Меня не убьют в этой жизни - 36

20
 Сережу  выписали,  день  он  молчаливо  провел  в  нашей  палате.  Да  ему  и  говорить  то  было  некогда.  С  утра  ему  поставили  оздоровительную  клизму,  она  надежно  очистила  его  от  не успевших  перевариться  чебуреков.  Мне  немного  стыдно,  не  сильно,  но  все  равно  стыдно.  Не  испытываю  сострадания  к  страдальцу  Сереже.  Нехорошо.
 Больничный  конвейер  работает  непрерывно,  когда  здесь  лежишь,  невольно  думаешь  о  том,  остались  ли  там,  за больничными  стенами,  люди.  Кажется,  все  у  нас  собрались.
 На  опустевшую  кровать  положили  старого  еврея.  Сразу  видно.  Это  пока  они  молодые,  не  всегда  отличишь  по  национальности.  К  старости  на  всех  на  них  ложится  печать  рода  Моисеева.  Не  знаю,  как  это  так  получается,  все  становятся  чем-то  друг  на  друга  похожими.
 - Вот  вам  новый  сосед.  Иван  Иосифович!  Прошу  любить  и  жаловать, -
сказала  Наташа.
 У  Ивана  Иосифовича  крупная  голова,  жесткие  седые  волосы,  крупный  нос.  Почти  Эйнштейн,  только  еще  старше.  Имя,  конечно,  странное,  так  сказать,  нетипичное.
 После  обеда,  мы  все  трое  молча  изучали  потолок. Михаил  удивил,  даже  более  того,  поразил,  тем,  что  вдруг  заговорил:
 - Иван  Иосифович,  как  чувствуете  себя?
 - Жив  пока,  слава  Богу! – чисто  по-русски  ответил  тот.
 - Вы  меня  простите,  но  сколько  Вам  лет?
 - Немного,  девяносто  с  хвостиком, -  его  голос  звучал  твердо,  по-мужски,  ни  какого  старческого  оттенка.
 - Иван  Иосифович,  имя  у  Вас  интересное,  необычное. Наверное,  история  какая-то,  раз  Вас  так  назвали?  Мне  тоже  за  шестьдесят  уже,  первый  раз  встречаю,  может,  расскажете?
 - Попробую. Не  раз  уже  перебирал  все  через  себя.  Приходит  время,  когда  человек  живет  больше  памятью  о  прошедшем.  Я  в  нем  как  раз,  в  этом  времени.  А  родился  в  Одессе,  в  двадцать  первом  году,  до  двадцать  первого  и  хочу  дожить,  немного  осталось.  Бог  даст,  перешагну,  возражать  не буду.  Отца  не  знаю,  он  в  том  же  году  уехал  в  Америку,  сказал,  что  потом  вернется  за  нами.  Не  получилось,  убежден,  не  по  его  вине.  Мама  назвала  меня  Давидом,  что  означает – любимый.  Она  погибла  при  бомбежке  в  сорок  первом.   Давидом  я  и  был  до  сорок  пятого,  Иван  был  моим  другом.  Осенью,  за  год  до  войны,  мы  вместе  с  ним  пришли  служить  в  одну  часть.  Наши  кровати  стояли  рядом,  да  и  не  поэтому  подружились.  Хороший  он  был,  прямой,  открытый,  надежный.  А  потом  война,  и  мы  прошли  ее  вместе  от  начала  до  конца.  Везло  нам  очень.  Порой  от  роты  оставалось  человек  десять,  мы  были  в  их  числе.  Все  вместе  - хлеб,  воду,  окопы,  дороги,  мороз,  зной,  слякоть.  Знали  друг  о  друге  ровно  столько,  сколько  каждый  помнил  о  себе  до  войны.  Он  из  села,  успел  жениться,  и  уже  росли  два  его  сына,  погодки.  Первого  он  успел  понянчить,  а  второго  даже  еще  и  не  видел.
 Я  знал  о  его  селе  все.  Видел  дом,  в  котором  он  родился,  старался  перешагнуть  половицу,  которая  скрипела  ночью,  когда  кто-то  вставал, бегал  по  белой  песчаной  дороге,  она  как  раз  посредине  улицы  между  зеленой  травы  перед  крашеными  палисадниками.  Сидел  за  его  партой,  знал,  как  звали  учителей,  его  односельчан,  их  особенности  и  странности.  Какие  вкусные  щи готовит  его  мама,  какие  редкостные  пироги  она  печет.  А  его  красавица  Катя -  это  чудо,  какое  раз  в  сто  лет  появляется  на  земле.
  Его  убили  в  последний  день  войны,  а  вернее  в  первый  день  мира.  Мы  не  были  в  этот  день  в  Берлине,  наша  рота  стояла  в  каком-то  небольшом  городке,  о  том,  что  война  закончилась,  мы  узнали  утром  девятого  мая.  Были  на  завтраке,  когда  вошел  командир,  сказал  о  подписании  капитуляции  и  прокричал:
 - Победа,  товарищи!
 Как  рассказать  о  том,  что  мы  почувствовали  в  этот  миг?  Наверное,  никак  не  рассказать.  С одной  стороны  все  знали,  что  вот-вот,  с  другой все  равно  неожиданно.  Сначала  несколько  мгновений  оцепенения,  нереальности  и  еще  не  знаю  чего,  и  только  потом  волна  такого  невероятного  счастья,  что,  казалось,  тело  разорвется  от  этого  взрыва.  Все  вскочили,  закричали,  побежали  на  улицу,  стали  стрелять  в  воздух,  обниматься  друг  с  другом.  В  глазах  у  многих  слезы.
 Не  могли  быть  на  месте,  двигаться  хотелось,  куда-то  идти,  хоть  куда.  Все  пошли,  просто  пошли  по  улицам,  и  наше  счастье  катилось  перед  нами  по пустынному,  молчаливому  городку  между  ухоженными  домами.  И  вдруг  из-за  забора  одного  из  этих  домов  выбежал  мальчишка  лет  пятнадцати  и  выстрелил  в  нашу  сторону  из  пистолета.  Мы  шли  рядом,  пуля  выбрала  Ивана.  Пацана  сразу  застрелили  в  ответ,  а  потом оказалось,  в  его  пистолете  больше  не  было  патронов.  Получилось,  что  тот  единственный  патрон  ждал  Ивана  всю  войну.
 Вот  такой  он  для  меня,  День  Победы.
 Демобилизовался  я  в  конце  июня,  сразу  знал,  куда  сначала  поеду,  а    домой  потом.  Я  должен  рассказать  родным  об  их  сыне,  муже,  о  друге,  ставшим  родным  братом.
 От  станции  несколько  километров  пешком,  Кругом  поля  и  только  кое-где  перелески,  непривычно  мне,  городскому  человеку. Все  равно  тепло!  Россия!  Моя  страна!  В  ней  дышится  легко,  совсем  не  так,  как  там,  в  чужих  странах.  У  нас  воздух  другой!  Наш  воздух.  Родной.  Родина!  Там  может,  жизнь  сладкая,  не  знаю,  но  воздух  горький.
 С пригорка  все  село,  как  на  ладони,  на  правом  берегу  реки.  Посредине  остатки  церкви,  здание  цело,  от  колокольни  всего  метра  два.  Не  сразу  определился,  к  кому  идти,  к  жене  или  к  матери.  Решил,  что  правильнее  к  матери.  Дом  лицом  к  реке  на  высоком  известняковом  фундаменте  нашел  сразу,  ни  у  кого  не  спросив. Да  и  спрашивать  не  у  кого,  все  на  работе,  кто  в  поле,  кто  на  ферме.  И  в  доме  никого,  но  окна  открыты  и  на  дверях  нет  щеколды.  Достал  ведро  воды  из  колодца  во  дворе,  одной  ладонью  умыл  лицо,  а  потом  наклонился  и  вылил  остатки  ледяной  воды  себе  на  спину.  Бывало,  это  делал  Иван,  поливал  мне  спину  у  чужих  колодцев.
 Разулся  перед  крыльцом,  развернул  и  положил  портянки  на  завалинку,  вошел  в  дом  босиком.  Чистые  половики  рядами  на  полу,  посредине  стол,  накрытый  белой  вышитой  скатертью,  под  стол  задвинуты  табуретки.  Вдоль  окон  широкая  деревянная  лавка  из  цельной  доски,  в  простенках  фотографии  в  деревянных  рамках.  На  среднем  Иван  с  Катериной,  у  него  светлые,  зачесанные  назад  волосы,  у  нее  черная  коса  на  плече.  Они  счастливы.
 Сел  на  скамейку,  огляделся,  потом  лег на  спину,  закрыл  глаза  и  уснул.  Когда  открыл  глаза,  увидел  за  столом  мать  Ивана,  она  смотрела  на  меня  и  беззвучно  плакала.  Увидев,  что  я  проснулся, она  подошла  к  скамье,  опустилась  на  колени,  прислонила  ко  мне  голову,  а  руку  положила  на  грудь  и  заплакала,  уже  не  таясь. Она  всхлипывала  все  громче  и  наконец,  прокричала:
 - Господи!  Ну  почему  же  ты  так?
 Я  приподнял  ее,  посадил  рядом,  обнял.  Наверное,  она  кричала  о  том,  что,  почему  Он  оставил  на  земле  только  одного,  а  не  нас  обоих.  Но  я  думал,  что  она  спрашивала,  почему  здесь  я,  а  не  ее  Иван. Нет,  я  не  осуждал  ее.  Как  мог?  Не  мне  осуждать  мать.  Я  сам,  когда  шел,  думал  о  том,  как  были  бы  все  счастливы,  если  бы  по  дороге,  ведущей  к  дому  шел  не  я,  а  Иван.  По  жизни  это  было  бы  правильней,  меня  в  этом  мире  никто  не  ждал.  Жизнь  не  хочет  жить  так,  чтобы  было  правильней.  Может,  зря  я  пришел  и  разбередил  еще  не  застывшую  боль. Мать  плакала  на  моем  плече  горько  и  больно,  а  я  боялся  пошевелиться.  Прибежала  Катя,  она  тоже  зашлась  в  крике  плача,  переступив  порог.  Но  прошла  вперед,  встала  на  колени,  обняла  мои  ноги  так,  как  будто  я  и  был  ее  родной  Иван. Мальчишки  появились  последними,  закричали:
 -Папаня! – залезли  на  колени  и  стали  обнимать.
 Кто-то  из  ребят  на  улице  сказал,  что  к  ним  вернулся  отец. И  я  тоже  не  выдержал,  слезы  неумолимо  потекли  из  обоих  глаз.  Мне  бы,  солдату,  их  спрятать,  вытереть,  но  я  не  мог  отпустить  обнимавших  меня  пацанов.
 Потом,  вечером,  стали  приходить  гости,  в  основном  мужики,  фронтовики,  я  знал  их  всех.  Мы  выпивали  за  двумя  приставленными  друг  к  другу  столами,  я  рассказывал  всем  об  Иване.  Разложил  на  столе  его  ордена  и  медали  и  говорил,  за  что  он  их  получил.
 Разошлись  за  полночь,  меня  положили  спать  на  железную  кровать,  ту  самую,  на  которой  до  женитьбы  спал  Иван.  Устал,  уснул  сразу.
 Утром,  когда  проснулся,  по  обе  стороны  от  меня  спали  мальчишки.  Им  наверняка  было  неудобно  и  больно  на  железных  краях  кровати,  но  они  держались  за  меня  и  даже  во  сне  не  хотели  отпустить. И  я  подумал:
- Как  же  я  потом  буду  жить,  если  встану  и  уйду,  оставив  их  одних?
 Почти  год  прожил  у  матери  Ивана.  Устроился  на  работу.  Мальчишки  всегда  и  везде  со  мной,  прикипел.  Как-то  кто-то  в  спину  крикнул  мне:
- Иван! – я  откликнулся.  Случайно  вышло,  но  прицепилось,  а  потом  все  забыли,  как  меня  звали  раньше.  К  началу  следующего  лета  мать  сказала:
 - Хватит  детей  на  две  семьи  делить. Переходи  жить  к  Катерине.
 У  нас  еще  трое  парней  родилось.  Теперь  семья  большая,  правнуки  скоро  жениться  начнут.  Так  и  живем.  Фотография  Ивана  и  Кати,  в  той  же  деревянной  рамке,  висит  на  стене  в  нашем  доме.
 Иван  Иосифович  закрыл  глаза,  замолчал.  Видно  было,  что  устал.
Я  смотрел  на  него  и  думал:
 - Как  было  бы  здорово,  вот  так  достойно  и  счастливо  прожить  жизнь.
  Но  чужую  жизнь  не  прожить,  все  живем  свою.  Каждый  из  нас  на  своем  кресте,  сойти  с  него  не  может  никто.
 Нет,  я  совсем  не  хочу  жаловаться.  Сам  счастливчик. Судьбы  баловень. Вот  повезло,  избили.  Поставил  машину  на  стоянку  и  пошел  домой.  У  киоска  несколько  парней,  стояли,  пили  пиво  из  бутылок.  Попросили  закурить,  мог  бы  и  дать,  но  видел,  что  им  очень  хочется,  чтобы  отказал,  так  и  сделал.  Нравится  нести  людям  добро. Тот,  который  спрашивал,  обрадовался,  не  стал  тратить  время  на  продолжение  прелюдии,  ударил  сразу.  Я  уклонился,  ответил,  он  упал.  Меня  ударили  сзади  по  голове  чем-то  тяжелым  и  твердым,  думаю,  бутылкой,  настала  моя  очередь  падать,  я  потерял  сознание.  Потом  били  ногами.  Просто  из  любопытства,  хотел  бы  знать,  что  они  испытывали.  Не  может  быть,  что  ненависть.  Откуда  она?  Я  для  них  никто.  От  скуки?  Скука  не  рождает  энергии,  а  из  них  она  рвалась  наружу.  Но  это  так,  мне  не  понять.  Хотя  почему  нет.  Это  просто  рикошет,  бумеранг.  Когда-то  мне  нравилось  драться.  И  проснулось  это  желание  в  каком-то  странном  противоречии  с  произошедшим.  Вроде  бы  должно  было  быть  совсем  наоборот.  Нас,  троих  братьев  избили  перед  клубом  химики,  их  было  больше,  кто-то из  них  подбегал  сзади  и  бил  кастетом  по  голове.  Мы  пришли  в  сознание  в  больнице,  в  приемном  покое.  Братья  уже  сидели,  ждали  меня,  когда  я  открою глаза.  Я  посмотрел  на  них,  и  тут  мы  вдруг,  неожиданно  все  вместе  засмеялись.  Нам  было  хорошо  от  того,  что  мы  вместе  и  мы  братья.  В  нас  вдруг  открылась  какая-то  невероятная  дикая  сила,  требующая  выхода  наружу.  И  началось.  Сначала  пришли  в  барак  и  там  доказали,  что  нехорошо  вести  себя  плохо  в  чужом  доме.  Потом  дрались  часто  и  не  обязательно  по  серьезному  поводу,  лишь  бы  какая-нибудь  причина. Дрались  каждый  по  отдельности  и  все  вместе,  но  никогда  трое  на  одного  или  на  двоих,  считали,  что  надо  по-честному.  Мы  усердно  торили  себе  дорогу  к  тюрьме.  Сначала  дали  три  года  младшему  из  нас.  Подходила  наша  очередь,  но  тут  старший  брат  женился  и  вынужденно  отказался  от  почти  уже  оплаченной  путевки.  Я  остался  один,  это  ничего  не  изменило  в  моих  потребностях.  Однажды  шел  поздно  вечером  между  товарняком  и  пассажирским  составом  на  какой-то  станции.  Вокруг  пусто,  темно  в  тени  вагонов,  а  навстречу  шел  какой-то  парень,  уже  по  его  походке  было  видно,  что  мы  с  ним  одной  крови,  хоть  и  не  из  одной  стаи. Он  не  только  не  собирался  уступить  дорогу,  он  жаждал  убрать  меня  с  нее.  Мои  желания  были  созвучны.  Оставался  шаг,  он  ударил  первый,  видимо  у  меня  опыта  было  больше,  ушел  вниз  и,  расправляясь  пружиной,  ответил  снизу  вверх.  Он  упал,  ударился  головой,  лежал,  не  двигаясь,  во  мраке,  мне  показалось,  что  его  голова  лежит  на  рельсе,  рядом  с  колесом  вагона.  В  этот  момент  поезд  начал  движение,  колесо  пошло  к  голове.  Мне  бы  рвануться  и  отодвинуть  лежащего,  но  я  не  мог  пошевелиться,  ужас  сковал  тело,  я  не  готов  был  убивать.  Колесо  сравнялось  с  головой  и,  наверное,  пошевелило  волосы,  парень  открыл  глаза,  тяжело  поднялся,  а  затем  ухватился  за  поручни,  подтянулся  и  сел  на  ступеньку  поравнявшегося  с  ним  тамбура.  Он  посмотрел  на  меня,  в  его  взгляде  не  было  никаких  эмоций,  только  черная  пустота.  Если  бы  хоть  немного  ненависти,  мне  было  бы  легче.  Поезд  ушел,  я  опустился  на  рельс,  сидел,  смотрел  на  черные  мазутные  пятна,  не  мог  понять,  куда  и  зачем  мне  идти.  Я  пришел  в  тупик,  а  сразу  за  ним  пропасть.  Этот  случайный  встречный  не  просто  убрал  меня  со  своего  пути,  он  перенес  на  другую  дорогу. С  тех  пор  я  не  мог  ни  на  кого  никогда  поднять  руку,  даже  тогда,  когда  и  стоило  бы.  Первый  раз  у  этого  киоска,  неожиданно  сам  собой  сработал  давно  заброшенный  рефлекс.  И  это  хорошо,  если  бы  не  сработал,  меня,  может  быть,  и  не  избили  бы. А  так  вот  все  сложилось, спасибо  этим  ребятам.  Ко  мне  вернулась  Ольга,  в  тот  же  вечер  она  ждала  меня  у  меня  дома.  Ее  не  было  так  долго,  я  так  долго  ее  ждал. Как  же,  Татьяна  Ивановна,  я  напишу  на  них  заявление?  На  людей,  вернувших  мне  Ольгу. Вот  и  сейчас  мы  сидим  с  ней  на  подоконнике  нашей  палаты,  свесив  ноги  на  улицу.  На  ней  лето  и  солнце,  и  мягкий  ветерок,  я  держу  ее  руку  в  своей  и  тихо  перебираю   теплые  пальцы.