь без тебя,  и  навалившимися  вдруг проблемами.  А мы с тобою всё равно будем вместе. Будем вместе всегда. Пойдём! Мы с тобой пройдём сквозь этот полный цветов грустный,  светлый придел, где поют ангелы,  а  средь тихих шагов и сдержанной суеты слышен людской шёпот. Идём. Сними со лба ленту, которая тебе теперь не нужна. Сейчас мы приедем домой, и устроим бал. Я пригласил много гостей,  все они будут тебе рады. Ты же любишь  верховую езду? Мы вмиг доскачем до Царского Села! Ты не волнуйся, Софи. Они не станут говорить о тебе ничего плохого,  а только хорошее,  только хвалить будут!.. » 


       – Ваше величество, кушанье подано на вашей половине. Изволите отобедать? – спрашивает гофмаршал Пашков.

       Идём опять через Иорданскую лестницу залами ко мне в кабинет. Пейзаж за окнами неизменен.  Посреди реки настоящий лесосплав, должно быть, смыло не только Исаакиевский мост, но и все причалы,  и  прибрежные строения, парки, сады и огороды, –  всё-всё-всё начисто смыто невским  потоком... Интересно, что творится на Каменном острове? Впрочем, туда уж  не проехать и не проплыть.  В картинной  зале  вдруг замечаю в самом углу портрет молодой цыганки с бусами. С какой это стати мой взгляд останавливается именно на этой женщине? На кого-то она похожа, не вспомню сейчас…

       Обедаю вместе с генерал-адьютантами, Чернышёвым и Волконским. Жуём молча, из меню всё самое простое и постное: хлеб ржаной жёсткий, суп рисовый с тёртой  морковью, каша гречневая, пироги с мясом и капустой – чувствуется, разогретые  из ледника, тоже и жульен, который есть невозможно из-за скверного запаха.  Чая нет – кофе сладкий с сахаром.  И, тут мне докладывают, что в приёмной зале ожидает граф Милорадович! Салфетку на стол, и рвусь к нему:

       – Михал Андреич! Слава Богу! Слава Богу, вы живы!

       – Я-то жив, государь. Город – под водой! – отвечает мне герой войны 1812 года, заслуженный генерал. Сам он в ботфортах и брезентовой робе, грязный и измученный, – К вашему крыльцу, государь, я плыл на лодке, вода подбирается к окнам первого этажа.

       Приглашаю генерал-губернатора к себе в кабинет и велю Степану переодеть  его  в сухую и чистую одежду. И вот уж Милорадович сидит рядом с нами за столом, закутавшись в халат, и с возбуждением  рассказывает:

       – Наводнение небывалое, город затоплен на три чётверти. Все острова от Васильевского до Каменного в воде.  Петропавловская крепость держала натиск стихии, но подтопление на площади перед собором, всё же, отмечено в четыре вершка.  Невский проспект – под водой  почти до Конногвардейской улицы.  Общий подъём воды в реке – больше двух аршин. Сотни домов  разрушены, в воде много трупов людей и животных, сосчитать всех пока невозможно. Я отправил на лодках весь гарнизон в помощь квартальным,  разослал командиров  для сбора сведений. Предпринимать меры к ликвидации разрушений  ещё рано, надо подождать, когда сойдёт вода. Государь, денег в городском бюджете на ликвидацию последствий, боюсь, не хватит, нам остаётся уповать на государственные  дотации и благотворительные взносы.

       – Да-да, конечно, – говорю я и обращаюсь к Чернышёву, чтобы  он подготовил проект указа  о выделении резервных государственных  средств, а к Волконскому – проект манифеста с призывом к дворянству делать благотворительные взносы. И тут, глядя на искрящиеся от эмоций глаза Михаила Андреевича, я вдруг неожиданно вспоминаю, где же я, всё-таки,  видел цыганку, чье изображение висит в простенке в портретном зале!

       Это было в Париже, уже после  моей поездки в Лондон к принцу-регенту Герогу. Именно тогда она мне нагадала о десяти годах мучений и трёх предначертанных судьбой суровых испытаниях, и, если я их не выдержу – четвёртое уже  не суждено.

       «Коли переживу это наводнение – в будущем году мне суждено и  четвёртое испытание.  Абдикация» – думается мне. 

                (продолжение следует)

Иллюстрация: Ф.Я.Алексеев "7 ноября 1824 года на площади у Большого театра". Санкт-Петербург. 1824г.