Исчезнувшие. Часть 20

— Вань, это ты? Ты где? Я Надя! Надя Рыбальченко… то есть, Жемаева, из группы Гордеева.
Надя обошла дом, и глазам предстало жуткое зрелище: Иван пилил вишнёвые деревья, три деревца лежали на снегу, белея свежими спилами, а Иван примеривался к четвёртому.
— А, старая знакомая… Молодая, то есть, — Иван улыбнулся, показав белые крепкие зубы. — Не переживай. У них вишен много, целый сад. А на вишнёвой щепе мяско знаешь какое вкусное? Поехали, угощу. Заодно и довезти поможешь. Метёт, понимаешь, в глаза лепит, сани тяжёлые… Сзади подержишь, вдвоём за час довезём. Или ты с дружками своими? Тогда прощевай, мне сегодня гости не нужны, работы много. И погода эта чёртова, метель эта… К теплу, однако. Оттепель будет.

Иван прошёлся топориком по стволу, обрубая ветки. Вытер потный лоб, улыбнулся извинительно. Наде стало стыдно: им с Маритой нелегко приходится, за охрану лагеря им только летом заплатят, да за окно разбитое удержат. Вот они и выживают, как могут. А у дачников денег куры не клюют, дом металлочерепицей крыт, окошки с резными ставнями. Им печку топить не надо, в тепле живут, в московской квартире, а на дачу летом отдыхать приезжают.

— Дай попробовать, — Надя отобрала у Ивана топор, махнула — и топор улетел в снег. Иван шагнул в сугроб, вытащил топор, протянул Наде:
— Давай, покажу. Топор вот так держи. Крепче. А теперь руби, размахнись посильнее!
Ветки оказались крепкими, узластыми, и Надя быстро устала, не продержавшись и пяти минут. В глазах темнело, и было муторно. Иван забрал у неё топор, который замелькал в его руке как пёрышко.
— Мастер! — восхитилась Надя. И вздохнула. Ей было жалко вишен. Весной хозяева приедут, а вместо сада — пенёчки торчат. Плакать, наверное, будут. Надя бы точно заплакала.
От Ивана не укрылся её вздох
— Не переживай ты так. Я у них три дерева срубил, три оставил. И поросль, смотри сколько, весной вырастет. Вишенье — оно быстро растёт. А деревья эти старые, простояли бы года два и сами упали. Не переживай, — утешал Иван.

Надо же, утешает… Знает, что я его осуждаю, и утешает, и извиняется. А на что им с Маритой жить? Ни дома, ни семьи, детдомовские оба. Как ни придёшь — работают, никто ведь за них не сделает. Растут от людей на отшибе, как два деревца-самосевки. Никто не пожалеет, не поможет, не подскажет…
Надя собрала ветки, связала бечёвкой, брошенной ей Иваном. Вдвоём они оттащили полешки к санкам.
— Я повезу, а ты сзади посматривай.

Ему нравилась эта рыженькая Надя. Налетела на него коршуном за чужие вишни, теперь вот помогает… Загадочная женская душа. Топор у неё в сугроб улетел, в руках не удержала. И бледная, и дышит тяжело. Помощница из неё никакая, он просто хотел пригласить её в гости, напоить чаем. Негоже такой ладненькой да приглядненькой одной кататься. Места здесь глухие, дачи стоят заколоченные. Посидит с Маритой, чайком побалуется, потом он проводит её до станции. Он же не зверь какой… А хозяину этой дачи вишни больше не нужны, и ничего уже не нужно, лежит себе в новом лагерном корпусе, в стылой от мороза спальне с заиндевелыми стёклами широких окон, и ждёт… вишнёвого дымка. Иван усмехнулся.

И тут Надя тихо всхлипнула и повалилась в снег. Иван подхватил её, чертыхнулся — мешали лыжи, и он их с неё снял. Уложил на санки, расстегнул штормовку, приложил ухо к груди и выдохнул наконец воздух, который никак не выдыхался: живая! Дул ей в лицо, сдёрнул лыжную шапочку и тёр ладонями уши, хлопал по щекам. Щёки были бледными, лицо — странно белое и странно красивое — напоминало сказку о мёртвой царевне и семи богатырях. Только это не сказка, это жизнь. Иван гладил Надю по рыжим волосам, по безжизненному лицу, говорил ласковые слова, но Надя не отзывалась, и дышать стала реже. И Иван не выдержал, завыл по-звериному, как тогда, с Лерой, когда она попросила подержать её за руку…
                *   *   *
Оглянувшись в очередной раз и не увидев Надю, Васька не стал возвращаться, упрямо шёл за Ирочкой. Точнее, заставлял себя идти. Надя сегодня не в настроении, и на привале молчала, и идёт позади всех… Ждёт, что он за ней вернётся, а он не будет возвращаться. Зачем? Чтобы услышать, что он как собака и бегает восьмёрками? Да ни за что! Васька развернулся прыжком и рысью побежал обратно. Медленная красивая метель сменилась колючей снежной крупкой, глаза секло, Васька всё время жмурился и проскочил ведущую к дачам тропку, на которую свернула Надя.

Потом сообразил, что бежит уже довольно долго, а Надю он видел минут пять назад. Пока соображал, пока возвращался, прошло минут двадцать. Вот крапива эта Надька! Ни на кого посмотреть нельзя, и разговаривать ни с кем нельзя, сразу обижается. Он тоже хорош, весь поход с этой Ирочкой пролялякал… Васька мысленно попросил у Нади прощения и пообещал в Надином присутствии не общаться ни с кем из женского пола. А без неё можно. В смысле, общаться.

Но какова! Другая бы высказала всё в лицо, а эта взяла и слиняла, общайся с Ирочкой, никто не мешает. Эта самая Ирочка ему уже изрядно надоела, с ней Васька чувствовал себя никем, а с Надей — человеком себя чувствовал. Ирочка смотрела покровительственно, Надя смотрела с интересом, с Ирочкой они полдня проговорили о современном кино (о театре Ваське хотелось, но Ирочка умело переводила разговор на «синема»), а с Надей говорили о чём угодно, обо всём, и им обоим было интересно. А ещё она смотрела на него так, что внутри у Васьки становилось щекотно. А ещё она никогда не называла его Васькой-гитлером. И усы не просила сбрить, хотя Наде они не нравились, Васька знал.

Бог всё-таки есть, он молодой, и не понаслышке знает о любви. Именно бог свёл их двоих в том давнем походе, когда Надя выдохлась, а Васька, сгибаясь под двумя рюкзаками, учил её правильно дышать, и Надя послушно дышала, как он велел. Она оказалась способной ученицей, и Васька многому её научил: артикуляции, языку жестов и языку мимики, и пластике движений, а Надя научила его французскому. Васька выучил тридцать слов, но зато с парижским произношением (прононсом), чем страшно гордился.
С Надей ему было интересно, даже когда она молчала, даже когда молчали они оба. И им было хорошо. Какой же он идиот! Надя проболталась ему, что в детстве у неё были проблемы с сердцем, но потом всё прошло. А вдруг не прошло? Какой же он идиот…

Следы Надиных лыж замело снегом, но остались глубокие отметины от палок, и Васька понял, что он на правильном пути. А ещё понял, что Надя его любит, раз так разозлилась, что решила уехать на автобусе. До автобуса ещё дойти надо, а уже смеркается. Они доедут вместе. Вдвоём.
Васька нёсся как собака, взявшая след. Второе дыхание —  хорошая штука, оно открывается, когда есть стимул, а стимул у Васьки был. Ледяные снежинки касались разгорячённого лица и таяли, и он слизывал их губами. Хотелось пить, но ещё больше хотелось догнать наконец Надю.

Впереди что-то лежало. Большое и длинное. Васька замедлил бег. Большое и длинное оказалось тобагганом, таким как у Ивана. Около саней лежала горка дров, а на санках лежала Надя, раскинув руки и уставившись в небо полуприкрытыми глазами. Иван сидел на корточках, раскачивался и выл, совершенно по-волчьи. Или это он так плакал.
В мозгу у Васьки моментально сложилась картинка, от которой его продрал мороз. Он вспомнил звероватый взгляд Ивана, хитренькую улыбочку Мариты, две промышленных мясорубки за перегородкой, коптильню в сарае, и то, как они исчезали, без причины, без звонка: Наталья, Юля и Люба, Лера и Виталик, который не уехал ни в какой Волгодонск. Виталик, конечно, с хорошим мозговым вывихом, но не настолько, чтобы не позвонить матери, телефон ведь работал…

Васька подъехал ближе, отстегнул крепления, снял лыжи. Взял полешко потолще, примерился и почти без размаха опустил его Ивану на голову. Торцем.
Иван без звука повалился на спину, упасть ему не дали аккуратно сложенные дрова, и он сидел, смотрел широко раскрытыми глазами в небо, а с волос медленно текло что-то мутно-белое, кисельное. Мозговое вещество, понял Васька. А ещё он понял, что из гордеевской группы никто больше не уйдёт.

Взял Надю за плечи, приподнял, резко встряхнул.
 — А? Что? Ваня… Ты чего сидишь-то, вставай, нам идти надо.
Васька не тратя слов застегнул на ней штормовку, стащил с шеи шарф, завязал как маленькой, на узел сзади.
— Надеваем лыжи, разворачиваемся и поехали. Поехали-поехали, нечего тут… смотреть.
— А… Ваня?
— Ваня твой сам как-нибудь доберётся. Надь, ты совсем, что ли? Не видишь, что ли? Он мёртвый уже. Поехали отсюда, если не хочешь мне передачки в тюрьму носить.
— А… куда?
— Что куда?
— Куда носить?
— Никуда! Ты дура, что ли? Что ты улыбаешься? Ты совсем!
— Я не совсем. Просто вспомнила, как в том походе, нашем с тобой… ты мне сказал то же самое. Ты подыши поглубже, и поедем. А то ты белый весь. Вась, а кто его убил-то? А меня не убили! Подумали, что и так мёртвая, а у меня просто обморок.
Нет, она всё-таки дура, его Надя. Его Надя.

Через час они были уже на шоссе. Владелец «Хаммера» долго кочевряжился: «Куда с лыжами в салон, совсем, что ли…» Васька вдруг захохотал, запрокинув голову, и подтвердил сквозь смех: «Совсем. А что, по нам не видно, что ли?» Они запихали в салон лыжи, влезли сами и сидели всю дорогу молча, обнявшись так крепко, словно сидели не в тёплом салоне «Хаммера», а в кабинке аттракциона «Американские горки».
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://proza.ru/2019/06/25/790