И свет не пощадил. Глава 7

«Володя, что ты? Чем шутить, лучше сыграй мне – так давно тебя не слушала», - говорила Евдокия, приникнув к стене флигеля, обыкновенного места разговоров ее с Одоевским. Но тот и не думал шутить: «Никто не узнает нас, глупенькая. К тому же, все едут к Нессельроде (они дают бал для двора) – затеряемся в толпе и хотя  бы Пасху встретим вместе! Я сошлюсь на дела, задерживающие меня в кабинете, а ты пока собирайся и жди меня, как только твои уедут....». Владимир не успел закончить фразы, услышав шаги жены, приближающиеся к кабинету. До Евдокии донесся шорох бумаг на столе. Она невольно улыбнулась, представив своего рассеянно-суетливого Владимира, старательно изображающего напряженную работу. «Неужели это со мною он стал таким...отчаянным? И придумал же – переодевшись мещанами, отправиться на балаганный городок! Со дня на день вернутся из Европы его друзья и не узнают товарища юности, что он прикажет мне отвечать Степану Петровичу да Николаю Матвеевичу?», - думала Евдокия. А потом вспомнила его тихий, неторопливый,  но исполненный скрытого огня голос, так поразивший и пленивший ее когда-то в Парголове, каким на днях он читал ей последнее свое сочинение, запечатленное в памяти этими строками: «Закруженный, усталый, истерзанный его мучительным весельем, я  выскочил на улицу из душных комнат и впивал в себя свежий воздух; утренний  благовест терялся в глуме разъезжающихся экипажей; предо мною были растворенные  двери
  храма. Я бросился к притвору храма, хотел  удержать  беснующихся  страдальцев,   сорвать с сладострастного ложа  их  помертвелое  сердце,  возбудить  его  от холодного сна огненною гармониею любви и веры, - но  уже  было  поздно!  Все проехали мимо церкви, и никто не слыхал слов священника...».
Вспоминала, как в минувшую субботу он перестал играть, едва начав, оттого, что услышал разговоры, и весь остаток вечера ходил мрачнее тучи. Как его состояние передалось и ей, не улыбнувшейся даже Россети, когда та назвала обиженного Одоевского немецким профессором музыки. Как лишь ночью она успокоила его, прослушав от начала до конца огромную бахову фугу, а потом неделю скрывала свой кашель – во флигеле открылись сквозняки от промозглого весеннего ветра. Михаил, узнав об этом, сразу же велел там все обустроить, и теперь во флигеле стало тепло, и стоял приятный запах древесной стружки. Сейчас, вспоминая все это, Евдокия понимала, что Владимир все то же, каким она теперь узнает его со страниц студенческого дневника, что он передал ей. А эти отчаянные замыслы – всего лишь то, что он не успел когда-то, в своей не по годам серьезной юности.
   В раздумьях  Евдокия совсем позабыла о времени и, оказавшись в своей комнате, сразу потянулась к старой синей тетрадке, чтобы вновь погрузиться в ту далекую и незнакомую пору его жизни. Но не успела она открыть дневника, как в комнату вошла Прасковья. «Ты еще не одета? – удивилась она – поторопись, мы выезжаем через четверть часа». Княжна, облаченная в новое платье одного из оттенков зеленого, который был ей невероятно к лицу, присела подле сестры. «Я не поеду на бал», - сказала Евдокия.  – «Отчего? – спросила Прасковья и тотчас же, по выражению ее лица, догадалась – ты только что из флигеля, да? – Евдокия кивнула – Останетесь дома? Или куда-то поедете вместе?». – «Поедем – не сдерживая улыбки, отвечала Евдокия, - на гулянья». – «На гулянья? А куда?» - «Я даже не знаю. Но мы вчера проезжали, помнишь: городки тянутся до Исаакиевской – верно, туда. Право, больше года живем в Петербурге и ни разу не видели, как гуляет простой русский народ!» - «Мне тоже любопытно, обещай, что все расскажешь. Пора, до свидания!» - Прасковья пожала руку сестры и поторопилась идти.
    Евдокия задумалась о том, как ей следует одеться, чтобы смешаться с толпой. Среди ее нарядов, конечно,
ничего подходящего не было, но она знала, кто может ей помочь. «Савелий Прокофьич – обратилась она к камердинеру, спустившись вниз – позовите ко мне, пожалуйста, Глашу». – «Сейчас, Евдокия Николаевна, только разыщу. Небось опять куда запропастилась, бедовая девка...нет, я же отправил ее в большую залу серебро чистить. Глашка!» - позвал Прокофьич уже на ходу. Это была девка смышленая и работящая, если найти к ней подход. Живого ума с хитрецой у Глафиры было не занимать. Евдокия иногда просила ее передавать письма Одоевскому – Глаша водила знакомство с его людьми и могла делать это, не вызывая  никаких подозрений. А в благодарность дарила разные наряды и безделушки, вот и теперь решила обратиться за помощью.
   Не прошло и пяти минут, как вернулся Прокофьич, а за ним Глаша. «Вот, Евдокия Николаевна, привел, как вы изволили приказать». – «Спасибо, Савелий Прокофьич. Отправьте, пожалуйста, кого-нибудь другого продолжить чистку серебра», - сказала Евдокия и, сделав знак Глаше следовать за нею, направилась ко входу во флигель, где жила прислуга. «Глаша, поможешь мне?» - «Как не помочь, Евдокия Николаевна, - отвечала девушка, - опять князюшке вашему что передать?» - «На этот раз поинтереснее. Веди меня в свою комнату», - говорила Евдокия, пропуская  Глашу вперед.  Она прощала ей вольности вроде «князюшки» - знала, что девка она добрая, хотя иногда и заговаривается. Однажды завела разговор: «Жалко мне вас, Евдокия Николаевна. Истосковались по нему совсем – я же вижу, как вы все горюете. Что же князюшка-то ваш бросил бы жену свою  - я видела ее – ровно колода – взял бы да и увез вас с собой в заграницу какую?». Евдокия тогда раз повысила голос и наказала Глаше  не вмешиваться в чужую жизнь, и не потому только, что она барская. С тех пор девушка стала скромнее в своих речах, хотя Евдокия замечала, как ей порой хочется что-то сказать. Ей и самой было бы любопытно послушать, к примеру, что говорят у Ланских, но княгиня сдерживала себя, помня о приличиях.
   Вошли в небольшую низкую комнату, незатейливо украшенную разными ярморочными безделушками да Глашиным рукоделием. «Милости прошу, барыня», - сказала девушка. Евдокия, не теряя времени, разъяснила ей, куда она отправляется и как хотела бы выглядеть. Смышленая Глаша тотчас же принялась подбирать подходящую одежду, и не прошло и четверти часа, как Евдокия не без изумления разглядывала в зеркале себя, облаченную в широкую пеструю юбку и телогрейку на овчинном меху, надетую поверх ярко-синей блузки. На голове был узорный платок с бахромой, на ногах – красные сапожки с каблуками. «Что, Глаша, похожа я на простую горожанку?» - «Барскую-то стать ничем не скроешь, - отвечала девушка – знаете, Евдокия Николаевна, если бы вы позволили немного вас подкрасить, подрумянить...Тогда уж точно никто не признает!». – «Делай, как знаешь, Глаша, - присела у зеркала Евдокия, - в этом ты лучше меня понимаешь». Обрадованная девушка, растворив дверцы шкафа, начала извлекать оттуда разные склянки и коробочки, расставляя их перед Евдокией. «Немного брови подсурьмить, еще румян – суетилась Глаша – что ж, глядитесь, барыня, как вам?» - вскоре спросила она. Из зеркала на Евдокию глядела щеголеватая, разрумяненная девица, поводившая угольно-черными бровями – было очень непривычно чувствовать на них слой сурьмы. Получившийся образ пришелся по душе княгине, она не ожидала, что так легко станет почти не узнаваемой. В окне за зеркалом она заметила подъезжающую к дому коляску и, поблагодарив Глашу, поторопилась к выходу. Подошла к двери, и тотчас же зазвонил колокольчик – решила отворить сама. Перед нею стоял невысокий мужичок в яркой рубахе, заправленной в шаровары, больших сапогах и глубоко надвинутой на лоб фуражке. «Позовите барыню, Евдокию Николаевну», - проговорил он. По нелепо изменившемуся голосу было ясно, что Одоевский узнал ее, просто решил немного пошутить. «А кто вы такой, что барыню спрашиваете?» - в тон ему спросила Евдокия и, не удержавшись, рассмеялась и подняла козырек фуражки. На мгновение прямо перед собою увидела улыбающиеся глаза, и Владимир привлек ее к себе поцелуем. «Все, ты теперь краше меня разрумяненный, - доставая простой ситцевый платок, говорила Евдокия и вытирала его лицо, - пойдем скорее» - распахнула ворота, взяв его за руку. «Нас ждет извозчик», - сказал Владимир. – «А давай лучше пройдемся пешком – такой случай когда еще представиться?» - предложила Евдокия. «Конечно! Как я сразу не подумал, мы ведь с тобою обычно и шагу ступить рядом опасаемся, а теперь...пойду отпущу извозчика». Евдокия глядела ему вслед – как же смешно он почти побежал в своих огромных нелепых сапогах, и кто теперь смог бы узнать князя Одоевского, главу русской аристократии? 
    Вышли на Дворцовую набережную. Апрельский ветер – уже теплый, уже готовый отнести к морю невский лед, бил в лицо каким-то новым ароматом. Только река была все так же неподвижна, казалось, только ее не коснулось дуновение наступившей весны. Шли, державшись за руки, ничего не боялись, не оглядывались по сторонам. Впервые за долгие недели чувствовали себя по-настоящему счастливыми и, наверное, впервые в жизни – по-настоящему свободными.
   Приближаясь к Адмиралтейской площади, увидели пестрые крыши балаганных построек с развеваемыми ветром трехцветными флажками. Городок был выстроен в несколько линий. Первую занимали самые большие балаганы, обращенные фасадами в сторону Невского. Вдоль Адмиралтейства тянулись более мелкие строения. Подойдя ближе, Одоевский и Евдокия могли разглядеть, как обильно они украшены снаружи: гирляндами ельника, венками, расписными арфами, вымпелами. Ветер был довольно сильный, и под ним не только развевались все эти украшения, но и едва держались крыши некоторых построек, представлявшие собою натянутые полотна. Но он лишь усиливал общее озорное настроение, царящее на площади, передавая его Евдокии. Она исполнилась вдруг какого-то ребячьего задора. «Володя, пойдем скорее» - потянула за руку Одоевского.
  На широкой площадке перед одним из балаганов плясал народ. Нарядный мужичок, сидя на перевернутой бочке, каких немало валялось вокруг, растягивал гармошку, в такт постукивая каблуком по мостовой. Ничего не говоря, Одоевский и Евдокия смешались с толпою и, переглянувшись, начали танцевать. Они, особенно Владимир, не знавший деревни, почти не имели представления о том, как пляшет народ. Но теперь, оказавшись вдруг будто в другом мире без страха и условностей, они, глядя по сторонам, невольно подхватывали ритм окружавшей их толпы и в незамысловатых этих движениях находили исход своей радости.
***
С наступлением сумерек Адмиралтейская площадь, пестревшая балаганами, потеряла свою дневную разноцветную яркость и вся зажглась одною огромной иллюминацией.  Городок осветился многочисленными плошками, шкаликами слюдяными и керосиновыми фонарями. Но Одоевский и Евдокия глядели на это великолепие уже издалека. Около восьми пополудни представления окончились и балаганы опустели, разошелся народ. Сидя на ступеньках здания Конногвардейского манежа, откуда открывался прекрасный вид на иллюминированную площадь, они вспоминали, как славно, как необыкновенно провели этот день. Как слушали прибаутки и анекдоты хрипловатого балаганного деда, который при рассказе непрестанно щелкал семечки и стряхивал с бороды шелуху. Как, сидя на деревянных скамьях, следили за кумачовым занавесом, а после его открытия в детском восторге внимали пантомимному представлению известного артиста Лемана. Как одна неожиданная встреча все же не смогла омрачить безотчетной радости, переполнявшей обоих: в зрительном зале Владимир заметил сидевших невдалеке Виктора Вревского и его спутницу, совсем по-столичному разряженную Алину, - Евдокия едва узнала ее. Но более они не встречали этой пары и, вполне спокойно чувствуя себя в мещанских костюмах, продолжали веселье. А Виктор узнал их и внутренне злорадно улыбнулся. Его замысел относительно княгини на какое-то время отступил -  теперь он увлекся Алиной и все силы ума и обаяния полагал на приближение очередной победы. Но уязвимость Евдокии, дававшая ему власть над нею, будоражила воображение Виктора, и он был настроен, когда придет время, употребить эту власть в свое удовольствие.
 А Евдокия и Одоевский упивались пойманными на лету часами, а порою и мгновениями своего счастья, сейчас, голубым с позолотою апрелем,  не казавшимся таким обреченным. Особенно теперь, когда, услышав пушечный выстрел с Петропавловской, шли по набережной к дому и знали, что могут не расставаться еще несколько часов.