Жизнь буржуйки ч. 1

               

   Памяти моей прабабушки Шемякиной ( в девичестве Турушиной) Евдокии Васильевны, прадеда моего Шемякина Василия Ивановича посвящается.
  Данная публикация основана на  рукописи матери моей бабушки по отцу, хранящейся у меня, подлинных документов ОГПУ, воспоминаний близких и родных о  событиях жизни моей семьи, выпавших на  ее долю.

 
 Особую благодарность приношу  заведующей историческим отделом Плесского музея-заповедника Г.В. Панченко, сотрудникам Кинешемского музея и сотрудникам Кинешемского ЗАГСа.

Предисловие.
Я знаю, что моя биография не очень умело написана, но в ней есть своеобразность и выстраданные мысли, которые я бы желала передать другим.


Часть 1-ая
     Родилась я в городе Шуе в 1880 году 5-го января. Семья была большая: дедушка, бабушка, папа, мама, девятеро ребятишек, в том числе и я, Дуня. Старше меня на год была сестра Катя, потом следовала я, Маня, Люба, Ваня, Саня, Лёня, Анюта и Надя, а много позже Коля. Между братом Саней и Лёней была сестра Лидочка, умершая маленькой, до года, а между Лёней и Анютой братец Костенька, мой крестник, умерший на втором месяце своей жизни. Я помню, как он умирал: слюнка пенилась у него из ротика, был он маленький, слабенький, даже не плакал шибко. Жалко мне было очень его. Дедушка, папочка были оба высокие, широкоплечие и полные. По характеру совсем разные.
    Дедушка, суровый с виду, был очень добродушен, он любил посидеть на лежанке в нашей детской, когда подросли, любил поиграть с нами в дурачки, свои козыри, стукалку: приносил медные деньги, раздавал их нам и всегда оставался в проигрыше. Водил он нас в цирк Никитина, бывало, возьмет четверых, пятерых и усядется с нами на высокой лавочке, сам седенький с длинной окладистой белой бородой. Любили мы очень смотреть на дрессированных животных. Дедушка часто оделял нас мятными и медовыми пряниками, дешевой пастилой. Никогда, бывало, не ест один, а любил, как и мы, полакомиться. Катю и меня взял один раз с собой даже на диспут между староверами и нововерами. Мне было лет 10, Кате 11. В самый критический момент, когда страсти разгорелись у споривших, и публика затихла, слушая, дедушка вдруг начал чихать; мы ему шепчем: «Дедушка, дедушка, потри переносье», – (на нас оглядываются), а он не слышит, да еще шибче, раз двадцать подряд! В зале заулыбались, засмеялись, напряжение разрядилось, страсти улеглись, спор затих, и прения кончились. Любил дедушка Иван перед обедом выпить одну рюмочку портвейна, стоя у буфета, и меня кричал: «Поди, Авдотьюшка, выпей со мной полрюмочки», – и я бежала на зов и выпивала с ним.
   Папочка был горячий, вспыльчивый, строгий, а, в сущности, очень любящий нас отец. Когда он был болен или не в духе, меня посылали к нему. Я шабарила, разбирала волосы у него на голове или читала ему вслух газету, пока он не засыпал. Выпивал он только с гостями в большие праздники, именины и то немного. За свою жизнь я видела его пьяным только два раза. Это было в деревне, когда заехал к нему друг его молодости, и они вспоминали старое. Пьяный, он делался таким добрым, щедро оделял прислугу и шутил со всеми.
    Мамочка полная, добрая, ко всем нам ровная, её мы не боялись совсем, как и дедушку. Когда расшалимся очень, случалось, раздеремся, стоило крикнуть: «Папа идет», – как все притихали. Мама научила нас молитвам, вышивать крестиком по канве и вафле, вязать и шить немного. Порой, чтобы мы уж не больно шумели, она собирала нас около себя и, вязав кружево, рассказывала нам сказки или говорила стихи. Любимой ее сказкой была «Про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку», а стихотворением – «Сиротка», оно начиналось: «Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал; шел по улице малютка, посинел и весь дрожал» и т.д.
    Мамочка, хоть кончила только сельское училище, но из поэмы Некрасова «Русские женщины» знала очень многое наизусть и передавала нам без книжки. Мою няню звали Матрёной, а впоследствии она стала монахиней Маргаритой. Добрая, набожная старушка иногда поднимала нас ночью и заставляла молиться за маму во время родов и в других случаях. «Царица небесная, спаси и сохрани нас от всяких бед, дай здоровья папе и маме. Апостолы Петр, Павел и Иоанне, молите Бога о нас!» – говорила она, показывая на звездное небо, – «Вот они там!». Её сменила няня Александра, сердитая старуха, которой раз сестра Маня в отместку положила в карман платья кусочек хлеба, пропитанный постным маслом.
    Бабушку Агафью я помню мало. Она была такая постница, постоянно ходила в церковь, откуда приносила нам вкусные просвирки; иногда она, надев большие круглые очки, читала нам «Жития святых» в огромных толстых четьи-минеях. Мы слушали их, как сказки, и они западали нам в душу. Мне запомнилось, как она умирала. Играли мы дети на полу в лодыжки [бабки. Бабка – это первый сустав или фаланга пальца жвачных животных (ягнёнка, козы и проч.). - От Г.В. Панченко], вдруг нас позвали к бабушке проститься, она перецеловала нас, перекрестила, дала всем по золотому, которые мы сунули потом каждый в свою копилку. Простилась она с приехавшими замужними дочерьми, с мамой и папой, (которого я первый раз видела в слезах), и дедушкой, попросила перенести ее с кровати на кушетку, стоявшую под образами (на перине грешно было по старине умирать), велела читать отходную и тихо скончалась, только все пальцами словно обирала что на себе. Было ей 64 года. Доктор говорил, что она извела себя постом, на одной просвирке была целыми неделями в великий пост.
    Дедушка и папочка любили хорошо поесть: горячая солонина с хреном и горчицей, малосольная севрюжка, соленые рыжики и грузди с льняным маслом, жареная телятина, летом – окрошка – были их любимые кушанья, да еще пельмени изредка, которые делали мы всей семьей по нескольку сот. Сочень делали на яйцах, раскатывали очень тонко, так что иногда просвечивало мясо. Это ведь не такие пельмени, как теперь продают. Варили в соленом кипятке, пока не всплывут кверху. Ел папа, посыпая их перцем, он любил, чтобы мяса было много, и пельмень едва защипывался. Пирожки белые стряпали по воскресеньям, да праздникам.
    Прадедушки наши были государственные крестьяне, крепостными не бывали. Некоторые в роду ходили офенями, потом перешли на хлебную торговлю, ездили на холуйскую пристань в Моршанск, Житомир и другие места. Прежде долги в деревне записывали на дверях, и не было случая, чтобы их не отдавали. Папочка рассказывал нам, как дедушка женился: он смастерил себе крылья и собирался лететь с крыши сарая, его голубчика оттуда стащили и повезли невесту смотреть. Бабушка Агафья была его старше на год. Случалось, приезжала к нам дедушкина сестра, бабушка Авдотья, жившая с мужем в деревне Мокрушено. Папочка все ее смешил, напоминая ей, как она девчонкой ездила на ярмарку. Она просила, просила взять ее с собой, ее не взяли, она и залезла в ящик с крышкой, делавшийся прежде сзади тарантаса, там и притаилась. Тарантасы то были не рессорные. Пока по гладкой дороге ехали, молчала, а как затрясло на гатях, она и завизжит. Откуда доносится визг, не понимают. Поостановят лошадь, опять тихо. Как поедут пошибче, опять завизжит, да что это такое: «С нами крестная сила». Верст 7 так проехали, насилу догадались, вытащили ее из ящика и посадили с собой, так побывала на ярмарке. Она слушала и вся смеялась, руки в ней дрожали, и чай расплескивался.
   Торговля была у нас хлебная под домом в Шуе на главной площади против пожарной каланчи. Зиму мы проводили в городе, а лето в деревне Тарбаеве в 40 верстах от Шуи. Оттуда был родом дедушка, там был у нас дом, сад, огород и выкупленный крестьянский надел.
 
   Самые лучшие детские воспоминания и относятся в жизни в Торбаеве. Много у нас там было подруг и товарищей. Ольгушка-лягушка, Танька Вихорева, Ванька Бульба, Ванька Рыжий, Санька Кулик - это лучшие. Затем Осип несуразный, Борька ябедник и плут, Машка-плакса и другие. Меня дразнили Дунька-бздунька. Я не любила своего имени. По вечерам играла на лугу перед домом в палочку-застукалочку, пятнашки и горелки. Как сейчас помню, Санька Кулик и я были самыми быстрыми в горелки, встанем в пару, так уж не расстаемся. Мама, бывало, скажет: «Как тебе, Дуняша, не стыдно, коленки-то сверкают». А папочка: «Зачем ты ее останавливаешь, придет время, сама не побежит. Ну-ка запузыривай, ребята, кто скорее». А мы и рады стараться. У мальчишек рубахи пузырями надуваются из-под пояса. Позднее подросли, стали играть в крокет, лапту, серсо, кататься на гигантских шагах.
 
  Когда мне было лет 8, у нас стал жить двоюродный брат Миша, лет на 6 меня старше. У него отец был запойный, мать его, папина сестра, не могла дать ему образования и поместила у нас, он и стал учиться в Шуйской мужской гимназии. Родители его жили во Владимире. Миша был высокий, стройный, ловкий и такой интересный для нас собеседник. Я очень его любила и дружила с ним.
   Был у нас в деревне еще кавалер, его же лет или на год старше, Александр Федорович Мухин, из богатого дома Мухиных. Его отец и дядя имели магазин в Вильно и приезжали в деревню отдыхать. Александр Федорович был толст, тяжел, хоть и красивый лицом, да не ловкий. Миша был моя симпатия, а Александр Федорович – Катина. У него было две сестры, немножко его постарше – Мария Федоровна и Вера Федоровна и братья, приезжавшие из Вильно – редко. Дом у них был деревянный в два этажа с мезонином, во втором этаже 9 окон, и под тремя средними окнами ворота.
   У нас был дом одноэтажный в 6 окон, по лицу тоже с мезонином и палисадником, где росли высокие рябины, своими верхушками залезающие к нам в мезонинные окна. В мезонине жили мы, девочки.
   Против наших домов стояли красные каменные палатки двухэтажные. Многие деревенские тащили свои сундуки на сохранение от пожаров и воров. Нашего в палатках добра хранилось немного, оно было в Шуе.
   У Мухиных была фисгармония как пианино, попугай ученый в клетке, вообще они были нас богаче. Старший из Мухиных, ровесник моему дедушке Афанасий Федорович был в Вильно попечителем нескольких учебных заведений и делец, по выражению папы. Под конец жизни он был большой чудак. Когда выпьет, велит заложить пару в дышлах, наденет свои ордена и медали и поедет кататься в ближайшие деревни, а то уляжется в приготовленный им для себя дубовый гроб и спит в нем: «Дескать, привыкать надо». А то придет к нам – молодежи и запоет «В старину живали деды веселей своих внучат». Притопывает да затянет тонким голосом «Три, три, три!» Он был красивый, хотя и седой, с женой своей Анной Прокофьевной любили посидеть на лавочке за столиком у палатки, в прохладе; бывало, бегу я мимо, он всё меня подзывает: «Иди-ка, иди сюда, ох ты говно говённое», – было его ко мне ласкательное слово. Анну Прокофьевну, красивую, опрятную и добрую старушку, мы очень любили и играли с ней в шестьдесят шесть. Дети у Мухина были от другого брата Федора Федоровича и Ольги Мартыновны, женщины грузной, грязной, которая славилась своей скупостью, а сама все ела сладкие пирожки, вытаскивая их из карманов. Голос у неё был визгливый, и мы ее не любили. Федор Федорович далеко отставал от брата и по уму, и по делу, и по виду.
   Папа мой, Иван Иванович Турушин, был в деревне всегда в хорошем настроении, не так как в городе: вечно озабоченный и частенько раздраженный. В Торбаеве он часто ходил на охоту за тетеревами, рябчиками, чернышами, глухарями, бекасами в ближайшие болота. Вечером любил поиграть с Мишей и Александром Федоровичем в городки: кто проигрывал, тот таскал на закорках другого. Смешно было на них смотреть. Мама выходила с работой к палатке под тень, на скамеечку, а на лужок кругом собиралась детвора и бабы с грудными ребятишками.
   Дом наш стоял в конце деревни, второй от края, а Мухин – по середине. Деревня была в один порядок, домов в 18-20, в стороне от большой дороги; на обоих концах ее на дороге были воротца из жердей, в середине колодезные журавли. Напротив изб сады, огороды, погреба, амбары. Лужок всегда был зеленый, не вытаптывался, дорожка в середине узенькая и не разъезженная. Сзади садов и огородов место снижалось, переходило в болото с мелким редким леском, мы там набирали много гонобобелю, пекли с ним пироги и лили пастилы. Через это болото шла тропа в ближнее село Алексино, на полдороге был так называемый татарский колодчик вровень с землей, глубокий, который мы боязливо обходили. Ближе к Алексину на дороге начинался густой сосновый бор. Было в деревне 4-е пруда, в двух из них мы купались, а в двух других только утки плавали и лягушки, да белье полоскали. Я и брат Ваня тонули в пруде, у Мухиных в саду. Меня-то скоро вытащили. Я упала в платье с раздевалки, засмотревшись на купающихся, и сейчас помню, как я мокрая, в прилипшем платье, пробиралась мимо дедушки Афанасия: он меня кричит, а я драла... А Ваню откачивали и водили потом под руки, чтобы не уснул. Сбоку и сзади нашего дома был двор, накрытый тесом, в нем конюшня и хлев для коровы. Дальше сзади сад, в котором росла громадная  липа, и были ягодные кусты и пчелиные ульи, а еще дальше гумно, поле и ельник, так мы его называли, в сущности это был разнолесок. В ельник мы ходили за грибами и земляникой. Я любила помогать своим подругам в полевых работах, лён … (теребила?) (теребить-выдергивать с корнем)- От ред.), жала рожь, раз сильно обрезала мизинец, едва уняли кровь, прилаживали. И сейчас еще шрамик видать.      Постарше стала косить, ворошить и убирать сено, менялись с подругам пирогами, нам нравились их ржаные, с ягодам, а им наши пшеничные. Вечером катались на гигантских шагах, устроенных против дома на лужайке, катались все деревенские ребята, мешки были привязаны низко к веревкам, и стукнуться об столб было не так легко. Катались малыши, которых мы сначала подносили, а потом кружился кто-нибудь один у столба, предохраняя их. Любила кататься я на гиганах, носиться и кувыркаться в воздухе. Во мне развивалась ловкость. Иногда по праздникам приходившие из других деревень девки и парни в смазанных сапогах пробовали кататься за гиганах, на них страшно было смотреть, они так сильно отталкивались ногами от столба, а не от земли, что их снова по прямой линии тянуло к столбу, а не по кругу, или же, бегая кругом и поднимаясь на воздух, так махали сапожищами, что страшно было за лица бегущих за ними. Столб как не был хорошо и глубоко сделан, всё-таки раскачивался. А мы привычные, носились легко, свободно и красиво; а приехал из Вильно брат Александра Федоровича Иван Федорович, так тот как стал кататься, так и облевался. Иногда катали друг дружку, закидывая веревку на веревку. Никаких несчастий на гиганах у нас не случалось.

   А вот на простых качелях, которые у нас были устроены в городском нашем саду, брат Саня лет 8-10 чуть не убился. Он катался по переменкам с мальчиком Никифором, служившим у нас в конторе, соревновались, кто выше взлетит. Саня раскачался выше перекладины, да и грохнулся о землю. Довел его кое-как Никифор до дивана в дедушкину комнату, где он и проспал сутки-двое подряд. Тем и кончилось, встал здоровым, никакого сотрясения мозга не получилось. Дедушка не давал его тревожить, сном-то, говорил, всякая болезнь проходит, а мама и не догадывалась, что так долго спит сынок. Иногда меня с Катей отправляли погостить в село Палех к маминому отцу, дедушке Александру и бабушке Ольге. Там также устроили качель. Я была тогда лет 6-ти. Горничная стала раскачивать стоявшую на качелях сестру. Я стояла рядом, да и вздумала перебежать на другую сторону. Мне и поддало со всего маху качельной поперечной доской в голову, разбило сильно. Горничная перепугалась: «Не говори маме», – я и не сказала, только через день, увидевши мои всклокоченные волосы, мама и спросила: «Что это Дуняшка, как у тебя волосы то свалялись?» - и ахнула, увидевши запекшуюся кровь. С полгода болела у меня голова, иду по ровному месту – ничего, а как в лестницу поднимаюсь, так и голову в руки зажимаю от боли.
    В Тарбаеве все-таки куда привольней нам было. Дедушка Александр был женат на второй; родная мать мамы умерла после уже четвертого ребенка от родильной горячки. Бабушка Ольга была не сердитая, но равнодушная к нам и мы к ней. У нее была своя дочка Маня, годов на 3 меня постарше. Пока живы были мамины дедушка Трифон и бабушка Марфа, которые и воспитывали маму, мне было теплее с ними. Запомнилось, как я сидела на коленках у дедушки Трифона на крыльце, встречала стадо, любила я очень овечек, ягняток, кричала им: «Барь, барь, барь», – и кормила их хлебом. Бабушка Марфа была моей крестной и меня баловала. Дедушка Александр Каравайнов другого типа, – один сын у родителей, он был избалован; у них были иконные мастерские, по делам приходилось бывать в Москве, и дедушка Александр любил сходить в кафешантаны и похвастаться, как к нему там подсаживались певицы. Только многое было у него на словах, а не на деле. Во французскую выставку он соблазнил дедушку Ивана побывать в Москве, а тот прихватил и меня с Катей. Ходили по выставке, каталась па деревянных горах, потом дедушка Александр затащил дедушку Ивана в какой-то балаган, а нас оставила около, велели подождать, нам с Катей было тогда лет по 7-8, мы подглядывали в окна с часто вставленными ребром стеклянными полосками. Дедушка Иван скоро выскочил оттуда и все плевался. Потом повели нас в гостиницу ужинать, накормили пирожными до тошноты. Я очень укружилась, и мне так хотелось спать, что глаза мои слипались, и я с трудом их таращила. Характером дедушка Александр был тоже мягкий. Мне вспоминается, как мы ехали из Кинешмы на Катину свадьбу, в Кострому, целой компанией, муж тёти Мани – Бобков мастерски играл на баяне, дедушка Александр подвыпил. Он был среднего роста с брюшком и подбритой бородкой, забрался он по лесенке на капитанский мостик, оттуда и свалился в Волгу. Пароход дал тихий ход, публика сбежалась на палубу, вытащили его голубчика скоро. В сюртуке парадном, весь мокрый, вода с него льёт, а он только охорашивается, чистит ладонями сюртук, да повторяет: «Замарал, замарал, замарал!» А публика похохотала, так он был комичен. Ведь испугались за него, а он и страху не успел почувствовать.
     По шестому году меня вместе с Катей стали учить грамоте, взяли приходящую учительницу, Ираиду Владимировну Цветкову, девушку лет 30, дочь священника. Чтение и арифметика мне давались легко. Всего трудней нам было выучить тропарь Крещению: «Во Иордане крещающемуся тебе Господи», троическое «Явися поклонение» и т.д. Слова мы с сестрой не понимали, зубрили, зубрили, никак не запоминалось и, дожидаясь прихода учительницы, твердили молитву, которой научила нас няня: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его, умягчи сердце рабы Ираиды».
    На восьмом году я вместе с Катей поступила в приготовительный класс Шуйской женской гимназии. Была я робка, самолюбива, заботлива и с началом ученья кончилось мое беззаботное детство. В первый же год я обогнала сестру Катю, перешла в другой класс, а она осталась, так мы и шли все время: я классом впереди. По арифметике нас учила Анна Васильевна Колуцкая, строгая, но справедливая и умеющая объяснить понятно. Я любила решать задачи, а они с каждым годом делались трудней для меня, ведь я была всех моложе в классе. Сначала мне некому было подсобить в приготовлении уроков и приходилось добиваться самой решения задач. Потом, когда стал жить у нас двоюродный брат Миша, он мог помочь нам, но заставлял добиваться самой, без подсказывания, разве только немножко на что-нибудь намекнет. Не раз поревешь в подушку, пока не решишь трудную задачу. Миша давал задачи потруднее классных, математика тоже была его коньком. И стала я решать задачи здорово!
 
Шуйская женская гимназия
    По русскому языку учительницы менялись, грамматика давалась мне тяжело, диктант я писала плоховато, но всё лучше Кати, у ней он пестрел ошибками. Миша диктовал нам выдержки из любимых им авторов. Я чувствовала смысл, поэзию и красоту, а ошибок по рассеянности не замечала. У меня сохранилась фотографическая карточка – я и Катя сидим за столом и пишем под диктовку Миши, который стоит рядом, опершись книгой о стол. Русский язык я полюбила, когда с нами стал заниматься Владимир Фирстович Юшков. Мы с ним разбирали литературные произведения. Читал он вслух замечательно. Особенно мне помнится в передаче «Полтава» Пушкина. Он научил нас понимать красоту слова и силу выражения. Даже прозу иногда хотелось заучить наизусть. «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои и т.д.» Из «Тараса Бульбы» Гоголя - приезд из бурсы сыновей и проводы. «Одна бедная мать не спала. «Сыны мои, сыны мои милые, что будет с вами, что ждет вас?», – она глядела на них все и не могла наглядеться, она расчесывала их молодые, небрежно всклокоченные кудри и смачивала их слезами». А «Казнь Остапа»! Какие глубокие чувства пробуждались в нас при чтении Владимиром Фирстовичем литературы. И сам он увлекался, милый, седой, бородатый представительный старик, и часто его уроки захватывали перемены и ни он, ни мы не замечали этого. Был он в высшей степени добродушен, усаживался к нам на пустые парты, мы рисовали мелом крестики на его сюртуке, раз как-то одна шалунья волосы ему сзади подстригла. Был он полная противоположность другому учителю, Михаилу Васильевичу Сперанскому, с которым мы прошли больше классов. Многосемейный человек, забитый нуждой, в чирышках по бритому лицу, Мих. Вас., брызгая в нас слюной, читал сентиментально до смешного и портил красоту стихов. Он требовал от нас зубрежки. Добрая память Владимиру Фирстовичу, это он научил нас любить русский язык, русскую литературу и наслаждаться ею всю жизнь.
   Было у нас и по истории два учителя: Семен Иванович Жернин и Алексей Левирьевич Прозоровский. Семен Иванович был специалист по древним языкам, которые он преподавал в мужской гимназии, и история была для него как побочный предмет, он не увлекался ею и нас не увлекал. А вот Алексей Левирьевич, глубоко понимая свой предмет, так захватил меня своим преподаванием, что я бросила любимую математику и выбрала для 8-го класса специальностью историю. Стала я читать не только учебники, а и другое, что он рекомендовал. Уже причины, следствия событий, повод к ним стали мне понятны и ясны (только хронологию я точно не знала). У меня явилась какая-то особенная привязанность к этому учителю и, помню, я плакала, кончивши гимназию 16 лет именно по нему, любимые подруги оставались пока в Шуе. Алексей Левирьевич происходил из Вологодской губ., и говор у него был Вологодский: приземистый, смуглый, седоватый с твердою походкой в сюртуке не первой свежести, он часто обкусывал свои ногти. Был он несчастлив в своей семейной жизни и в преподавание вносил любовь к предмету и к нам, его ученицам, как мне казалось. Вскоре он был переведен из Шуи не по своему желанию. Был у него друг – учитель наш по чистописанию и рисованию Иван Егорович Чернышов, и с ним они жили вместе на одной квартире, человек холостой, впоследствии преподававший со мной в воскресной школе.
    По геометрии был у нас в 5-м классе учителем Сергей Александрович Култашев с красивой, но немножко нахальной физиономией, дворянин с тонкой талией и черными закругленными усами, которые он часто поправлял длинными розовыми ногтями. Предмет он знал хорошо, ставил мне одни пятерки, но я его не любила, а некоторые из учениц увлекались им. Потом был Семен Николаевич Любимов – этот не знал своего предмета, при решении задач часто путался.
   По закону Божию сначала преподавал отец Евлампий, добрый к нам священник, а в старшем классе Павел Святозоров, кончивший, кажется, духовную академию и имевший свои печатные труды. Он был горд, сух с нами, пятерки ушли, остались четверки и тройки...
 
 О.Павел Светозаров был обвинен в сопротивлении изъятию церковных ценностей  и расстрелян в 1922 году. Павел Светозаров канонизирован как священномученик Павел Шуйский

    Самыми близкими подругами у меня были Оля Несмеянова – дочь священника, Маня Прокофьева, дочь вдовы, варившей варенье для магазинов, Толчевская Анюта, самая богатая подруга... А сначала дочь дьячка, Настя Любчик, я с ней сидела на одной парте, только она отстала от меня скоро и училась уже с Катей. Родители (у которых была большая семья) поторопились выдать её замуж тоже за дьячка или сельского дьякона, и мы собирали ей приданное с Катей и ее подругами. Она в первую ночь бежала от своего мужа, вернули её, а потом свыклась с ним и имела от него человек 8 детей. У Кати были подруги: Маня Листратова, единственная дочь богатого купца, Леля Сперанская, дочь учителя, Анюта Беляева, дочь сельского священника, Вера Беседина, одна из трех дочерей небогатой вдовы и дочь директора мужской гимназии Симарская. Маня Листратова через неё и её брата достала темы для сочинения на экзамен в 7-м классе. Сказали и Кате. Я ей помогала писать. Меня волновало то, что другие не будут знать тем, и я, потихоньку от Кати и от папы с мамой, побежала к Верочке Бесединой и передала ей, а та всему классу. Уж и наволновалась же я. Тайну сохранили, и Маня с Катей не догадались. Моей самой любимой подругой была Оля Несмеянова; с ней в перемены часто мы сидели на окошке в коридоре и мечтали идти в учительницы в деревню «сеять разумное, доброе, вечное». У Оли были родные и двоюродные братья и сестры, у них товарищи, и знакомства с гимназистами завязались.
   0бразовался кружок молодежи, задавшейся целью самообразования, воздержания от пьянства, курения, даже и не плохих удовольствий.
Перед тем часть гимназистов начала вести жизнь неважную, и один даже ослеп, захворавши, это отрезвило. Собираться стали у Несмеяновых, отец у них был вдовый и дома редко бывал. Здесь читали мы запрещенные книги: Чернышевского «Что делать», Добролюбова, Писарева и др. Иногда развлекались игрой в почту, пением. Я терялась еще в обществе мужской молодежи. Мне нравился тогда Андрюша Виноградов, двоюродный брат Оли, и я ему. Но он был с нами недолго, на лето поехал в Киржач на свою родину и, окончивши в Москве университет, женился и стал серьезным научным работником где-то на Урале. В мужскую гимназию мы ходили в физический кабинет для наглядного обучения. Стояли там, на уединяющей скамейке, и волосы у нас поднимались дыбом во все стороны. Проделывали разные опыты. Раз ходили в мужскую гимназию на музыкально-вокальный вечер. Были гимназисты много постарше нас с очень хорошими голосами. И хор пел замечательно русские и малороссийские песни. Соло в хоре исполнял Урвачев. Были и басы сильные. Помнится, как пели: «По синему морю вдаль до...», «Виют ветры, виют буйные» и «Ревет и стогне Днипр широкий». В дом подруги к нам ходили часто, но мужскую молодежь приглашать у нас было не принято. Раз только, уж спустя долго по выходе из гимназии, папа попенял мне, что я не пригласила фабричного инспектора, с который я познакомилась у Несмеяновых, а он занес мне для чтения книгу «Человек, который смеется». Позвонил в парадное, книжку я взяла, а в дом не пригласила... Робка я была тогда. Фабричный инспектор был вдовец, у него остался после смерти жены маленький мальчик. Катя ходила к своим подругам, больше к Анюте Беляевой, сестре инспектора Городского училища, при котором был прекрасный тенистый сад. И я с ней ходила туда готовиться к экзаменам в хорошую погоду в саду, а в ненастную в классах. Анюта и Густя Толчевские учились в Московской гимназии и только святки да лето проводили в Шуе, дом их был рядом с Несмеяновыми, и они знакомы были с детства. Красивые, развитые, музыкальные, они выделялись среди нас.

  Прмечание:

 Крокет (croquet) – спортивная игра, участники которой ударами специальных молотков на длинной ручке проводят шары через воротца, расставленные на площадке в определённом порядке. В Россию крокет пришёл из Англии в начале 60-х годов XIX века.
 Лапта; – русская народная командная игра с мячом и битой. Упоминания о лапте встречаются в памятниках древнерусской письменности. Мячи и биты обнаружены в Новгороде в слоях XIV века. Игра проводится на открытом месте. Цель игры – ударом биты послать мяч, подбрасываемый игроком команды противника, как можно дальше и пробежать поочерёдно до противоположной стороны и обратно, не дав противнику «осалить» себя пойманным мячом. За удачные пробежки команде начисляются очки. Выигрывает команда, набравшая больше очков за установленное время. Современный родственник лапты – бейсбол.
  Серсо; – игра в обруч, который особой палочкой подкидывается в воздух и затем ловится на ту же палочку (или другим играющим – на свою палочку). Играющие катали обруч, удерживая его в вертикальном положении с помощью короткой палочки. В Европе эта игра известна с античных времён.
 Гигантские шаги представляли собой высокий столб с закрепленными вверху длинными веревками с петлями на концах, большими узлами или мешками. Играющие усаживались и, разбегаясь, летали вокруг столба.
 Городки; – русская народная игра. В этой игре необходимо с определенных расстояний «выбивать» прицельным метанием палки «города» – фигуры, составленные различным образом из пяти деревянных цилиндров (чурок), называемых «городками» или «рюхами». Название фигур из «городков» или «рюх» с течением времени изменялись («баба в окошке» превратилась в «пулемётное гнездо»).


Рецензии