Маргарет Этвуд. Плохая новость. Рассказ

Утро. Итак, ночь закончилась. Время плохой новости. Плохая новость видится мне огромной птицей. У неё вороньи крылья и лицо моей школьной училки в четвёртом классе: жидкий пучок на макушке, скверные зубы, поджатые губы, хмурая складка меж бровей и прочие прелести. Она летает по миру под покровом тьмы, радостно перенося дурные известия — этакую корзинку тухлых яиц, причём точно знает, где именно её вывалить с восходом солнца. К примеру, на меня.

К нам плохая новость прибывает в виде газеты с плохими новостями. Тиг забирает её с крыльца и заносит в дом. Вообще-то Тига зовут Гилберт, но разве объяснишь кличку тем, для кого английский не родной? Бесполезное занятие... правда, я не очень-то и пыталась.

— Только что убили главу временного правительства, — объявляет Тиг.

Не сказать, чтобы плохие новости его не трогали, наоборот. Тиг худощавый, процент жира у него в организме ниже, чем у меня, поэтому Тиг хуже поглощает, перерабатывает и обезвреживает калории плохих новостей. А те и впрямь содержат калории — давление-то сразу подскакивает — но я умею превращать их в килограммы собственного тела, а Тиг — нет. Ему надо как можно быстрее передать плохую новость кому-то, сбыть с рук, будто та его жжёт, словно горячая картофелина.

Я ещё в постели, полусонная. Лежала, нежилась, наслаждаясь утром до сего момента.

— Только не перед завтраком, — прошу я, но не добавляю: «Сам знаешь, в такую рань я не вынесу всякий негатив».

Когда-то я это добавляла, но действовало через раз. После стольких лет вместе в головах у обоих полно таких мелких предостережений и полезных советов: что партнёр любит, а что — нет, его предпочтения и табу. Не подходи ко мне со спины, когда я читаю. Не бери мои кухонные ножи. Не разбрасывай вещи где попало. Каждый верит, что другой обязан уважать этот заезженный набор инструкций, хотя они отменяют друг друга: если Тиг обязан уважать то, что я хочу бездумно поваляться в кровати, не выслушивая при этом плохих новостей, разве я не обязана с пониманием отнестись к тому, что ему необходимо избавиться от катастрофы, выплеснув её на меня?

— Прости, — вздыхает он, глядя с укором.

Зачем я неизменно его разочаровываю? Знаю же, что если не дам Тигу сообщить плохую новость, причём прямо сейчас, у него внутри лопнет какой-нибудь зелёный, налитый желчью орган, отвечающий за их переработку. Начнётся перитонит души, и тогда я пожалею.

Он прав, я пожалею. Не останется никого, чей разум для меня — открытая книга.

— Уже встаю, — пытаюсь успокоить его я. — Сейчас спущусь.

«Уже» и «сейчас» нынче совсем не те, что прежде. Всё отнимает больше времени. Однако пока я ещё в состоянии осилить привычную рутину — снять ночную сорочку, одеться, обуться, нанести крем на лицо, принять витамины. Глава, значит. Временное правительство. Кто-то убил очередного вождя. Через год я уже и не вспомню, что это был за вождь, что за правительство, что за «кто-то». Таких случаев всё больше. Сейчас всё временное, никто больше не умеет править, много их развелось, этих «кто-то». Всегда хотят убить какого-то вождя, причём из лучших побуждений. По крайней мере, так уверяют. У вождей тоже побуждения самые лучшие. Вожди стоят в свете прожекторов, убийцы целят из темноты. Попасть проще некуда.

Что касается других вождей, лидеров так называемых главенствующих держав, то в действительности ничем они уже не правят, а лишь беспомощно барахтаются. Это видно по их напуганным коровьим глазам. Разве это вождь, если никого за собой не ведёт? Народ сначала беспомощно разводит руками, а потом их опускает. Люди просто хотят, чтобы им не мешали жить.

— Стране нужна сильная рука, — любят твердить вожди, а затем украдкой косятся на свой избирательный рейтинг. А там — плохая новость… их слишком много, не вынести.

Но ведь и раньше бывали плохие новости, и мы как-то с ними справлялись. Так люди говорят о том, что произошло до их рождения или когда они ещё тянули в рот палец. «Как-то справлялись»... хорошая формулировка. Всё это полный бред, если речь идёт о событии, где ты лично не присутствовала — будто присоединилась к некому «Мы»-клубу и нацепила для проформы некий вульгарный пластиковый бейдж с надписью «Мы». И всё же «справлялись» бодрит. Так и видишь войска на марше или процессию — гарцующих лошадей, грязные лохмотья, какими стала одежда после осады, а может, битвы или вражеской оккупации, или нападения драконов, или сорокалетних скитаний по пустыне. И ещё обязателен бородатый вождь — поднимает стяг и гонит вперед. Плохие новости вождь узнаёт самым первым. Вот он получил их, всё понял и знает, что делать. Атакуй сбоку! За горло хватай! Валите из Египта! Как, похоже?

— Где ты? — зовёт сверху Тиг. — Кофе стынет.

— Здесь, — кричу я.

Мы с ним часто переговариваемся по такой вот воздушной рации. Связь ни разу не подводила, по крайней мере, пока. «Пока» мы произносим с придыханием, как «х» в «ха-ха». Это немое «пока». Мы не говорим его вслух.

Нас теперь определяют следующие грамматические времена: прошедшее — «тогда»; будущее — «ещё нет». Мы живём в маленьком окне между ними — месте, о котором совсем недавно начали думать как о «пока что», и, право же, оно не меньше любых чужих окон. Спору нет, наша жизнь не совсем безоблачная — колено там, глаз сям — но всё это мелочи. Пока что мы способны радоваться, главное — сосредоточиться на том, чтобы решать по одной проблеме зараз. Помнится, когда наша дочь была подростком, я любила её дразнить. Притворялась старухой, врезалась в стены, роняла столовые приборы, изображала забывчивость. Мы обе смеялись. Теперь то дурачество уже не кажется смешным.

Нашу ныне покойную кошку Друмлин старческие немощи стали одолевать в возрасте семнадцати лет. Друмлин... и почему мы дали ей такое имя? Другую нашу кошку, ту, что умерла ещё раньше, звали Мореной. Когда-то нам казалась забавной идея называть своих любимиц в честь форм ледникового рельефа, хотя почему, теперь уже и не вспомню. Тиг говорил, что Друмлин стоило бы назвать Свалкой, но, в конце концов, чистить кошачий лоток приходилось именно ему.

Вряд ли мы заведём новую кошку. Раньше я подумывала — причём довольно спокойно — взять ещё одну после того, как Тига не станет, мужчины ведь умирают первыми. Больше о кошке не думаю. К тому времени зрение совсем сядет, а она может вертеться под ногами, так что я, полуслепая, запнусь и сломаю себе шею.

Бедняжка Друмлин, бывало, рыскала ночами по дому, оглашая его потусторонним воем. Ничто не могло её утешить: она искала нечто потерянное, хотя не знала, что именно. (По сути — свой разум, если он вообще у кошек имеется). По утрам мы частенько находили надкушенные помидоры и груши: бедняга позабыла, что относится к плотоядным, позабыла, чем ей положено питаться. Теперь я вижу себя такой в будущем: бесцельно брожу по тёмному дому и завываю, оплакивая утрату, которой даже не помню. Так жить невыносимо. По ночам я вскидываюсь и тянусь к Тигу: проверяю, здесь ли он, дышит ли. Пока что всё хорошо.

К моему приходу на кухне ожидаемо пахнет кофе и тостами — стряпнёй Тига. Запах окутывает меня одеялом и остаётся со мной, пока я завтракаю этими самыми кофе и тостами. Рядом разлеглась на столе плохая новость.

— Что-то холодильник шумит, — говорю я.

Нас не очень-то волнуют бытовые приборы. Причём обоих. На дверце холодильника — фотография нашей дочери, сделанная несколько лет назад. Та лучезарно улыбается нам, озаряя жизнь светом далекой звезды. Дочь теперь строит собственную жизнь в другом месте.

— Взгляни-ка, что в газете! — зовёт Тиг.

В ней фотографии. Становится ли плохая новость ещё хуже от иллюстраций? Думаю, да. Хочешь не хочешь, а картинки притягивают взгляд. Прямо перед глазами — сожженная машина с чёрным, покореженным остовом, к тому моменту далеко не первая. Внутри скукожилась обугленная тень. На таких фотоснимках всегда есть пустая обувь. Она-то меня больше всего и расстраивает.

Печально: такое невинное повседневное занятие — обуваться в твёрдой уверенности, что куда-то пойдёшь.

Мы не любим плохие новости, но нуждаемся в них. Нам нужно знать, что надвигается. Стадо оленей на лугу мирно щиплет травку. И вдруг «Гав! Гав!» — в лесу дикие собаки.

Головы настороженно подняты, ушки на макушке. Готовься бежать! Или возьмем для примера, как защищаются овцебыки: «волки рядом!» — это новость. Живо все в круг! Самок и детёнышей — в центр! Сопеть погромче и рыть копытом землю! Готовься поднять врага на рога!

— Мятежники не уймутся, — говорит Тиг.

— Ну и ну! — качаю головой я. — А где в это время была охрана?

Когда Господь раздавал мозги, как любили говорить когда-то, некоторые — не будем тыкать пальцем — стояли в очереди последними.

— Если кто-то задался целью убить, так или иначе убьёт, — отвечает Тиг.

Тут он фаталист. Я не соглашаюсь, и мы премило проводим четверть часа, призывая в свидетели мертвецов. С его стороны это эрцгерцог Фердинанд и Джон Кеннеди, с моей — королева Виктория (восемь неудачных покушений) и Сталин, которого никто не убил потому, что он сам убивал направо и налево. Когда-то мы могли поругаться, поспорить от души, а теперь это так, игра.

— Мы счастливчики, — говорит Тиг.

Я знаю, о чём он. Нам повезло, что мы ещё сидим здесь, на кухне. Оба живы. Пока что.

— Да, — соглашаюсь я. — Присмотри за тостами... сейчас подгорят.

Вот. Мы уже имели дело с плохими новостями, встречая их c открытым забралом, и ничего — остались целы и невредимы. Никаких ран, луж крови, ожогов. Вся наша обувь при нас. Солнце светит, птички поют — живи да радуйся. Большую часть времени плохие новости поступают очень издалека... взрывы, аварии нефтяных танкеров, геноцид, голод и тому подобное. Будут и другие новости, но позднее. Они есть всегда. Когда придут, тогда и станем о них волноваться.

Однажды — год не помню — мы с Тигом отдыхали на юге Франции, в местечке под названием Гланум. У нас было что-то вроде отпуска. Собственно, мы хотели увидеть психбольницу, где ван Гог рисовал свои ирисы, а в Гланум завернули по пути. Я не вспоминала об этом годами, а сейчас мысленно переношусь в его прошлое до того, как он в третьем веке обратился в развалины, за осмотр которых берут мзду.

Есть в Глануме просторные виллы, общественные бани, амфитеатры, храмы — все то, что строят повсюду римляне, чтобы цивилизовать место и чувствовать себя как дома. Гланум — очень приятный город. Выйдя в отставку, здесь любят селиться высокие армейские чины. В глаза бросается смешение культур, причём довольно несхожих: нам нравится новизна, нравится экзотика, хоть и не настолько, как в самом Риме. Мы тут немножко провинциалы. И все же каких только богов здесь не встретишь — разумеется, в дополнение к официальным. Например, у нас есть маленький храм Кибеле, украшенный двумя ушами — как символ той части тела, какую вам советуется отрезать в её честь. Мужчинам нравится шутить на эту тему — мол, хорошо ещё, если отделаешься только ушами. Лучше быть без ушей, чем не мужчиной вовсе.

Старые греческие дома соседствуют с римскими, более новыми, и кое-какие греческие обычаи ещё живы. В городе часто бывают кельты. Кое-кто из них носит плащи с туниками наподобие наших и вполне прилично говорит на латыни. У нас ними теперь довольно дружеские отношения, поскольку они отказались от увлеченной охоты за головами. Тигу пришлось устроить несколько приёмов, и как-то раз я пригласила на пир кельтского вождя. Это было рискованно, хотя все обошлось: вел себя гость терпимо и напился не больше, чем велят правила. Волосы у него странные, рыжие и курчавые, а шею обвивает церемониальная бронзовая гривна, но сам он — не больший зверь, чем иные знакомые — не будем называть имён — хоть его вежливость и наводит жуть.

Я завтракаю в маленькой столовой, украшенной настенными фресками с изображениями Помоны и Зефира. Художник был так себе (Помона слегка косит и грудаста без меры), но в наших краях найти хорошего трудно. Что бы я ела? Хлеб с мёдом, сушёные финики. Для свежих фруктов пока не сезон. Хуже того, никакого кофе. Его наверняка ещё не придумали. Для лучшего пищеварения пью ферментированное кобылье молоко. Появляется верный раб с ужином на серебряном подносе. Рабы в этом имении вышколены хорошо: молчаливые, незаметные, расторопные. Оно и понятно: кто хочет, чтобы его продали? Участь домашнего раба лучше работы в карьере.

Появляется Тиг с каким-то свитком.

Тиг — краткое от Тигрис, прозвище, что дали ему солдаты, которыми он некогда командовал. Лишь несколько близких друзей зовут его Тигом.

Он хмурится.

— Плохие новости? — спрашиваю.

— Варвары нападают. Уже перешли Рейн.

— Только не до завтрака, — отрезаю я.

Он знает: я не могу обсуждать серьёзные вопросы, едва выбравшись из постели. Но я обошлась с ним слишком круто — и, поймав обиженный взгляд, меняю гнев на милость:

— Они вечно переходят Рейн. Им ещё не надоело? Наши легионы победят их. Раньше всегда побеждали.

— Не уверен, — отвечает Тиг. — Зря мы набрали в армию столько варваров. На их верность нельзя рассчитывать.

Тиг и сам немало времени провёл в армии, так что его беспокойством пренебрегать не стоит. С другой стороны, послушать Тига, Рим вообще катится в ад на ручной тележке, и, насколько вижу, большинство отставников придерживается того же мнения: мир попросту не способен обойтись без них и разваливается на части. Не то что бы они считали себя лишними — скорее не приносящими пользы.

— Сядь, пожалуйста, — прошу я. — Велю принести тебе ломоть свежего хлеба с мёдом и фиников.

Тиг садится.

Кобылье молоко не предлагаю, хотя это пошло бы ему на пользу. Тиг знает: я понимаю, что оно ему не нравится.

Он ненавидитлекции о здоровье, с которым у него в последнее время начались нелады. О, пусть всё останется как есть, безмолвно молю я.

— Слыхал? — интересуюсь. — У древнего жертвенного колодца кельтов нашли свежеотрезанную голову. Какой-нибудь беглый раб из карьера, который вопреки запретам укрылся в лесу, боги свидетели.— Как думаешь, может, кельты решили вернуться к язычеству? — продолжаю я.

— Они нас люто ненавидят, — отвечает Тиг. — Эта триумфальная им будто соль на раны. Строить её было несколько бестактно: кельты побеждены, римляне их попирают. Не замечала, как местные посматривают на наши шеи? С радостью бы нам их перерезали. Впрочем, кельты уже не те — привыкли к роскоши. Куда им до северных варваров! Кельты знают: если мы потонем, то и они следом.

Почти не притронувшись к прекрасному хлебу, Тиг встаёт и принимается расхаживать по комнате. Вид у него взволнованный.

— Я — в бани, — говорит он. — За новостями.

Скорее уж за сплетнями и слухами. Знамения, пророчества беды. Наблюдения за птицами, гадания на овечьих внутренностях. Никогда не знаешь, правдива ли новость, пока она к тебе не нагрянет. Пока не свалится прямо тебе на голову. Пока не протянешь руку в ночи, а рядом больше никто не дышит. Пока не станешь выть в темноте, бродя в белом платье по пустым комнатам.

— Как-нибудь справимся, — говорю я.

Тиг молчит.

Такой прекрасный день! Воздух напоен ароматом тимьяна, фруктовые деревья в цвету... Но для варваров всё это ничего не значит. Более того, нападать они предпочитают в такие вот чудесные дни. Лучше видно, что разграбить и кого убить. Это те самые варвары, что, по слухам, заталкивают пленников в клетки, сплетенные из ивовой лозы, и поджигают в жертву своим богам. И всё же сейчас враги очень далеко. Если даже им удастся пересечь Рейн, если даже счет убитым не пойдет на тысячи, если даже вода в реке не покраснеет от их крови, сюда они ещё долго не доберутся. Не при нашей жизни, по крайней мере. Гланум вне опасности. Пока.

Margaret Atwood «The Bad News», 2006